Неточные совпадения
И вот, так же как это было утром, на эллинге, я опять увидел, будто только вот сейчас первый
раз в жизни, увидел все: непреложные прямые улицы, брызжущее лучами стекло мостовых, божественные параллелепипеды прозрачных жилищ, квадратную гармонию серо-голубых шеренг. И так: будто
не целые поколения, а я — именно я — победил старого Бога и старую жизнь, именно я создал все это, и я как башня, я боюсь двинуть локтем, чтобы
не посыпались осколки стен, куполов, машин…
При расставании я два… нет, буду точен, три
раза поцеловал чудесные, синие,
не испорченные ни одним облачком, глаза.
Мне вдруг показалось, что я пришел сюда напрасно (почему «напрасно» и как я мог
не прийти,
раз был дан наряд?); мне показалось — все пустое, одна скорлупа.
В вагоне подземной дороги я несся туда, где на стапеле сверкало под солнцем еще недвижное, еще
не одухотворенное огнем, изящное тело «Интеграла». Закрывши глаза, я мечтал формулами: я еще
раз мысленно высчитывал, какая нужна начальная скорость, чтобы оторвать «Интеграл» от земли. Каждый атом секунды — масса «Интеграла» меняется (расходуется взрывное топливо). Уравнение получалось очень сложное, с трансцендентными величинами.
Ушла. Я один. Два
раза глубоко вздохнул (это очень полезно перед сном). И вдруг какой-то непредусмотренный запах — и о чем-то таком очень неприятном… Скоро я нашел: у меня в постели была спрятана веточка ландышей. Сразу все взвихрилось, поднялось со дна. Нет, это было просто бестактно с ее стороны — подкинуть мне эти ландыши. Ну да: я
не пошел, да. Но ведь
не виноват же я, что болен.
Все это было просто, все это знал каждый из нас: да, диссоциация материи, да, расщепление атомов человеческого тела. И тем
не менее это всякий
раз было — как чудо, это было — как знамение нечеловеческой мощи Благодетеля.
И вот понимания этой самой красоты как
раз и
не хватает той.
Я покорно пошел, размахивая ненужными, посторонними руками. Глаз нельзя было поднять, все время шел в диком, перевернутом вниз головой мире: вот какие-то машины — фундаментом вверх, и антиподно приклеенные ногами к потолку люди, и еще ниже — скованное толстым стеклом мостовой небо. Помню: обидней всего было, что последний
раз в жизни я увидел это вот так, опрокинуто,
не по-настоящему. Но глаз поднять было нельзя.
С силой, каким-то винтовым приводом, я наконец оторвал глаза от стекла под ногами — вдруг в лицо мне брызнули золотые буквы «Медицинское»… Почему он привел меня сюда, а
не в Операционное, почему он пощадил меня — об этом я в тот момент даже и
не подумал: одним скачком — через ступени, плотно захлопнул за собой дверь — и вздохнул. Так: будто с самого утра я
не дышал,
не билось сердце — и только сейчас вздохнул первый
раз, только сейчас раскрылся шлюз в груди…
Как сейчас вижу: сквозь дверную щель в темноте — острый солнечный луч переламывается молнией на полу, на стенке шкафа, выше — и вот это жестокое, сверкающее лезвие упало на запрокинутую, обнаженную шею I… и в этом для меня такое что-то страшное, что я
не выдержал, крикнул — и еще
раз открыл глаза.
Что?
Не может быть! Я читаю еще
раз — перепрыгиваю через строчки: «Талон… и непременно спустите шторы, как будто я и в самом деле у вас… Мне необходимо, чтобы думали, что я… мне очень, очень жаль…»
Говорят, есть цветы, которые распускаются только
раз в сто лет. Отчего же
не быть и таким, какие цветут
раз в тысячу — в десять тысяч лет. Может быть, об этом до сих пор мы
не знали только потому, что именно сегодня пришло это раз-в-тысячу-лет.
— Я
не могу так, — сказал я. — Ты — вот — здесь, рядом, и будто все-таки за древней непрозрачной стеной: я слышу сквозь стены шорохи, голоса — и
не могу разобрать слов,
не знаю, что там. Я
не могу так. Ты все время что-то недоговариваешь, ты ни
разу не сказала мне, куда я тогда попал в Древнем Доме, и какие коридоры, и почему доктор — или, может быть, ничего этого
не было?
Тогда я раскрыл глаза — и лицом к лицу со мной, наяву то самое, чего до сих пор
не видел никто из живых иначе, как в тысячу
раз уменьшенное, ослабленное, затушеванное мутным стеклом Стены.
Я молчал. На лице у меня — что-то постороннее, оно мешало — и я никак
не мог от этого освободиться. И вдруг неожиданно, еще синее сияя, она схватила мою руку — и у себя на руке я почувствовал ее губы… Это — первый
раз в моей жизни. Это была какая-то неведомая мне до сих пор древняя ласка, и от нее — такой стыд и боль, что я (пожалуй, даже грубо) выдернул руку.
— О, и они были правы — тысячу
раз правы. У них только одна ошибка: позже они уверовали, что они есть последнее число — какого нет в природе, нет. Их ошибка — ошибка Галилея: он был прав, что земля движется вокруг солнца, но он
не знал, что вся солнечная система движется еще вокруг какого-то центра, он
не знал, что настоящая,
не относительная, орбита земли — вовсе
не наивный круг…
О, если бы я действительно разбил себя и всех вдребезги, если бы я действительно — вместе с нею — оказался где-нибудь за Стеной, среди скалящих желтые клыки зверей, если бы я действительно уже больше никогда
не вернулся сюда. В тысячу — в миллион
раз легче. А теперь — что же? Пойти и задушить эту — Но разве это чему-нибудь поможет?
Внутри себя — неслышно, отчаянно, громко — я кричал ей это. Она сидела через стол, напротив — и она даже ни
разу не коснулась меня глазами. Рядом с ней — чья-то спело-желтая лысина. Мне слышно (это — I...
— А вы ровно вдвое — шестнадцатилетне наивны! Слушайте: неужели вам в самом деле ни
разу не пришло в голову, что ведь им — мы еще
не знаем их имен, но уверен, от вас узнаем, — что им вы нужны были только как Строитель «Интеграла» — только для того, чтобы через вас…
Так повторялось три
раза — и она все-таки
не сказала ни слова.
Неточные совпадения
Одно плохо: иной
раз славно наешься, а в другой чуть
не лопнешь с голоду, как теперь, например.
Лука Лукич (про себя, в нерешимости).Вот тебе
раз! Уж этого никак
не предполагал. Брать или
не брать?
Я
не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один
раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько
раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда еще
не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Лука Лукич. Да, он горяч! Я ему это несколько
раз уже замечал… Говорит: «Как хотите, для науки я жизни
не пощажу».