Неточные совпадения
«А, какая там жизнь!» или: «Живем, как горох при дороге!» А иные посмелее принимались рассказывать иной раз
такое, что не всякий соглашался слушать. К тому же у них тянулась долгая тяжба с соседним помещиком из-за чинша [Чинш (польск.) — плата, вносимая владельцу земли
за ее бессрочную наследственную аренду.], которую лозищане сначала проиграли, а потом вышло как-то
так, что наследник помещика уступил… Говорили, что после этого Лозинские стали «еще гордее», хотя не стали довольнее.
Так же вот жилось в родных Лозищах и некоему Осипу Лозинскому, то есть жилось, правду сказать, неважно. Земли было мало, аренда тяжелая, хозяйство беднело. Был он уже женат, но детей у него еще не было, и не раз он думал о том, что когда будут дети, то им придется
так же плохо, а то и похуже. «Пока человек еще молод, — говаривал он, — а
за спиной еще не пищит детвора, тут-то и поискать человеку, где это затерялась его доля».
Немало уходило
таких неспокойных людей и из Лозищей, уходили и в одиночку, и парами, а раз даже целым гуртом пошли
за хитрым агентом-немцем, пробравшись ночью через границу.
Это слово частенько-таки повторялось в шинке еврея Шлемы, спокойно слушавшего
за своей стойкой.
Ничего не вышло! Немец, положим, монету не бросил и даже сказал что-то довольно приветливо, но когда наши друзья отступили на шаг, чтобы получше разбежаться и вскочить на пароходик, немец мигнул двум матросам, а те, видно, были люди привычные: сразу
так принялись
за обоих лозищан, что нечего было думать о скачке.
Так и вышло. Поговоривши с немцем, кабатчик принес четыре кружки с пивом (четвертую для себя) и стал разговаривать. Обругал лозищан дураками и объяснил, что они сами виноваты. — «Надо было зайти
за угол, где над дверью написано: «Billetenkasse». Billeten — это и дураку понятно, что значит билет, a Kasse
так касса и есть. А вы лезете, как стадо в городьбу, не умея отворить калитки».
После Лозинский сам признавался мне, что у него в то время были
такие мысли, которые никогда не заходили в голову ни в Лозищах, когда он шел
за сохой, ни на ярмарке в местечке, ни даже в церкви.
— Послушай, Дыма. Как ты думаешь, все-таки: что это у них там
за свобода?
— Ну, пускай
так, мистер
так и мистер, чтоб тебя схватило
за бока… А где же тут хорошая заезжая станция, чтобы, знаешь, не очень дорого и не очень уж плохо. Потому что, видишь ты… Мы хоть в простых свитках, а не совсем уже мужики… однодворцы… Притом еще с нами, видишь сам, девушка…
— Ай-ай, чего вы это испугались, — сказал жид. — Да это только поезд. Ну, ну, идите, что
такое за важность… Пускай себе он идет своей дорогой, а мы пойдем своей. Он нас не тронет, и мы его не тронем. Здесь, я вам скажу,
такая сторона, что зевать некогда…
— А что вам
за дело до полиции? — ответил еврей с неудовольствием. — Зачем вам беспокоить полицию
такими пустяками? Здесь не
такая сторона, чтобы чуть что не
так, и сейчас звать полицию…
— Ну, пожалуйста, не надо этого делать, — взмолился Берко, к имени которого теперь все приходилось прибавлять слово «мистер». — Мы уже скоро дойдем, уже совсем близко. А это они потому, что… как бы вам сказать… Им неприятно видеть
таких очень лохматых,
таких шорстких,
таких небритых людей, как ваши милости. У меня есть тут поблизости цирюльник… Ну, он вас приведет в порядок
за самую дешевую цену. Самый дешевый цирюльник в Нью-Йорке.
За въездом — прямо крытый двор, с высокою соломенной стрехой; между стропилами летают тучи воробьев, и голуби воркуют где-то
так сладко, а где — и не увидишь…
Поставил человек лошадь к месту, кинул ей сена с воза или подвязал торбу с овсом, потом сунул кнут себе
за пояс, с
таким расчетом, чтобы люди видели, что это не бродяга или нищий волочится на ногах по свету, а настоящий хозяин, со своей скотиной и телегой; потом вошел в избу и сел на лавку ожидать, когда освободится
за столом место.
— Ну, вы-таки умеете попадать пальцем в небо, — сказал он, поглаживая свою бородку. — Нет, насчет кошелька
так вы можете не бояться. Это не его ремесло. Я только говорю, что всякий человек должен искать солидного и честного дела. А кто продает свой голос… пусть это будет даже настоящий голос… Но кто продает его Тамани-холлу
за деньги, того я не считаю солидным человеком.
А на душе пробегали
такие же смутные мысли о том, что было там, на далекой родине, и что будет впереди,
за океаном, где придется искать нового счастья…
Ищи его теперь, этого счастья, в этом пекле, где люди летят куда-то, как бешеные, по земле и под землей и даже, — прости им, господи, — по воздуху… где все кажется не
таким, как наше, где не различишь человека, какого он может быть звания, где не схватишь ни слова в человеческой речи, где
за крещеным человеком бегают мальчишки
так, как в нашей стороне бегали бы разве
за турком…
Разумеется, в своем месте Матвей смеялся над этими пустяками; очень нужно Аврааму, которого чтут также и христиане, заходить в грязные лачуги некрещеных жидов! Но теперь ему стало очень обидно
за Борка и
за то, что даже евреи,
такой крепкий в своей вере народ, забыли здесь свой обычай… Молодые люди наскоро отужинали и убежали опять в другую комнату, а Борк остался один. И у Матвея защемило сердце при виде одинокой и грустной фигуры еврея.
Господь сказал: если
так будет дальше, то из-за субботы всех моих людей перережут, как стадо, и некому будет праздновать самую субботу… пусть уж лучше берут меч в субботу, чтобы у меня остались мои люди.
В той самой деревне, которая померещилась им еще в Лозищах, из-за которой Лозищи показались им бедны и скучны, из-за которой они проехали моря и земли, которая виднелась им из-за дали океана, в туманных мечтах, как земля обетованная, как вторая родина, которая должна быть
такая же дорогая, как и старая родина.
— Охота тебе слушать Берка. Вот он облаял этого ирландца… И совсем напрасно… Знаешь, я
таки разузнал, что это
такое Тамани-холл и как продают свой голос… Дело совсем простое… Видишь ли… Они тут себе выбирают голову, судей и прочих там чиновников… Одни подают голоса
за одних, другие
за других… Ну, понимаешь, всякому хочется попасть повыше… Вот они и платят… Только, говорит, подай голос
за меня… Кто соберет десять голосов, кто двадцать… Ты, Матвей, слушаешь меня?
За две недели на море и
за несколько дней у Борка он уже говорил целые фразы, мог спросить дорогу, мог поторговаться в лавке и при помощи рук и разных движений разговаривал с Падди
так, что тот его понимал и передавал другим его слова…
—
Так вот они собирают голоса. Они говорят, что если бы оба наши голоса, то они и дали бы больше, чем
за один мой… А нам что это стоит? Нужно только тут в одном месте записаться и не говорить, что мы недавно приехали. А потом… Ну, они все сделают и укажут…
— Гм… да… — пробормотал Дыма, немного растерявшись. — Потеряли бы всю чиншевую землю!
Так ведь там было что терять. А тут… что нам
за дело? Дают, чорт их бей, деньги и кончено.
Но дерутся, заметь, не сердито, и как только один полетит пятками кверху,
так его сейчас поднимут, обмоют лицо и опять сядут вместе
за игру или там
за кружки, как будто бы ничего и не случилось.
Пока он размышлял
таким образом, кто-то вдруг погасил рожок, около которого он сидел. Матвей оглянулся.
За ним, недалеко, сидел мистер Падди, ирландец, приятель Дымы, и невинно улыбался.
— Потому что море… А письма от Осипа не будет… И сидеть здесь, сложа руки… ничего не высидим…
Так вот, что я скажу тебе, сирота. Отведу я тебя к той барыне… к нашей… А сам посмотрю, на что здесь могут пригодиться здоровые руки… И если… если я здесь не пропаду, то жди меня… Я никогда еще не лгал в своей жизни и… если не пропаду, то приду
за тобою…
Вид у нее был спокойный и даже величавый,
так что Матвею было даже странно вспомнить, что он видел ее сейчас
за мытьем полов.
Анна кинула последний взгляд на улицу.
За углом мелькнула фигура Джона, расспрашивавшего какого-то прохожего. Потом и он исчез. Улица опустела. Анна вспомнила, что она не оставила себе даже адреса мистера Борка и что она теперь
так же потеряна здесь, как и Матвей.
Поздно вечером, заплаканная и грустная, Анна кончила работу своего первого дня на службе. Работы было много,
так как более двух недель уже барыня обходилась без прислуги. Вдобавок, в этот день у барыни обыкновенно вечером играли в карты жильцы ее и гости. Засиделись далеко
за полночь, и Анна, усталая и печальная, ждала в соседней комнате, чтобы быть готовой на первый зов.
Если бы
так крикнул кто теперь в большом американском городе, то, наверное, ему отозвался бы кто-нибудь из толпы, потому что в последние годы корабль
за кораблем привозит множество наших: поляков, духоборов, евреев.
Но, вместо этого, внезапно целая куча домов опять выступала из-за зелени, и Матвей опять попадал как будто в новый город; порой даже среди скромных коттеджей опять подымались гордые дома в шесть и семь этажей, а через несколько минут опять маленькие домики и
такая же дорога, как будто этот город не может кончиться, как будто он занял уже весь свет…
За ним двигались музыканты, с раздутыми и красными щеками, в касках с перьями, в цветных мундирах, с огромными эполетами на плечах, расшитые и изукрашенные до
такой степени, что, кажется, не оставалось на них ни клочка, чем-нибудь не расцвеченного, не завешанного каким-нибудь галуном или позументом.
Матвей думал, что далее он увидит отряд войска. Но, когда пыль стала ближе и прозрачнее, он увидел, что
за музыкой идут — сначала рядами, а потом, как попало, в беспорядке — все
такие же пиджаки,
такие же мятые шляпы,
такие же пыльные и полинялые фигуры. А впереди всей этой пестрой толпы, высоко над ее головами, плывет и колышется знамя, укрепленное на высокой платформе на колесах. Кругом знамени, точно стража, с десяток людей двигались вместе с толпой…
В
таких случаях полиция держится крепко настороже, следя особенно
за иностранцами.
Он и несколько его товарищей кинулись вслед
за Матвеем, расчистившим дорогу, но затем, когда толпа остановилась, не зная, что делать дальше, он сообразил, что теперь остается только скрыться,
так как дело принимало оборот очень серьезный.
Большой человек покорно следовал в
таких случаях
за ними и глядел на провожавшего застенчивыми, но благодарными глазами.
—
Такая же иллюзия, как и прежде!.. И из-за этих фантазий ты отворачиваешься от настоящего хорошего, живого дела: дать новую родину тысячам людей, произвести социальный опыт…
— Укусить
за руку?..
Так это все-таки правда! Уверены ли вы в этом, Джон Келли?
Вся эта картина мелькнула на одно мгновение, но
так ясно, что его сердце сжалось ужасом. Он глубоко вздохнул и схватился
за голову… «Господи боже, святая дева, — бормотал он, — помогите несчастному человеку. Кажется, что в голове у меня неладно…»
Эта демонстрация произвела сильное впечатление на публику, но впечатление, произведенное ею на Матвея, было еще сильнее. Этот язык был и ему понятен. При виде маневра Келли, ему стало сразу ясно очень многое: и то, почему Келли
так резко отдернул свою руку, и даже
за что он, Матвей, получил удар в Центральном парке… И ему стало
так обидно и горько, что он забыл все.
И вот теперь Матвею показалось, что перед ним этот самый человек, только что снявший рабочую блузу и сидящий
за книгой. Он
так удивился этому, что стал протирать глаза. Кровать под ним затрещала. Нилов повернулся.
И, вспоминая недавний разговор, он чувствовал, что не знал хорошо себя самого и что
за всем, что он сказал Нилову, —
за коровой и хатой, и полем, и даже
за чертами Анны — чудится еще что-то, что манило его и манит, но что это
такое — он решительно не мог бы ни сказать, ни определить в собственной мысли…
Глаза его с волнением видели здесь следы прошлого. Вот
за углом как будто мелькнула чья-то фигура. Вот она появляется из-за угла, ступая
так тяжело, точно на ногах у нее пудовые гири, и человек идет, с тоской оглядывая незнакомые дома, как две капли воды похожие друг на друга… «Все здесь
такое же, — думал про себя Лозинский, — только… нет уже того человека, который блуждал по этой улице два года назад, а есть другой…»