Неточные совпадения
Подобрав веревки и видя, что никто не оспаривает у меня удовольствия звонить, я с
восторгом принялся трезвонить во все руки, а между тем читать весь символ, как наставлен
был паном Кнышевским, читать неспешно, сладко и не борзяся по стихам, а с аминем перестать — забыл.
С
восторгом погладил меня по голове пан Кнышевский и повел меня к себе в светлицу. Там достал он пряник и в продолжении того, как я
ел его, он уговаривал меня учиться ирмолойному пению. Струсил я крепко, услышав, что еще
есть предмет учения. Я полагал, что далее псалтыря нет более чему учиться человеку, как тут является ирмолой; но, дабы угодить наставнику и отблагодарить за засохший пряник, я согласился.
Гости
были в
восторге от нашего пения, маменька все плакали от умиления, потому что мы
пели псалмы все чувствительные.
Батенька, слушая их,
были в
восторге и немного всплакнули; когда же спросили меня, что я знаю, то я все называл наизворот: manus — хлеб, pater — зубы, за что и получил от батеньки в голову щелчок, а старших братьев они погладили по головке, учителю же из своих рук поднесли «ганусковой» водки.
Я желал, чтобы вы взглянули тогда на нашего инспектора. Недоумение, удивление,
восторг, что его — ученик так глубоко рассуждает, — все это ясно, как на вывеске у портного в Пирятине все его предметы, к мастерству относящиеся,
было изображено. Когда первое изумление его прошло, тут он чмокнул губами и произнес, вскинув голову немного кверху:"Ну!"Это ничтожное «ну» означало:"ну, растет голова!"И справедливо
было заключение домина! Во всем Петруся преуспел; жаль только, что не сочинил своей грамматики!
Глаза у батеньки засияли радостью, щеки воспламенились; они взглянули на маменьку таким взором, в коем ясно выражался вопрос:"а? что, каково?", и в первую минуту
восторга уже не нацедили, а со всем усердием налили из своей кружки большую рюмку вишневки и, потрепав инспектора по плечу, сказали милостиво:"
Пейте, пан инспектор! Вы заслужили своими трудами, возясь с моими хлопцами".
И без него братья мои
были в
восторге от удавшихся им пассажей их.
С этим новым, открывшимся во мне, талантом прибыл я в дом, привезя с собою и гусли, ставшие моею собственностью чрез мену на одну вещь из одеяния. Хорошо. Вот я, не говоря ничего, и внес их в маменькину опочивальню. Они подумали, что это сундучок, так, ничего — и ничего себе… Но надобно
было видеть их изумление и, наконец, радость,
восторг, исступление, когда я, открыв гусли, начал делать по струнам переборы, дабы показать, что я нечто на гуслях играю.
Я умел живо разыгрывать «Камарицкую», под которую, как мне говорили, и мертвый бы не улежал, а поплясал бы; но не играл при маменьке из опасения, чтобы подчас не разобрала их музыка и чтобы они не пошли плясать, что весьма неприлично
было бы в тогдашнем их меланхолическом
восторге.
Сыновья мои — уж это другое поколение — конечно, также наслышавшиеся от своих наставников, говорили, что любовь
есть душа жизни, жизнь природы, изящность
восторгов, полный свет счастья, эссенция из всех радостей; если и причинит неимоверные горести, то одним дуновением благосклонности истребит все и восхитит на целую вечность. Это роза из цветов, амбра из благоуханий, утро природы… и проч. все такое.
Сестры мои не могли слышать наших любовных изъяснений или заметить
восторгов наших; они, переслушав Верочкины сказки, за что-то поссорились между собою, после побранились, потом дрались, наконец, помирились и с шумом спешили оканчивать выбор своего урока; каждому из нас дано
было по большой миске пшеницы, чтобы перебрать ее.
Нечего же плакать, Трушко (при маменькиных словах я плакал навзрыд, не от
восторга, что скоро женюсь на Тетясе, предмете моего сердца, но что должен еще ехать в город и продолжать это проклятое ученье); потерпи немножко, — зато после навсегда свободен
будешь.
Маменьке очень понравилась моя выдумка, и они, обрадовавшись, расцеловали меня, обещали поддерживать хитрость мою и дали слово, когда я останусь и как похоронят Павлуся — уже не надеялись, чтоб он выздоровел то и приступить тотчас к батеньке и поставить на своем. В заключение приказали мне с Тетясею при них же поцеловаться, как жениху с невестою.
Восторгу нашему не
было границ.
Кончивши с Тетясею любовные наши
восторги, я приступил притворяться больным. Батенька слепо дались в обман. При них я, лежа под шубами, стонал и охал; а чуть они уйдут, так я и вскочил, и
ем, и
пью, что мне вздумается. С Тетясею амурюсь, маменька от радости хохочут, сестры — они уже знали о плане нашем — припевают нам свадебные песни. Одни только батенька не видели ничего и, приходя проведывать меня, только что сопели от гнева, видя, что им не удается притеснить меня.
Без лести скажу: все
были в
восторге и не наслушались меня; усадили меня некоторые между собою и искренно подружились со мною.
После первых
восторгов и поздравлений новые родители мои начали устраивать благополучие наше назначением для соединения судьбин наших в одну; им хотелось очень поспешить, но Иван Афанасьевич сказал, что ближе не можно, как пока утвердится раздел мой с братьями. Нечего
было делать, отложили.
Неточные совпадения
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время
было такое, что нельзя
было терять ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило
восторгов обывателей, потому что умы еще
были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Действительно, это
был он. Среди рдеющего кругом хвороста темная, полудикая фигура его казалась просветлевшею. Людям виделся не тот нечистоплотный, блуждающий мутными глазами Архипушко, каким его обыкновенно видали, не Архипушко, преданный предсмертным корчам и, подобно всякому другому смертному, бессильно борющийся против неизбежной гибели, а словно какой-то энтузиаст, изнемогающий под бременем переполнившего его
восторга.
Это говорилось с тем же удовольствием, с каким молодую женщину называют «madame» и по имени мужа. Неведовский делал вид, что он не только равнодушен, но и презирает это звание, но очевидно
было, что он счастлив и держит себя под уздцы, чтобы не выразить
восторга, не подобающего той новой, либеральной среде, в которой все находились.
Неведовскому переложили, как и
было рассчитано, и он
был губернским предводителем. Многие
были веселы, многие
были довольны, счастливы, многие в
восторге, многие недовольны и несчастливы. Губернский предводитель
был в отчаянии, которого он не мог скрыть. Когда Неведовский пошел из залы, толпа окружила его и восторженно следовала за ним, так же как она следовала в первый день за губернатором, открывшим выборы, и так же как она следовала за Снетковым, когда тот
был выбран.
Самое дорогое ему лицо, лицо Христа, средоточие картины, доставившее ему такой
восторг при своем открытии, всё
было потеряно для него, когда он взглянул на картину их глазами.