Неточные совпадения
Я, Д-503, строитель «Интеграла», — я только
один из математиков Единого Государства. Мое привычное к цифрам перо не в силах создать музыки ассонансов и рифм. Я лишь попытаюсь записать то, что вижу, что думаю — точнее, что мы думаем (именно так: мы, и пусть это «МЫ» будет заглавием моих записей). Но ведь это будет производная от нашей жизни, от математически совершенной жизни Единого Государства, а если так, то разве это не будет само
по себе, помимо моей воли, поэмой? Будет — верю и знаю.
В эти часы вы увидите: в комнате у
одних целомудренно спущены шторы, другие мерно
по медным ступеням Марша проходят проспектом, третьи — как я сейчас — за письменным столом.
Я закрылся газетой (мне казалось, все на меня смотрят) и скоро забыл о ресничном волоске, о буравчиках, обо всем: так взволновало меня прочитанное.
Одна короткая строчка: «
По достоверным сведениям, вновь обнаружены следы до сих пор неуловимой организации, ставящей себе целью освобождение от благодетельного ига Государства».
Дальше — в комнате R. Как будто — все точно такое, что и у меня: Скрижаль, стекло кресел, стола, шкафа, кровати. Но чуть только вошел — двинул
одно кресло, другое — плоскости сместились, все вышло из установленного габарита, стало неэвклидным. R — все тот же, все тот же.
По Тэйлору и математике — он всегда шел в хвосте.
Вот теперь щелкнула кнопка у ворота — на груди — еще ниже. Стеклянный шелк шуршит
по плечам, коленям —
по полу. Я слышу — и это еще яснее, чем видеть, — из голубовато-серой шелковой груды вышагнула
одна нога и другая…
Я видел:
по Тэйлору, размеренно и быстро, в такт, как рычаги
одной огромной машины, нагибались, разгибались, поворачивались люди внизу.
Не записывал несколько дней. Не знаю сколько: все дни —
один. Все дни —
одного цвета — желтого, как иссушенный, накаленный песок, и ни клочка тени, ни капли воды, и
по желтому песку без конца. Я не могу без нее — а она, с тех пор как тогда непонятно исчезла в Древнем Доме…
—
По секрету скажу вам — это не у вас
одного. Мой коллега недаром говорит об эпидемии. Вспомните-ка, разве вы сами не замечали у кого-нибудь похожее — очень похожее, очень близкое… — он пристально посмотрел на меня. На что он намекает — на кого? Неужели —
Тут. Я увидел: у старухиных ног — куст серебристо-горькой полыни (двор Древнего Дома — это тот же музей, он тщательно сохранен в доисторическом виде), полынь протянула ветку на руку старухе, старуха поглаживает ветку, на коленях у ней — от солнца желтая полоса. И на
один миг: я, солнце, старуха, полынь, желтые глаза — мы все
одно, мы прочно связаны какими-то жилками, и
по жилкам —
одна общая, буйная, великолепная кровь…
По широкой сумрачной лестнице сбежал ниже, потянул
одну дверь, другую, третью: заперто. Все было заперто, кроме только той
одной «нашей» квартиры, и там — никого.
Тут — разрыв; в самом низу хлопнула дверь, кто-то быстро протопал
по плитам. Я — снова легкий, легчайший — бросился к перилам — перегнуться, в
одном слове, в
одном крике «Ты!» — выкрикнуть все…
Я почти
один в доме. Сквозь просолнеченные стены — мне далеко видно вправо и влево и вниз — повисшие в воздухе, пустые, зеркально повторяющие
одна другую комнаты. И только
по голубоватой, чуть прочерченной солнечной тушью лестнице медленно скользит вверх тощая, серая тень. Вот уже слышны шаги — и я вижу сквозь дверь — я чувствую: ко мне прилеплена пластырь-улыбка — и затем мимо,
по другой лестнице — вниз…
Не ясно ли: допускать, что у «я» могут быть какие-то «права»
по отношению к Государству, и допускать, что грамм может уравновесить тонну, — это совершенно
одно и то же.
Один из стражи щелкнул
по нему синеватой искрой электрического кнута; он тонко, по-щенячьи, взвизгнул.
Я уж давно перестал понимать: кто — они и кто — мы. Я не понимаю, чего я хочу: чтобы успели — или не успели. Мне ясно только
одно: I сейчас идет
по самому краю — и вот-вот…
Одну секунду во мне — то самое несчастное утро, и вот здесь же, возле стола — она рядом с I, разъяренная… Но только секунду — и сейчас же смыто сегодняшним солнцем. Так бывает, если в яркий день вы, входя в комнату,
по рассеянности повернули выключатель — лампочка загорелась, но как будто ее и нет — такая смешная, бедная, ненужная…
— Да, — сказал я, — и знаете: вот я сейчас шел
по проспекту, и впереди меня человек, и от него — тень на мостовой. И понимаете: тень светится. И мне кажется — ну вот я уверен — завтра совсем не будет теней, ни от
одного человека, ни от
одной вещи, солнце — сквозь все…
Я шел
один —
по сумеречной улице. Ветер крутил меня, нес, гнал — как бумажку, обломки чугунного неба летели, летели — сквозь бесконечность им лететь еще день, два… Меня задевали юнифы встречных — но я шел
один. Мне было ясно: все спасены, но мне спасения уже нет, я не хочу спасения…
Я помог встать ей. И молча, каждый о своем — или, может быть, об
одном и том же —
по темнеющей улице, среди немых свинцовых домов, сквозь тугие, хлещущие ветки ветра…
Кают-компания. Над инструментами, картами — объезженные серой щетиной головы — и головы желтые, лысые, спелые. Быстро всех в горсть —
одним взглядом — и назад,
по коридору,
по трапу, вниз, в машинное. Там жар и грохот от раскаленных взрывами труб, в отчаянной пьяной присядке сверкающие мотыли, в не перестающей ни на секунду, чуть заметной дрожи — стрелки на циферблатах…
Не помню, как я очутился внизу, в
одной из общественных уборных при станции подземной дороги. Там, наверху, все гибло, рушилась величайшая и разумнейшая во всей истории цивилизация, а здесь —
по чьей-то иронии — все оставалось прежним, прекрасным. И подумать: все это — осуждено, все это зарастет травой, обо всем этом — будут только «мифы»…
Неточные совпадения
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость.
По крайней мере, я знаю, что ни
одна женщина не может их выдержать, не так ли?
Городничий (бьет себя
по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни
один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Городничий. Да, он отправился на
один день
по весьма важному делу.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В
одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч —
по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, —
один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет
по моде.