Неточные совпадения
— А! Звали когда-то Борух, а теперь зовут Борк,
мистер Борк, — к вашим услугам, — сказал еврей
и как-то гордо погладил бородку.
— Ну, пускай так,
мистер так
и мистер, чтоб тебя схватило за бока… А где же тут хорошая заезжая станция, чтобы, знаешь, не очень дорого
и не очень уж плохо. Потому что, видишь ты… Мы хоть в простых свитках, а не совсем уже мужики… однодворцы… Притом еще с нами, видишь сам, девушка…
— Ну, разве я уж сам не могу различить, с кем имею дело, — ответил
мистер Борк с большою политикой. — Что вы обо мне думаете?.. Пхе!
Мистер Борк дурак,
мистер Борк не знает людей… Ну, только
и я вам скажу это ваше большое счастье, что вы попали сразу на
мистера Борка. Я ведь не каждый день хожу на пристань, зачем я стал бы каждый день ходить на пристань?.. А у меня вы сразу имеете себе хорошее помещение,
и для барышни найдем комнатку особо, вместе с моею дочкой.
— А, вот видите вы, как оно хорошо, — сказал Дыма
и оглянулся, как будто это он сам выдумал этого
мистера Борка. — Ну, веди же нас, когда так, на свою заезжую станцию.
И мистер Борк пошел дальше. Пошли
и наши, скрепя сердцем, потому что столбы кругом дрожали, улица гудела, вверху лязгало железо о железо, а прямо над головами лозищан по настилке на всех парах летел поезд. Они посмотрели с разинутыми ртами, как поезд изогнулся в воздухе змеей, повернул за угол, чуть не задевая за окна домов, —
и полетел опять по воздуху дальше, то прямо, то извиваясь…
А в это время в Дыму опять полетела корка банана. Пришлось терпеть
и итти дальше. Впрочем, прошли немного, как
мистер Борк остановился.
Еврей что-то живо заговорил с сыном, который только улыбался, —
и потом, повернувшись к Дыме,
мистер Борк сказал очень решительно...
Теперь они сразу стали точно слепые. Не пришли сюда пешком, как бывало на богомолье,
и не приехали, а прилетели по воздуху.
И двор
мистера Борка не похож был На двор. Это был просто большой дом, довольно темный
и неприятный. Борк открыл своим ключом дверь,
и они взошли наверх по лестнице. Здесь был небольшой коридорчик, на который выходило несколько дверей. Войдя в одну из них, по указанию Борка, наши лозищане остановились у порога, положили узлы на пол, сняли шапки
и огляделись.
Во всяком случае лозищане подумали, что видят перед собой американского дворянина или начальника. Но
мистер Борк скоро сошел по витой лесенке сверху, куда он успел отвести Анну,
и подвел лозищан к кровати совсем рядом с этим важным барином.
— Я,
мистер Борк, так понимаю твои слова, что это не барин, а бездельник, вроде того, какие
и у нас бывают на ярмарках.
И шляпа на нем,
и белая рубашка,
и галстук… а глядишь, уже кто-нибудь кошелька
и не досчитался…
— А,
мистер Берко, — сказала барыня,
и лозищане заметили, что она немного рассердилась. — Скажите, пожалуйста, я
и забыла! А впрочем, ваша правда, ясновельможный
мистер Борк! В этой проклятой стороне все
мистеры,
и уже не отличишь ни жида, ни хлопа, ни барина… Вот
и эти (она указала на лозищан) снимут завтра свои свитки, забудут бога
и тоже потребуют, чтобы их звать господами…
— Твоя правда, — сказала барыня. — В этой Америке никто не должен думать о своем ближнем… Всякий знает только себя, а другие — хоть пропади в этой жизни
и в будущей… Ну, так вот я зачем пришла: мне сказали, что у тебя тут есть наша девушка. Или, простите,
мистер Борк… Не угодно ли вам позвать сюда молодую приезжую леди из наших крестьянок.
Дочь его прежде ходила на фабрику, а сын учился в коллегии; но фабрика стала, сам
мистер Борк менял уже третье занятие
и теперь подумывал о четвертом.
Кроме того, в Америке действительно не очень любят вмешиваться в чужие дела, поэтому
и мистер Борк не сказал лозищанам ничего больше, кроме того, что покамест мисс Эни может помогать его дочери по хозяйству,
и он ничего не возьмет с нее за помещение.
Действительно, скоро
мистер Борк вернулся из синагоги, важный, молчаливый
и, как показалось Матвею, очень печальный.
Мистер Борк, как бы угадывая мысли Лозинского, вышел из-за стола
и сел с ним рядом.
— Ну, вот. Она пошла на фабрику к
мистеру Бэркли. А
мистер Бэркли говорит: «Хорошо. Еврейки работают не хуже других. Я могу принимать еврейку. Но только я не могу, чтобы у меня станок стоял пустой в субботу. Это не платит. Ты должна ходить
и в субботу…»
— Вы еще не знаете, какая это сторона Америка! Вот вы посмотрите сами, как это вам понравится.
Мистер Мозес сделал из своей синагоги настоящую конгрегешен, как у американцев.
И знаете, что он делает? Он венчает христиан с еврейками, а евреек с христианами!
А Дыма уже
и «
мистер Борко» произносит как-то особенно картаво, — мисте’г Бег’к.
А иной раз, забывшись, он уже
и Матвея начинал называть
мистер Метью…
Пока он размышлял таким образом, кто-то вдруг погасил рожок, около которого он сидел. Матвей оглянулся. За ним, недалеко, сидел
мистер Падди, ирландец, приятель Дымы,
и невинно улыбался.
На несколько минут большая комната
мистера Борка оглашалась только хохотом на разные лады
и разными голосами.
А один безусый юноша, недавно занявший последнюю кровать у
мистера Борка, кинулся на свою постель
и хохотал звонко, неудержимо, лягая в воздухе ногами, как будто боялся, что иначе смех задушит его на смерть.
Погасили огни,
и в комнате
мистера Борка водворилась тишина.
Только огни с улицы светили смутно
и неясно, так что нельзя было видеть, кто спит
и кто не спит в помещении
мистера Борка.
Потом вдруг все стихло,
и он увидел еврейскую свадьбу:
мистер Мозес из Луисвилля, еврей очень неприятного вида, венчает Анну с молодым Джоном. Джон с торжествующим видом топчет ногой рюмку, как это делается на еврейской свадьбе, а кругом, надрываясь, все в поту, с вытаращенными глазами, ирландцы гудят
и пищат на скрипицах,
и на флейтах,
и на пузатых контрабасах… А невдалеке, задумчивый
и недоумевающий, стоит Берко
и говорит...
— Ну, — ответил Джон, — вы еще не знаете этой стороны,
мистер Метью. —
И с этими словами он прошел в первую комнату, сел развязно на стул, а другой подвинул Анне.
— Ах, извините,
мистер Джон, — усмехнулась барыня. — Ну, что ж, моя милая, надо
и в самом деле кончать. Я возьму тебя, если сойдемся в цене… Только вперед предупреждаю, чтобы ты знала: я люблю все делать по-своему, как у нас, а не по-здешнему.
Анна кинула последний взгляд на улицу. За углом мелькнула фигура Джона, расспрашивавшего какого-то прохожего. Потом
и он исчез. Улица опустела. Анна вспомнила, что она не оставила себе даже адреса
мистера Борка
и что она теперь так же потеряна здесь, как
и Матвей.
Само собою разумеется, что услуги были охотно приняты, так как времена наступали довольно бурные: участились стачки
и митинги безработных («которыми, — как писала одна благомыслящая газета, — эта цветущая страна обязана коварной агитации завистливых иностранцев»),
и все это открывало новое поле природным талантам
мистера Гопкинса
и его склонности к физическим упражнениям более или менее рискованного свойства.
Увесистый «клоб» из ясеня или дуба дает, вдобавок, решительное преимущество полисмену перед любым боксером,
и имя
мистера Гопкинса опять стало часто мелькать в хронике газет.
Мистер Гопкинс шел мимо, как всегда, величаво
и важно, играя на ходу своим клобом,
и его внимательный взгляд остановился на странной фигуре неизвестного иностранца.
Он остановился, быстро набросал, около прежней фигуры лозищанина, фигуру
мистера Гопкинса с двумя дикаренками в руках
и прибавил надпись...
Вагон канатной дороги умчал талантливого человека вместе с этим началом, а
мистер Гопкинс поставил мальчишек на мостовую, дал им по легонькому шлепку, при одобрительном смехе проходящих,
и затем повернулся к незнакомцу.
Очень может быть, что
мистеру Гопкинсу удалось бы лучше выяснить национальность незнакомца, а также
и то, «как ему нравится эта страна»…
Когда пыль, поднятую этой толкотней, пронесло дальше, к площади, знамя опять стояло неподвижно, а под знаменем встал человек с открытой головой, длинными, откинутыми назад волосами
и черными сверкающими глазами южанина. Он был невелик ростом, но возвышался над всею толпой, на своей платформе,
и у него был удивительный голос, сразу покрывший говор толпы. Это был
мистер Чарльз Гомперс, знаменитый оратор рабочего союза.
Совершенно неизвестно, что сделал бы Матвей Лозинский, если бы ему удалось подойти к самой платформе,
и чем бы он выразил оратору,
мистеру Гомперсу, волновавшие его чувства.
Очень может быть, что
мистер Гомперс получил бы это проявление удивления к своему ораторскому искусству, если бы роковой случай не устроил это дело иначе, а именно так, что ранее
мистера Гомперса, председателя рабочих ассоциаций
и искусного оратора, на пути лозищанина оказался
мистер Гопкинс, бывший боксер
и полисмен.
Мистер Гопкинс, наряду с другими людьми в серых касках
и с клобами в руках, стоял неподвижно, как статуя,
и, разумеется, не был тронут красноречием
мистера Гомперса.
Она знала, что
мистер Гомперс человек очень искусный
и никогда в своих речах не «выйдет из порядка».
Матвей Лозинский, разумеется, не знал еще, к своему несчастью, местных обычаев. Он только шел вперед, с раскрытым сердцем, с какими-то словами на устах, с надеждой в душе.
И когда к нему внезапно повернулся высокий господин в серой шляпе, когда он увидел, что это опять вчерашний полицейский, он излил на него все то чувство, которое его теперь переполняло: чувство огорчения
и обиды, беспомощности
и надежды на чью-то помощь. Одним словом, он наклонился
и хотел поймать руку
мистера Гопкинса своими губами.
Мистер Гопкинс отскочил шаг назад
и — клоб свистнул в воздухе… В толпе резко прозвучал первый удар…
Неизвестно, знал ли
мистер Гопкинс индейский удар, как Падди, во всяком случае
и он не успел применить его вовремя.
При этом
мистер Гомперс в изображении репортера рисовался столь же благожелательными красками, как
и сенатор Робинзон.
«
Мистер Гомперс в личной жизни — человек привлекательный
и симпатичный, его обращение с репортером было необыкновенно приветливо
и любезно, но его отзывы о деле — очень горячи
и энергичны.
Мистер Гомперс очень сожалеет о том, что случилось, но пострадавшими в этом деле считает себя
и своих друзей, так как митинг оказался сорванным
и право собраний грубо нарушено в их лице.
Что же касается дальнейших, то
мистер Робинзон, сенатор
и крупный фабрикант, может сказать кое-что по этому поводу, так как на его собственной фабрике с прошлого года рабочие часы сокращены без сокращения платы.
«
И мы с гордостью предвидим, — прибавил м-р Гомперс с неподражаемой иронией, — тот день, когда м-ру Робинзону придется еще поднять плату без увеличения рабочего дня…» Наконец
мистер Гомперс сообщил, что он намерен начать процесс перед судьей штата о нарушении неприкосновенности собраний.
Сам
мистер Гомперс убежден, что он
и его единомышленники оказывают истинную услугу стране, внося организацию, порядок, сознательность
и надежду в среду, бедствие, отчаяние
и справедливое негодование которой легко могли бы сделать ее добычей анархии…»
Первый приблизился к истине некто
мистер Аткинсон, взявший исходным пунктом «разрушительные тенденции незнакомца
и его беспредельную ненависть к цивилизации
и культуре».