Неточные совпадения
Мой троюродный братец, Василий Дмитриевич, затеял дом
о двенадцати покоях да
о двадцати окнах,"
Не люблю
тьмы, — рассуждает братец мой.
Во весь обед, хоть бы он раз встал да обошел гостей, да припросил, чтобы больше кушали и пили; и, коли правду сказать, так и около себя сидящих
не просил
о том, сам же кушал все исправно.
Батенька, слышим, идут, чтоб унять и поправить беспорядок, а мы, завладевшие насильно, благим матом — на голубятню, встащим за собой и лестницу и, сидя там,
не боимся ничего, зная, что когда вечером слезем,
то уже никто и
не вспомнит
о сделанной нами обиде другим.
Спрашивавшая должна бы цаловать короля; но она кричит громко, чтобы панычи услышали:"Вот еще выдумали что! Что нам цаловаться между собою? Это будет горшок
о горшок, а масла
не будет". Причем некоторые глядят на панычей, подходят ли они к ним, и если еще нет,
то продолжают маневры, пока успеют привлечь их к себе.
Так я к
тому говорю: они и в любимой своей страсти
не противоречили явно; но в этом обстоятельстве, когда батенька напомнили
о приступе к учению нашему, маменька вышли из своей комплекции против батеньки.
Конечно, и
то надобно правду сказать, природа во всех тварях одинакова: посмотрите на матерей из всех животных, когда их детищам умышляют сделать какое зло — тут они забывают свое сложение,
не помнят
о своем бессилии и с остервенением кидаются на нападающих.
Маменька были такие добрые, что тут же мне и сказали:"
Не бойся, Трушко, тебя этот цап (козел)
не будет бить, что бы ты ни делал. Хотя в десять лет этой поганой грамотки
не выучил, так
не посмеет и пальцем тронуть. Ты же, как ни придешь из школы,
то безжалостному тво ему отцу и мне жалуйся, что тебя крепко в школе били. Отец спроста будет верить и будет утешаться твоими муками, а я притворно буду жалеть
о тебе". Так мы и положили условие с маменькою.
Пропев одну псалму, другую, я оглянулся…
о, ужас! пан Кнышевский стоит с поднятыми руками и разинутым ртом. Я
не смел пошевелиться; но он поднял меня с лавки, ободрил, обласкал и заставил меня повторять петую мною псалму:"пробудись от сна, невеста". Я пел, как наслышался от него, и старался подражать ему во всем: когда доходило до высших тонов, я так же морщился, как и он, глаза сжимал, рот расширял и кричал с
тою же приятностью, как и он.
— Будет еще время толковать об этом, пане Кнышевский, а теперь иди с миром. Станешь жаловаться,
то кроме сраму и вечного себе бесчестья ничего
не получишь; а я за порицание чести рода моего уничтожу тебя и сотру с лица земли. Или же, возьми, когда хочешь, мешок гречишной муки на галушки и
не рассказывай никому
о панычевской шалости. Себя только осрамишь.
О! маменька ему ни в чем
не спускали, разумеется, без бытности батеньки: а
то бы…
Войдя в хату одной из вдовых казачек, у коих обыкновенно собираются вечерницы, мы увидели множество девок, сидящих за столом; гребни с пряжей подле них, но веретена валялись по земле, как и прочие работы, принесенные ими из домов, преспокойно лежали по углам; никто и
не думал
о них, а девки или играли в дурачки или балагурили с парубками, которые тут же собирались также во множестве; некоторые из них курили трубки, болтали, рассказывали и
тому подобно приятным образом проводили время.
Маменька на этом увещании
не остановились. Они были одни из нежнейших маменек нашего века, коих, правда, и теперь в новом поколении можно бы найти тысячи, под другою только формою, но с
теми же понятиями
о пользах и выгодах любимчиков сынков
Пожалуйте,
о чем бишь я рассказывал?.. Да, вот нас принялися провожать… Но я
не в состоянии вам пересказать этого чувствительного пассажа. Меня и при воспоминании слеза пронимает! Довольно скажу, что маменька за горькими слезами
не могли ничего говорить, а только нас благословляли; что же принадлежит до ее сердца,
то верно оно разбилося тогда на мелкие куски, и вся внутренность их разорвалася в лохмотья… ведь материнское сердце!
—
О, нет! — воскликнул наш реверендиссиме. — Это в описании я употребил только риторическую фигуру,
то есть исказил истину, придав ей ложный вид. Но мы морем
не поедем, потому что
не имеем приличного для
того сосуда, а во-вторых, и потому, что училище наше расположено на суше; ergo, мы сушею и поедем.
"Напрасно беспокоитеся, домине учитель! — рассуждал я, поспешая к трудолюбивой бабусе, с рассвета заботившейся
о пирожках к завтраку нашему. — Учить вашего урока
не буду и
не буду".
О, да и позавтракал же я в
тот день знатно!..
Я перескочил расстояние от кровати к столу и принялся… Ах как я ел! вкусно, жирно, изобильно, живописно и, вдобавок, полновластно, необязанный спешить из опасения, чтобы товарищ
не захватил лучших кусочков. Иному все это покажется мелочью,
не стоящею внимания,
не только рассказа; но я пишу
о том веке, когда люди «жили»,
то есть одна забота, одно попечение, одна мысль, одни рассказы и суждения были все
о еде: когда есть, что есть, как есть, сколько есть. И все есть, есть и есть.
То ли он делывал, ходя по рынку и собирая секретно бублики, паляницы, яйца, мак и проч. и проч.! И надобно честь отдать его проворству производить и необыкновенной способности изворачиваться, когда бывал замечен и изобличаем в действиях своих:
о, он всегда был прав… Нет, если бы
не уродливость его, он пошел бы далеко, к чести фамилии Халявских.
Что же делали маменька во время нашего испытания?
О! они, по своей материнской горячности,
не вытерпели, чтоб
не подслушать за дверью; и, быв более всех довольны мною за
то, что я один отвечал дельно и так, что они могли меня понимать, а
не так — говорили они — как
те болваны (
то есть братья мои), которые чорт знает что мололи из этих дурацких наук; и пожаловали мне большой пряник и приказали поиграть на гуслях припевающе.
В один вечер — злополучный вечер! — реверендиссиме Галушкинский, пригласив наставляемых им юношей, Петруся и Павлуся (я
не участвовал с ними по особенной, приятной сердцу моему причине,
о которой
не умолчу в своем месте), пошли на вечерницы и как ничего худого
не ожидали и даже
не предчувствовали,
то и
не взяли с собою других орудий, кроме палок для ради собак.
Батенька решился отправить нас пока в училище. Домине Галушкинский, за произведенное развращение (так думали батенька) нравов наших, должен был заниматься с нами целый год без жалованья, на одних харчах наших, и как ему обещали, что
не объявят начальству его
о происшедшем,
то он был рад и обещевал уже наблюдать за нами, как за зеницею ока своего.
Нынешнее — или теперешнее,
не знаю, как правильнее сказать поколение, уже внуки мои, имея своих Галушкинских в другом формате,
то есть костюме, с другими выражениями
о тех же понятиях, с другими поступками по прежним правилам, от них-то, новых реверендиссимов наслушавшись, говорят уже, что любовь есть приятное занятие, что для него можно пожертвовать свободным получасом; часто необходимость при заботах тяжелых для головы, стакан лимонаду жаждущему, а
не в спокойном состоянии находящемуся, недостойная малейшего размышления,
не только позволения владеть душою, недостойная и
не могущая причинять человеку малейшей досады и
тем менее горести.
-. Ого! — возразили маменька. — Да у него уже
не детское на уме. Раньше женить, так он и понятия
не будет иметь
о разгульной жизни и поневоле будет постоянным мужем. Притом же он уже влюблен в
ту барышню, на которой я располагала женить его.
В продолжение стола, перед кем стояло в бутылке вино,
те свободно наливали и пили; перед кем же его
не было,
тот пил одну воду. Петрусь, как необыкновенного ума был человек и шагавший быстро вперед, видя, что перед ним нет вина, протянул руку через стол, чтобы взять к себе бутылку… Как же вскрикнет на него полковник, чтобы он
не смел так вольничать и что ему
о вине стыдно и думать! Посмотрели бы вы, господин полковник, — подумал я сам себе. — как мы и водочку дуем, и сколько лет уже!
Тут маменька, увидевши, что уже это
не шутка, поскорее снарядили бабусю с большим запасом всякой провизии и отправили ко мне, чтобы кормила меня, берегла, как глаза, и везде по походах
не отставала от меня. Так куда! командирство и слышать
не захотели. Его благородие, господин капитан, приказал бабусю со всем добром из селения выгнать; а
о том и
не подумал, что я даже исчах без привычной домашней пищи! Но это еще
не то большое несчастье,
о котором хочу рассказать.
Правда, что я
не имел времени хорошенько подумать
о ней:
то ружье учился чистить,
то ремни белить,
то маршировать, и все — вот мучение было! — начинать с левой ноги…
Мы думали
о жизни, искали случаев насладиться ею,
не упускали к
тому ничего и блаженствовали на своей воле.
Дрожащими руками я развернул этот счет и —
о, канальство! — увидел, что все
то, чем потчивал меня и Кузьму гостеприимный хозяин, все это поставлено в счет, и
не только, что на нас употреблено, но что и для извозчика и лошадей:
не забыта ни одна коврига хлеба, ни малейший клочок сена, ни одна чашка чаю, ни один прутик из веника, коим меня с Кузьмою парили в бане. Это ужас!
Если же случалось, что путешественники расспрашивали обо мне у самого меня, тогда я говорил им все
о себе, и многие любопытствовали знать
о малейших подробностях, до меня относящихся; карета моя также обращала их внимание, и они советовали мне — в Санкт-Петербурге, вывезя ее на площадь, предложить желающим купить. И я от
того был
не прочь, лишь бы цена выгодная за этот прочный, покойный и уютный берлин.
Слово за слово, мы познакомились, подружились, говорили
о том,
о сем; я рассказал ему, кто я, зачем здесь, как отыскиваю дом Ивана Ивановича,
не зная, какого и про все ему рассказал.
Скука смертельная! Сидят старики и рассказывают молодому человеку чорт знает
о чем! —
о добродетели, самоотвержении и подобном
тому вздоре. Молодой человек, таки видно, что горячится;
того и гляди, что даст им шиш и — баста! — картина невидимою силою упадет, и нас распустят по домам. Ничего
не бывало! Говорят себе да сердятся, но все с вежливостью. А мы скучаем.
Не занимаясь пустыми разговорами, я задумался
о своем:
о Короле,
о маменьке-покойнице,
о кормленной ими птице и
тому подобных радостях, как вдруг ногу мою что-то оттолкнуло…
Купец был так вежлив, что предоставлял мне на волю взять, сколько хочу, и я приказал подать… Что же?.. и теперь смех берет, как вспомню!.. Вообразите, что в этом хитром городе сыр совсем
не то, что у нас. Это кусок — просто — мыла! будь я бестия, если лгу! мыло, голое мыло — и по зрению, и по вкусу, и по обонянию, и по всем чувствам. Пересмеявшись во внутренности своей, решился взять кусок, чтобы дать и Кузьме понятие
о петербургском сыре. Принес к нему, показываю и говорю...
Но когда, с громом музыки, начнет петь,
то…
о, природа! я ничего разительнее
не слыхал!
Бух!.. осыпаемый ее ласками, нежностями,
не возражая ничего, я освободил из ее рук свою и подписал все, что мне ни подложили. И кто бы
не подписал даже смертного на себя приговора, если бы побуждала его к
тому молоденькая девушка, в утреннем платьице, полузакрывающем все заветное, охватившая своими ручками, целующая вас…
не она, так канальские прелести ее убедят, как и меня. Я ни
о чем
не думал, ничего
не расчислял, а только глядел… нет! скажу прямо: велика сила любви над нами смертными!..
Та, узнав
о такой ошибке, прислала к нам с большим упреком, что Иван Афанасьевич и все его глупое семейство уважает троюродных больше, нежели двоюродных, что прислал к ней приглашение после всех; что после этого, будь она проклятая дочь, если
не только на свадьбу, но и никогда к нам
не будет; знать нас
не хочет и презирать будет вечно.
Не имея времени размышлять, отчего и как это случилось, я побежал на домашнюю лестницу… и
о ужас! и там
то же.
Признаюсь, весело было моему честолюбию рассыпаться в рассказах
того, что никто из моих гостей
не слыхал и
о чем понятия
не имел.
Представьте, двое нас только; как говорить
не о чем,
то мы сидим по углам и молчим, а еще и месяц
не прошел после нашего соединения.
Упоенный ожившим счастьем, я
не выходил из гостиной, увивался около жены и, почитая, что бывшая мрачность происходила в ней от ее положения… радовался, что по вкусу пришлись ей гости, и она вошла в обыкновенные чувства; а потому, питая к ним благодарность за приезд их, я бесперестанно занимал их
то любопытным рассказом
о жизни моей в столице Санкт-Петербурге, об актерщиках и танцовщицах,
то водил их на гумно или чем-нибудь подобным веселил их.
Но лишь объявив ей
о том, как она и слышать
не захотела, и объявила мне, что я как хочу, а она
не переедет, договорила-де квартиру на год и иначе жить
не может, как в городе.