Неточные совпадения
В такие
дни весь мир отлит из того же самого незыблемого, вечного стекла, как и Зеленая Стена, как и все наши постройки.
В такие
дни видишь самую синюю глубь вещей, какие-то неведомые дотоле, изумительные их уравнения — видишь
в чем-нибудь таком самом привычном, ежедневном.
А затем мгновение — прыжок через века, с + на — . Мне вспомнилась (очевидно, ассоциация по контрасту) — мне вдруг вспомнилась картина
в музее: их, тогдашний, двадцатых веков, проспект, оглушительно пестрая, путаная толчея людей, колес, животных, афиш, деревьев, красок, птиц… И ведь, говорят, это на самом
деле было — это могло быть. Мне показалось это так неправдоподобно, так нелепо, что я не выдержал и расхохотался вдруг.
— Простите, — сказала она, — но вы так вдохновенно все озирали, как некий мифический бог
в седьмой
день творения. Мне кажется, вы уверены, что и меня сотворили вы, а не кто иной. Мне очень лестно…
Смешная. Ну что я мог ей сказать? Она была у меня только вчера и не хуже меня знает, что наш ближайший сексуальный
день послезавтра. Это просто все то же самое ее «опережение мысли» — как бывает (иногда вредное) опережение подачи искры
в двигателе.
Но первое: я не способен на шутки — во всякую шутку неявной функцией входит ложь; и второе: Единая Государственная Наука утверждает, что жизнь древних была именно такова, а Единая Государственная Наука ошибаться не может. Да и откуда тогда было бы взяться государственной логике, когда люди жили
в состоянии свободы, то есть зверей, обезьян, стада. Чего можно требовать от них, если даже и
в наше время откуда-то со
дна, из мохнатых глубин, — еще изредка слышно дикое, обезьянье эхо.
Ну, дальше там уж техника. Вас тщательно исследуют
в лабораториях Сексуального Бюро, точно определяют содержание половых гормонов
в крови — и вырабатывают для вас соответствующий Табель сексуальных
дней. Затем вы делаете заявление, что
в свои
дни желаете пользоваться нумером таким-то (или таким-то), и получаете надлежащую талонную книжечку (розовую). Вот и все.
Вот не угодно ли:
в Государственной Газете сегодня читаю, что на площади Куба через два
дня состоится праздник Правосудия.
Ровно
в 17 я был на лекции. И тут почему-то вдруг понял, что сказал старухе неправду: I была там теперь не одна. Может быть, именно это — что я невольно обманул старуху — так мучило меня и мешало слушать. Да, не одна: вот
в чем
дело.
Буравчики достали во мне до
дна, потом, быстро вращаясь, ввинтились обратно
в глаза; S — двояко улыбнулся, кивнул мне, проскользнул к выходу.
Ушла. Я один. Два раза глубоко вздохнул (это очень полезно перед сном). И вдруг какой-то непредусмотренный запах — и о чем-то таком очень неприятном… Скоро я нашел: у меня
в постели была спрятана веточка ландышей. Сразу все взвихрилось, поднялось со
дна. Нет, это было просто бестактно с ее стороны — подкинуть мне эти ландыши. Ну да: я не пошел, да. Но ведь не виноват же я, что болен.
— Ну, а как же ваш «Интеграл»? Планетных-то жителей просвещать скоро полетим, а? Ну, гоните, гоните! А то мы, поэты, столько вам настрочим, что и вашему «Интегралу» не поднять. Каждый
день от 8 до 11… — R мотнул головой, почесал
в затылке: затылок у него — это какой-то четырехугольный, привязанный сзади чемоданчик (вспомнилась старинная картина — «
в карете»).
Минута неловкого асимметричного молчания. Мне было неясно,
в чем
дело, но тут было что-то.
Торжественный, светлый
день.
В такой
день забываешь о своих слабостях, неточностях, болезнях — и все хрустально-неколебимое, вечное — как наше, новое стекло…
В голове у меня крутилось, гудело динамо. Будда — желтое — ландыши — розовый полумесяц… Да, и вот это — и вот это еще: сегодня хотела ко мне зайти О. Показать ей это извещение — относительно I-330? Я не знаю: она не поверит (да и как,
в самом
деле, поверить?), что я здесь ни при чем, что я совершенно… И знаю: будет трудный, нелепый, абсолютно нелогичный разговор… Нет, только не это. Пусть все решится механически: просто пошлю ей копию с извещения.
В самом
деле: есть ли где счастье мудрее, безоблачнее, чем
в этом чудесном мире.
Мне как-то неловко, планетные мои читатели, рассказывать вам об этом совершенно невероятном происшествии. Но что ж делать, если все это было именно так. А разве весь
день с самого утра не был полон невероятностей, разве не похоже все на эту древнюю болезнь сновидений? И если так — не все ли равно: одной нелепостью больше или меньше? Кроме того, я уверен: раньше или позже всякую нелепость мне удастся включить
в какой-нибудь силлогизм. Это меня успокаивает, надеюсь, успокоит и вас.
— А вы слыхали: будто какую-то операцию изобрели — фантазию вырезывают? (На
днях в самом
деле я что-то вроде этого слышал.)
Не записывал несколько
дней. Не знаю сколько: все
дни — один. Все
дни — одного цвета — желтого, как иссушенный, накаленный песок, и ни клочка тени, ни капли воды, и по желтому песку без конца. Я не могу без нее — а она, с тех пор как тогда непонятно исчезла
в Древнем Доме…
Вечером
в тот
день у нее был розовый билет ко мне. Я стоял перед нумератором — и с нежностью, с ненавистью умолял его, чтобы щелкнул, чтобы
в белом прорезе появилось скорее: I-330. Хлопала дверь, выходили из лифта бледные, высокие, розовые, смуглые; падали кругом шторы. Ее не было. Не пришла.
—
В чем
дело? Как: душа? Душа, вы говорите? Черт знает что! Этак мы скоро и до холеры дойдем. Я вам говорил (тончайшего на рога) — я вам говорил: надо у всех — у всех фантазию… Экстирпировать фантазию. Тут только хирургия, только одна хирургия…
Было ли все это на самом
деле? Не знаю. Узнаю послезавтра. Реальный след только один: на правой руке — на концах пальцев — содрана кожа. Но сегодня на «Интеграле» Второй Строитель уверял меня, будто он сам видел, как я случайно тронул этими пальцами шлифовальное кольцо —
в этом и все
дело. Что ж, может быть, и так. Очень может быть. Не знаю — ничего не знаю.
Вчера лег — и тотчас же канул на сонное
дно, как перевернувшийся, слишком загруженный корабль. Толща глухой колыхающейся зеленой воды. И вот медленно всплываю со
дна вверх и где-то на средине глубины открываю глаза: моя комната, еще зеленое, застывшее утро. На зеркальной двери шкафа — осколок солнца —
в глаза мне. Это мешает
в точности выполнить установленные Скрижалью часы сна. Лучше бы всего — открыть шкаф. Но я весь — как
в паутине, и паутина на глазах, нет сил встать…
Но вот что: если этот мир — только мой, зачем же он
в этих записях? Зачем здесь эти нелепые «сны», шкафы, бесконечные коридоры? Я с прискорбием вижу, что вместо стройной и строго математической поэмы
в честь Единого Государства — у меня выходит какой-то фантастический авантюрный роман. Ах, если бы и
в самом
деле это был только роман, а не теперешняя моя, исполненная иксов, и падений, жизнь.
Знакомо ли вам это чувство: когда на аэро мчишься ввысь по синей спирали, окно открыто,
в лицо свистит вихрь — земли нет, о земле забываешь, земля так же далеко от нас, как Сатурн, Юпитер, Венера? Так я живу теперь,
в лицо — вихрь, и я забыл о земле, я забыл о милой, розовой О. Но все же земля существует, раньше или позже — надо спланировать на нее, и я только закрываю глаза перед тем
днем, где на моей Сексуальной Табели стоит ее имя — имя О-90…
Там,
в странном коридоре с дрожащим пунктиром тусклых лампочек… или нет, нет — не там: позже, когда мы уже были с нею
в каком-то затерянном уголке на дворе Древнего Дома, — она сказала: «послезавтра». Это «послезавтра» — сегодня, и все — на крыльях,
день — летит, и наш «Интеграл» уже крылатый: на нем кончили установку ракетного двигателя и сегодня пробовали его вхолостую. Какие великолепные, могучие залпы, и для меня каждый из них — салют
в честь той, единственной,
в честь сегодня.
Что? Не может быть! Я читаю еще раз — перепрыгиваю через строчки: «Талон… и непременно спустите шторы, как будто я и
в самом
деле у вас… Мне необходимо, чтобы думали, что я… мне очень, очень жаль…»
В зеркале — мои исковерканные, сломанные брови. Отчего и на сегодня у меня нет докторского свидетельства: пойти бы ходить, ходить без конца, кругом всей Зеленой Стены — и потом свалиться
в кровать — на
дно… А я должен —
в 13‑й аудиториум, я должен накрепко завинтить всего себя, чтобы два часа — два часа не шевелясь… когда надо кричать, топать.
— Пусть! Но ведь я же почувствую — я почувствую его
в себе. И хоть несколько
дней… Увидеть — только раз увидеть у него складочку вот тут — как там — как на столе. Один
день!
И с этой вершины — там, на
дне, где ничтожными червями еще копошится нечто, уцелевшее
в нас от дикости предков, — с этой вершины одинаковы: и противозаконная мать — О, и убийца, и тот безумец, дерзнувший бросить стихом
в Единое Государство; и одинаков для них суд: довременная смерть.
Всего этого я, разумеется, не сказал ей; по собственному опыту я знаю: самое мучительное — это заронить
в человека сомнение
в том, что он — реальность, трехмерная — а не какая-либо иная — реальность. Я только сухо заметил ей, что ее
дело открывать дверь, и она впустила меня во двор.
Показалось: именно эти желтые зубы я уже видел однажды — неясно, как на
дне, сквозь толщу воды — и я стал искать. Проваливался
в ямы, спотыкался о камни, ржавые лапы хватали меня за юнифу, по лбу ползли вниз,
в глаза, остросоленые капли пота…
— Понимаете, прихожу сегодня
в класс (она работает на Детско-воспитательном Заводе) — и на стене карикатура. Да, да, уверяю вас! Они изобразили меня
в каком-то рыбьем виде. Быть может, я и на самом
деле…
— Нет, нет, что вы, — поторопился я сказать (вблизи
в самом
деле ясно, что ничего похожего на жабры нет, и у меня о жабрах — это было совершенно неуместно).
— Сядьте, дорогой, не волнуйтесь. Мало ли что говорят… И потом, если только вам это нужно —
в этот
день я буду около вас, я оставлю своих детей из школы на кого-нибудь другого — и буду с вами, потому что ведь вы, дорогой, вы — тоже дитя, и вам нужно…
— Нет, нет, — замахал я, — ни за что! Тогда вы
в самом
деле будете думать, что я какой-то ребенок — что я один не могу… Ни за что! (Сознаюсь у меня были другие планы относительно этого
дня.)
Да, обязанности… Я мысленно перелистываю свои последние записи:
в самом
деле, нигде даже и мысли о том, что,
в сущности, я бы должен…
Слава Благодетелю: еще двадцать минут! Но минуты — такие до смешного коротенькие, куцые — бегут, а мне нужно столько рассказать ей — все, всего себя: о письме О, и об ужасном вечере, когда я дал ей ребенка; и почему-то о своих детских годах — о математике Пляпе, о и как я
в первый раз был на празднике Единогласия и горько плакал, потому что у меня на юнифе —
в такой
день — оказалось чернильное пятно.
— Может быть,
в этот
день… — остановилась, и брови еще темнее. Взяла мою руку, крепко сжала ее. — Скажи, ты меня не забудешь, ты всегда будешь обо мне помнить?
(Помешали: принесли новую, только что из мастерской, юнифу. По обычаю, нам всем выдают новые юнифы к завтрашнему
дню.
В коридоре — шаги, радостные возгласы, шум.)
Я продолжаю. Завтра я увижу все то же, из года
в год повторяющееся и каждый раз по-новому волнующее зрелище: могучую Чашу Согласия, благоговейно поднятые руки. Завтра —
день ежегодных выборов Благодетеля. Завтра мы снова вручим Благодетелю ключи от незыблемой твердыни нашего счастья.
Нужно ли говорить, что у нас и здесь, как во всем, — ни для каких случайностей нет места, никаких неожиданностей быть не может. И самые выборы имеют значение скорее символическое: напомнить, что мы единый, могучий миллионноклеточный организм, что мы — говоря словами «Евангелия» древних — единая Церковь. Потому что история Единого Государства не знает случая, чтобы
в этот торжественный
день хотя бы один голос осмелился нарушить величественный унисон.
Я был сейчас тот самый мальчик, какой некогда
в этот
день плакал от крошечного, ему одному заметного пятнышка на юнифе.
О мудрый! Неужели мы все-таки, несмотря ни на что, спасены? Но что же
в самом
деле можно возразить на этот кристальнейший силлогизм?
«Сегодня
в 12 состоится соединенное заседание Бюро Административного, Бюро Медицинского и Бюро Хранителей. На
днях предстоит важный Государственный акт».
S оборотился, быстро-быстро буравчики
в меня, на
дно, что-то достал оттуда.
— Братья… — это она. — Братья! Вы все знаете: там, за Стеною,
в городе — строят «Интеграл». И вы знаете: пришел
день, когда мы разрушим эту Стену — все стены — чтобы зеленый ветер из конца
в конец — по всей земле. Но «Интеграл» унесет эти стены туда, вверх,
в тысячи иных земель, какие сегодня ночью зашелестят вам огнями сквозь черные ночные листья…
— Нет, братья: не долой. Но «Интеграл» должен быть нашим.
В тот
день, когда он впервые отчалит
в небо, на нем будем мы. Потому что с нами Строитель «Интеграла». Он покинул стены, он пришел со мной сюда, чтобы быть среди вас. Да здравствует Строитель!
— Я знаю, послезавтра у вас — первый, пробный полет «Интеграла».
В этот
день — мы захватим его
в свои руки.
Одну секунду во мне — то самое несчастное утро, и вот здесь же, возле стола — она рядом с I, разъяренная… Но только секунду — и сейчас же смыто сегодняшним солнцем. Так бывает, если
в яркий
день вы, входя
в комнату, по рассеянности повернули выключатель — лампочка загорелась, но как будто ее и нет — такая смешная, бедная, ненужная…