Неточные совпадения
Блаженно-синее
небо, крошечные детские солнца
в каждой из блях, не омраченные безумием мыслей лица… Лучи — понимаете: все из какой-то единой, лучистой, улыбающейся материи. А медные такты: «Тра-та-та-там. Тра-та-та-там», эти сверкающие на солнце медные ступени, и с каждой ступенью — вы поднимаетесь все выше,
в головокружительную синеву…
Площадь Куба. Шестьдесят шесть мощных концентрических кругов: трибуны. И шестьдесят шесть рядов: тихие светильники лиц, глаза, отражающие сияние
небес — или, может быть, сияние Единого Государства. Алые, как кровь, цветы — губы женщин. Нежные гирлянды детских лиц —
в первых рядах, близко к месту действия. Углубленная, строгая, готическая тишина.
R-13, бледный, ни на кого не глядя (не ждал от него этой застенчивости), — спустился, сел. На один мельчайший дифференциал секунды мне мелькнуло рядом с ним чье-то лицо — острый, черный треугольник — и тотчас же стерлось: мои глаза — тысячи глаз — туда, наверх, к Машине. Там — третий чугунный жест нечеловеческой руки. И, колеблемый невидимым ветром, — преступник идет, медленно, ступень — еще — и вот шаг, последний
в его жизни — и он лицом к
небу, с запрокинутой назад головой — на последнем своем ложе.
Вечер. Легкий туман.
Небо задернуто золотисто-молочной тканью, и не видно: что там — дальше, выше. Древние знали, что там их величайший, скучающий скептик — Бог. Мы знаем, что там хрустально-синее, голое, непристойное ничто. Я теперь не знаю, что там я слишком много узнал. Знание, абсолютно уверенное
в том, что оно безошибочно, — это вера. У меня была твердая вера
в себя, я верил, что знаю
в себе все. И вот —
Мне послышалось слово «Интеграл»: все четверо оглянулись на меня; и вот уже потерялись
в серо-голубом
небе, и снова — желтый, иссушенный путь.
Я покорно пошел, размахивая ненужными, посторонними руками. Глаз нельзя было поднять, все время шел
в диком, перевернутом вниз головой мире: вот какие-то машины — фундаментом вверх, и антиподно приклеенные ногами к потолку люди, и еще ниже — скованное толстым стеклом мостовой
небо. Помню: обидней всего было, что последний раз
в жизни я увидел это вот так, опрокинуто, не по-настоящему. Но глаз поднять было нельзя.
Вы представьте себе, что стоите на берегу: волны — мерно вверх; и поднявшись — вдруг так и остались, застыли, оцепенели. Вот так же жутко и неестественно было и это — когда внезапно спуталась, смешалась, остановилась наша, предписанная Скрижалью, прогулка. Последний раз нечто подобное, как гласят наши летописи, произошло 119 лет назад, когда
в самую чащу прогулки, со свистом и дымом, свалился с
неба метеорит.
Утро. Сквозь потолок —
небо по-всегдашнему крепкое, круглое, краснощекое. Я думаю — меня меньше удивило бы, если бы я увидел над головой какое-нибудь необычайное четырехугольное солнце, людей
в разноцветных одеждах из звериной шерсти, каменные, непрозрачные стены. Так что же, стало быть, мир — наш мир — еще существует? Или это только инерция, генератор уже выключен, а шестерни еще громыхают и вертятся — два оборота, три оборота — на четвертом замрут…
Я один
в бесконечных коридорах — тех самых. Немое бетонное
небо. Где-то капает о камень вода. Знакомая, тяжелая, непрозрачная дверь — и оттуда глухой гул.
И деревья, как свечки, —
в самое
небо; как на корявых лапах присевшие к земле пауки; как немые зеленые фонтаны…
Там, наверху, над головами, над всеми — я увидел ее. Солнце прямо
в глаза, по ту сторону, и от этого вся она — на синем полотне
неба — резкая, угольно-черная, угольный силуэт на синем. Чуть выше летят облака, и так, будто не облака, а камень, и она сама на камне, и за нею толпа, и поляна — неслышно скользят, как корабль, и легкая — уплывает земля под ногами…
И почти с
неба донизу — черные, тяжелые складки, и складки колышутся: над лесами, над деревнями медленные столбы, дым. Глухой вой: гонят
в город черные бесконечные вереницы, чтобы силою спасти их и научить счастью.
Так: будто вы по ступеням уже поднялись к грозной Машине Благодетеля, и с тяжким лязгом уже накрыл вас стеклянный колпак, и вы
в последний раз
в жизни — скорее — глотаете глазами синее
небо…
Я — снова
в командной рубке. Снова — бредовая, с черным звездным
небом и ослепительным солнцем, ночь; медленно с одной минуты на другую перехрамывающая стрелка часов на стене; и все, как
в тумане, одето тончайшей, чуть заметной (одному мне) дрожью.
На улице. Ветер.
Небо из несущихся чугунных плит. И так, как это было
в какой-то момент вчера: весь мир разбит на отдельные, острые, самостоятельные кусочки, и каждый из них, падая стремглав, на секунду останавливался, висел передо мной
в воздухе — и без следа испарялся.
Дальше — так: едва я успел взять кубик на вилку, как тотчас же вилка вздрогнула у меня
в руке и звякнула о тарелку — и вздрогнули, зазвенели столы, стены, посуда, воздух, и снаружи — какой-то огромный, до
неба, железный круглый гул — через головы, через дома — и далеко замер чуть заметными, мелкими, как на воде, кругами.
Сперва никто не понимал, что это, — не понимал даже и я, кому (к несчастью) было открыто больше, чем всем другим. Это было похоже на огромный рой черных аэро: где-то
в невероятной высоте — еле заметные быстрые точки. Все ближе; сверху хриплые, гортанные капли — наконец, над головами у нас птицы. Острыми, черными, пронзительными, падающими треугольниками заполнили
небо, бурей сбивало их вниз, они садились на купола, на крыши, на столбы, на балконы.
В сумерках я вернулся к себе, домой. На западе
небо каждую секунду стискивалось бледно-синей судорогой — и оттуда глухой, закутанный гул. Крыши усыпаны черными потухшими головешками: птицы.
На западе ежесекундно
в синей судороге содрогалось
небо. Голова у меня горела и стучала. Так я просидел всю ночь и заснул только часов
в семь утра, когда тьма уже втянулась, зазеленела и стали видны усеянные птицами кровли…