Неточные совпадения
— Беги за ней, может, догонишь, — ответил кабатчик. — Ты думаешь, на
море, как
в поле на телеге. Теперь, — говорит, — вам надо ждать еще неделю, когда пойдет другой эмигрантский корабль, а если хотите, то заплатите подороже: скоро идет большой пароход, и
в третьем классе отправляется немало народу из Швеции и Дании наниматься
в Америке
в прислуги. Потому что, говорят, американцы народ свободный и гордый, и прислуги из них найти трудно. Молодые датчанки и шведки
в год-два зарабатывают там хорошее приданое.
— Побойся ты бога! Ведь женщину нельзя заставлять ждать целую неделю. Ведь она там изойдет слезами. — Матвею представлялось, что
в Америке, на пристани, вот так же, как
в селе у перевоза, сестра будет сидеть на берегу с узелочком, смотреть на
море и плакать…
А
море глухо бьет
в борты корабля, и волны, как горы, подымаются и падают с рокотом, с плеском, с глухим стоном, как будто кто грозит и жалуется вместе.
Матвей Дышло говорил всегда мало, но часто думал про себя такое, что никак не мог бы рассказать словами. И никогда еще
в его голове не было столько мыслей, смутных и неясных, как эти облака и эти волны, — и таких же глубоких и непонятных, как это
море. Мысли эти рождались и падали
в его голове, и он не мог бы, да и не старался их вспомнить, но чувствовал ясно, что от этих мыслей что-то колышется и волнуется
в самой глубине его души, и он не мог бы сказать, что это такое…
К вечеру океан подергивался темнотой, небо угасало, а верхушки волны загорались каким-то особенным светом… Матвей Дышло заметил прежде всего, что волна, отбегавшая от острого корабельного носа, что-то слишком бела
в темноте, павшей давно на небо и на
море. Он нагнулся книзу, поглядел
в глубину и замер…
От века веков
море идет своим ходом, от века встают и падают волны, от века поет
море свою собственную песню, непонятную человеческому уху, и от века
в глубине идет своя собственная жизнь, которой мы не знаем.
И песня
моря дрогнула и изменилась, и волны разрезаны и сбиты, и кто-то
в глубине со страхом прислушивается к этому ходу непонятного чудовища из другого, непонятного мира.
Значит, что-то все-таки осталось
в этой душе от
моря.
Да, наверное, оставалось… Душа у него колыхалась, как
море, и
в сердце ходили чувства, как волны. И порой слеза подступала к глазам, и порой — смешно сказать — ему, здоровенному и тяжелому человеку, хотелось кинуться и лететь, лететь, как эти чайки, что опять стали уже появляться от американской стороны… Лететь куда-то вдаль, где угасает заря, где живут добрые и счастливые люди…
В одну из таких минут, когда неведомые до тех пор мысли и чувства всплывали из глубины его темной души, как искорки из глубины темного
моря, он разыскал на палубе Дыму и спросил...
Такой туман, что нос парохода упирался будто
в белую стену и едва было видно, как колышется во мгле притихшее
море.
И здесь теплая струя ударяется
в мель и идет на полночь, а тут же встречается и холодная струя с полночных
морей.
И оттого над
морем в этом месте все гнездится туман.
«Вот, — думал Матвей, — полетит это облако над землей, над
морем, пронесется над Лозищами, заглянет
в светлую воду Лозовой речки, увидит лозищанские дома, и поле, и людей, которые едут
в поле и с поля, как бог велел,
в пароконных телегах и с драбинами.
Вот и облако расступилось, вот и Америка, а сестры нет, и той Америки нет, о которой думалось так много над тихою Лозовою речкой и на
море, пока корабль плыл, колыхаясь на волнах, и океан пел свою смутную песню, и облака неслись по ветру
в высоком небе то из Америки
в Европу, то из Европы
в Америку…
В той самой деревне, которая померещилась им еще
в Лозищах, из-за которой Лозищи показались им бедны и скучны, из-за которой они проехали
моря и земли, которая виднелась им из-за дали океана,
в туманных мечтах, как земля обетованная, как вторая родина, которая должна быть такая же дорогая, как и старая родина.
За две недели на
море и за несколько дней у Борка он уже говорил целые фразы, мог спросить дорогу, мог поторговаться
в лавке и при помощи рук и разных движений разговаривал с Падди так, что тот его понимал и передавал другим его слова…
— Потому что
море… А письма от Осипа не будет… И сидеть здесь, сложа руки… ничего не высидим… Так вот, что я скажу тебе, сирота. Отведу я тебя к той барыне… к нашей… А сам посмотрю, на что здесь могут пригодиться здоровые руки… И если… если я здесь не пропаду, то жди меня… Я никогда еще не лгал
в своей жизни и… если не пропаду, то приду за тобою…
Волны все бежали и плескались, а на их верхушках, закругленных и зыбких, играли то белая пена, то переливы глубокого синего неба, то серебристые отблески месяца, то, наконец, красные огни фонарей, которые какой-то человек, сновавший по воде
в легкой лодке, зажигал зачем-то
в разных местах, над
морем…
Проснулся он внезапно, точно кто толкнул его
в бок, вскочил и, не отдавая себе отчета, куда и зачем, пошел опять по дороге.
Море совсем угасло, на берегу никого не было, дорога тоже была пуста. Коттеджи спали, освещаемые месяцем сверху, спали также высокие незнакомые деревья с густою, тяжелою зеленью, спало недопаханное квадратное поле, огороженное проволокой, спала прямая дорога, белевшая и искрившаяся бледною полоской…
Он слушал, как шаги стихали, потом стихли, и только деревья что-то шептали перед рассветом
в сгустившейся темноте… Потом с
моря надвинулась мглистая туча, и пошел тихий дождь, недолгий и теплый, покрывший весь парк шорохом капель по листьям.
Он все забыл и, ожидая чего-то, проталкивался вперед, опьяненный после одиночества сознанием своего единения с этой огромной массой
в каком-то общем чувстве, которое билось и трепетало здесь, как
море в крутых берегах.
На правой стороне чуть не
в самые рельсы ударяла синяя волна Мичигана — огромного, как
море, и пароход, шедший прямо к берегу, выплывал из-за водного горизонта, большой и странный, точно он взбирался на водяную гору…