Неточные совпадения
А затем мгновение — прыжок через века, с + на — . Мне вспомнилась (очевидно, ассоциация по контрасту) — мне вдруг вспомнилась картина в музее: их, тогдашний, двадцатых веков, проспект, оглушительно пестрая, путаная толчея людей, колес, животных, афиш, деревьев, красок, птиц… И ведь, говорят, это на самом деле было — это могло быть. Мне
показалось это так неправдоподобно, так нелепо, что я
не выдержал и расхохотался вдруг.
— Простите, — сказала она, — но вы так вдохновенно все озирали, как некий мифический бог в седьмой день творения. Мне
кажется, вы уверены, что и меня сотворили вы, а
не кто иной. Мне очень лестно…
Я уверен, дикарь глядел на «пиджак» и думал: «Ну к чему это? Только обуза». Мне
кажется, точь-в‑точь так же будете глядеть и вы, когда я скажу вам, что никто из нас со времен Двухсотлетней Войны
не был за Зеленой Стеною.
До сих пор мне все в жизни было ясно (недаром же у меня,
кажется, некоторое пристрастие к этому самому слову «ясно»). А сегодня…
Не понимаю.
Мне вдруг
показалось, что я пришел сюда напрасно (почему «напрасно» и как я мог
не прийти, раз был дан наряд?); мне
показалось — все пустое, одна скорлупа.
R повернулся лицом. Слова по-прежнему брызгали, хлестали из него, но мне
показалось — веселого лака в глазах уже
не было.
Внизу, в вестибюле, за столиком, контролерша, поглядывая на часы, записывала нумера входящих. Ее имя — Ю… впрочем, лучше
не назову ее цифр, потому что боюсь, как бы
не написать о ней чего-нибудь плохого. Хотя, в сущности, это — очень почтенная пожилая женщина. Единственное, что мне в ней
не нравится, — это то, что щеки у ней несколько обвисли — как рыбьи жабры (
казалось бы: что тут такого?).
На тарелке явственно обозначилось нечто лимонно-кислое. Милый — ему
показался обидным отдаленный намек на то, что у него может быть фантазия… Впрочем, что же: неделю назад, вероятно, я бы тоже обиделся. А теперь — теперь нет: потому что я знаю, что это у меня есть, — что я болен. И знаю еще —
не хочется выздороветь. Вот
не хочется, и все. По стеклянным ступеням мы поднялись наверх. Все — под нами внизу — как на ладони…
Руки ослабели, разжались. Талон выпал из них на стол. Она сильнее меня, и я,
кажется, сделаю так, как она хочет. А впрочем… впрочем,
не знаю: увидим — до вечера еще далеко… Талон лежит на столе.
Есть идеи глиняные — и есть идеи, навеки изваянные из золота или драгоценного нашего стекла. И чтобы определить материал идеи, нужно только капнуть на него сильнодействующей кислотой. Одну из таких кислот знали и древние: reductio ad finem.
Кажется, это называлось у них так; но они боялись этого яда, они предпочитали видеть хоть какое-нибудь, хоть глиняное, хоть игрушечное небо, чем синее ничто. Мы же — слава Благодетелю — взрослые, и игрушки нам
не нужны.
Вы, ураниты, — суровые и черные, как древние испанцы, мудро умевшие сжигать на кострах, — вы молчите, мне
кажется, вы — со мною. Но я слышу: розовые венеряне — что-то там о пытках, казнях, о возврате к варварским временам. Дорогие мои: мне жаль вас — вы
не способны философски-математически мыслить.
— Да… (Мне
кажется, она права — как она может сейчас быть
не права?)
Вот — о Дне Единогласия, об этом великом дне. Я всегда любил его — с детских лет. Мне
кажется, для нас — это нечто вроде того, что для древних была их «Пасха». Помню, накануне, бывало, составишь себе такой часовой календарик — с торжеством вычеркиваешь по одному часу: одним часом ближе, на один час меньше ждать… Будь я уверен, что никто
не увидит, — честное слово, я бы и нынче всюду носил с собой такой календарик и следил по нему, сколько еще осталось до завтра, когда я увижу — хоть издали…
Мне страшно шевельнуться: во что я обращусь? И мне
кажется — все так же, как и я, боятся мельчайшего движения. Вот сейчас, когда я пишу это, все сидят, забившись в свои стеклянные клетки, и чего-то ждут. В коридоре
не слышно обычного в этот час жужжания лифта,
не слышно смеха, шагов. Иногда вижу: по двое, оглядываясь, проходят на цыпочках по коридору, шепчутся…
Спасены! В самый последний момент, когда уже
казалось —
не за что ухватиться,
казалось — уже все кончено…
— Да, — сказал я, — и знаете: вот я сейчас шел по проспекту, и впереди меня человек, и от него — тень на мостовой. И понимаете: тень светится. И мне
кажется — ну вот я уверен — завтра совсем
не будет теней, ни от одного человека, ни от одной вещи, солнце — сквозь все…
Я знаю это, но вот все же как-то
не верю — или, может быть, мне
кажется, что двадцать четыре часа — это двадцать четыре года.
Почему-то
показалось: лучше, чтоб все это произошло
не здесь, а где-то внизу, ближе к земле.
— Мне
кажется — я всегда ее ненавидел, с самого начала. Я боролся… А впрочем — нет, нет,
не верьте мне: я мог и
не хотел спастись, я хотел погибнуть, это было мне дороже всего… то есть
не погибнуть, а чтобы она… И даже сейчас — даже сейчас, когда я уже все знаю… Вы знаете, вы знаете, что меня вызывал Благодетель?
Неточные совпадения
Хлестаков. Я — признаюсь, это моя слабость, — люблю хорошую кухню. Скажите, пожалуйста, мне
кажется, как будто бы вчера вы были немножко ниже ростом,
не правда ли?
Анна Андреевна. Помилуйте, я никак
не смею принять на свой счет… Я думаю, вам после столицы вояжировка
показалась очень неприятною.
Городничий. Да
не нужно ли вам в дорогу чего-нибудь? Вы изволили,
кажется, нуждаться в деньгах?
А ведь долго крепился давича в трактире, заламливал такие аллегории и екивоки, что,
кажись, век бы
не добился толку.
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть,
не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж,
кажись, всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.