Неточные совпадения
Да, наверное, оставалось… Душа у него колыхалась, как море, и в сердце
ходили чувства, как волны. И порой слеза подступала к глазам, и порой — смешно сказать — ему, здоровенному и тяжелому
человеку, хотелось кинуться и лететь, лететь, как эти чайки, что опять стали уже появляться от американской стороны… Лететь куда-то вдаль, где угасает заря, где живут добрые и счастливые
люди…
И в это время на корабле умер
человек. Говорили, что он уже сел больной; на третий день ему сделалось совсем плохо, и его поместили в отдельную каюту. Туда к нему
ходила дочь, молодая девушка, которую Матвей видел несколько раз с заплаканными глазами, и каждый раз в его широкой груди поворачивалось сердце. А наконец, в то время, когда корабль тихо шел в густом тумане, среди пассажиров пронесся слух, что этот больной
человек умер.
— Ну, разве я уж сам не могу различить, с кем имею дело, — ответил мистер Борк с большою политикой. — Что вы обо мне думаете?.. Пхе! Мистер Борк дурак, мистер Борк не знает
людей… Ну, только и я вам скажу это ваше большое счастье, что вы попали сразу на мистера Борка. Я ведь не каждый день
хожу на пристань, зачем я стал бы каждый день
ходить на пристань?.. А у меня вы сразу имеете себе хорошее помещение, и для барышни найдем комнатку особо, вместе с моею дочкой.
— Не пойду, — сказал Дыма решительно. — Бог создал
человека для того, чтобы он
ходил и ездил по земле. Довольно и того, что
человек проехал по этому проклятому морю, которое чуть не вытянуло душу. А тут еще лети, как какая-нибудь сорока, по воздуху. Веди нас пешком.
Внизу шли
люди, ехали большие фургоны,
проходили, позванивая, вагоны конно-железной дороги; вверху, по синему небу плыли облака, белые, светлые, совсем, как наши.
На рельсах вдали показался какой-то круг и покатился, и стал вырастать, приближаться, железо зазвенело и заговорило под ногами, и скоро перед платформой пролетел целый поезд… Завизжал, остановился, открылись затворки — и несколько десятков
людей торопливо
прошли мимо наших лозищан. Потом они вошли в вагон, заняли пустые места, и поезд сразу опять кинулся со всех ног и полетел так, что только мелькали окна домов…
Одним словом,
ходили всегда по свету с открытыми глазами, — знали себя, знали
людей, а потому от равных видели радушие и уважение, от гордых сторонились, и если встречали от господ иногда какие-нибудь неприятности, то все-таки не часто.
— Я за тебя отвечаю перед
людьми и перед богом. По воскресеньям мы станем вместе
ходить в храм божий, а на эти митинги и балы — ни ногой.
Теперь ноги одни
ходили по свету в то время, как голова путалась с чужими
людьми.
Часа в четыре странного
человека видели опять у моста. Только что
прошел мостовой поезд, локомотив делал поворот по кругу, с лестницы
сходила целая толпа приехавших с той стороны американцев, — и они обратили внимание на странного
человека, который, стоя в середине этого людского потока, кричал: — Кто в бога верует, спасите!
В груди у Матвея что-то дрогнуло. Он понял, что этот
человек говорит о нем, о том, кто
ходил этой ночью по парку, несчастный и бесприютный, как и он, Лозинский, как и все эти
люди с истомленными лицами. О том, кого, как и их всех, выкинул сюда этот безжалостный город, о том, кто недавно спрашивал у него о чем-то глухим голосом… О том, кто бродил здесь со своей глубокой тоской и кого теперь уже нет на этом свете.
Через полчаса парк опустел; подъемные краны опять двигались на своих основаниях, рабочие опять сновали чуть не под облаками на постройке, опять мерно прокатывались вагоны, и проезжавшие в них
люди только из газет узнали о том, что было полчаса назад на этом месте. Только сторожа
ходили около фонтана, качая головами и ругаясь за помятые газоны…
— Найа́гара, Найа́гара-фолл, — сказал кондуктор, торопливо
проходя вдоль поезда, и тронул лозищанина за рукав, с удивлением глядя на
человека, который один сидит в своем углу и не смотрит Ниагару.
Это был высокий, молодой еще
человек, с неправильными, но выразительными чертами лица, в запыленной одежде и обуви, как будто ему пришлось в этот день много
ходить пешком.
Вместо судьи Дикинсона, вместо полицейского Келли, вместо всех этих
людей, вместо камеры, — перед ним ясно
ходили волны, пенистые, широкие, холодные, без конца, без края…
Измученный, голодный, оскорбленный, доведенный до исступления, лозищанин раскидал всех вцепившихся в него американцев, и только дюжий, как и он сам, немец еще держал его сзади за локти, упираясь ногами… А он рвался вперед, с глазами, налившимися кровью, и чувствуя, что он действительно начинает
сходить с ума, что ему действительно хочется кинуться на этих
людей, бить и, пожалуй, кусаться…
Словом, все было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду
человека пройдет окончательным резцом своим природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит грубоощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности.
— Как скажете: покупать землю, выходить на отруба, али — ждать? Ежели — ждать, мироеды все расхватают. Тут —
человек ходит, уговаривает: стряхивайте господ с земли, громите их! Я, говорит, анархист. Громить — просто. В Майдане у Черкасовых — усадьбу сожгли, скот перерезали, вообще — чисто! Пришла пехота, человек сорок резервного батальона, троих мужиков застрелили, четырнадцать выпороли, баб тоже. Толку в этом — нет.