Неточные совпадения
В такие
дни весь мир отлит из того же самого незыблемого, вечного стекла, как и Зеленая Стена, как и
все наши постройки.
— Простите, — сказала она, — но вы так вдохновенно
все озирали, как некий мифический бог в седьмой
день творения. Мне кажется, вы уверены, что и меня сотворили вы, а не кто иной. Мне очень лестно…
Смешная. Ну что я мог ей сказать? Она была у меня только вчера и не хуже меня знает, что наш ближайший сексуальный
день послезавтра. Это просто
все то же самое ее «опережение мысли» — как бывает (иногда вредное) опережение подачи искры в двигателе.
Ну, дальше там уж техника. Вас тщательно исследуют в лабораториях Сексуального Бюро, точно определяют содержание половых гормонов в крови — и вырабатывают для вас соответствующий Табель сексуальных
дней. Затем вы делаете заявление, что в свои
дни желаете пользоваться нумером таким-то (или таким-то), и получаете надлежащую талонную книжечку (розовую). Вот и
все.
— Ничего, ничего, пожалуйста, — я улыбнулся соседу, раскланялся с ним. На бляхе у него сверкнуло: S-4711 (понятно, почему от самого первого момента был связан для меня с буквой S: это было не зарегистрированное сознанием зрительное впечатление). И сверкнули глаза — два острых буравчика, быстро вращаясь, ввинчивались
все глубже, и вот сейчас довинтятся до самого
дна, увидят то, что я даже себе самому…
Ушла. Я один. Два раза глубоко вздохнул (это очень полезно перед сном). И вдруг какой-то непредусмотренный запах — и о чем-то таком очень неприятном… Скоро я нашел: у меня в постели была спрятана веточка ландышей. Сразу
все взвихрилось, поднялось со
дна. Нет, это было просто бестактно с ее стороны — подкинуть мне эти ландыши. Ну да: я не пошел, да. Но ведь не виноват же я, что болен.
Торжественный, светлый
день. В такой
день забываешь о своих слабостях, неточностях, болезнях — и
все хрустально-неколебимое, вечное — как наше, новое стекло…
Да, это была торжественная литургия Единому Государству, воспоминание о крестных днях-годах Двухсотлетней Войны, величественный праздник победы
всех над одним, суммы над единицей…
Вчерашний
день был для меня той самой бумагой, через которую химики фильтруют свои растворы:
все взвешенные частицы,
все лишнее остается на этой бумаге. И утром я спустился вниз начисто отдистиллированный, прозрачный.
В голове у меня крутилось, гудело динамо. Будда — желтое — ландыши — розовый полумесяц… Да, и вот это — и вот это еще: сегодня хотела ко мне зайти О. Показать ей это извещение — относительно I-330? Я не знаю: она не поверит (да и как, в самом
деле, поверить?), что я здесь ни при чем, что я совершенно… И знаю: будет трудный, нелепый, абсолютно нелогичный разговор… Нет, только не это. Пусть
все решится механически: просто пошлю ей копию с извещения.
Ночь была мучительна. Кровать подо мною подымалась, опускалась и вновь подымалась — плыла по синусоиде. Я внушал себе: «Ночью — нумера обязаны спать; это обязанность — такая же, как работа
днем. Это необходимо, чтобы работать
днем. Не спать ночью — преступно…» И
все же не мог, не мог.
Старуха у ворот Древнего Дома. Милый, заросший, с лучами-морщинами рот. Вероятно, был заросшим
все эти
дни — и только сейчас раскрылся, улыбнулся...
— В чем
дело? Как: душа? Душа, вы говорите? Черт знает что! Этак мы скоро и до холеры дойдем. Я вам говорил (тончайшего на рога) — я вам говорил: надо у
всех — у
всех фантазию… Экстирпировать фантазию. Тут только хирургия, только одна хирургия…
Вчера лег — и тотчас же канул на сонное
дно, как перевернувшийся, слишком загруженный корабль. Толща глухой колыхающейся зеленой воды. И вот медленно всплываю со
дна вверх и где-то на средине глубины открываю глаза: моя комната, еще зеленое, застывшее утро. На зеркальной двери шкафа — осколок солнца — в глаза мне. Это мешает в точности выполнить установленные Скрижалью часы сна. Лучше бы
всего — открыть шкаф. Но я
весь — как в паутине, и паутина на глазах, нет сил встать…
Знакомо ли вам это чувство: когда на аэро мчишься ввысь по синей спирали, окно открыто, в лицо свистит вихрь — земли нет, о земле забываешь, земля так же далеко от нас, как Сатурн, Юпитер, Венера? Так я живу теперь, в лицо — вихрь, и я забыл о земле, я забыл о милой, розовой О. Но
все же земля существует, раньше или позже — надо спланировать на нее, и я только закрываю глаза перед тем
днем, где на моей Сексуальной Табели стоит ее имя — имя О-90…
Там, в странном коридоре с дрожащим пунктиром тусклых лампочек… или нет, нет — не там: позже, когда мы уже были с нею в каком-то затерянном уголке на дворе Древнего Дома, — она сказала: «послезавтра». Это «послезавтра» — сегодня, и
все — на крыльях,
день — летит, и наш «Интеграл» уже крылатый: на нем кончили установку ракетного двигателя и сегодня пробовали его вхолостую. Какие великолепные, могучие залпы, и для меня каждый из них — салют в честь той, единственной, в честь сегодня.
В зеркале — мои исковерканные, сломанные брови. Отчего и на сегодня у меня нет докторского свидетельства: пойти бы ходить, ходить без конца, кругом
всей Зеленой Стены — и потом свалиться в кровать — на
дно… А я должен — в 13‑й аудиториум, я должен накрепко завинтить
всего себя, чтобы два часа — два часа не шевелясь… когда надо кричать, топать.
Домой — по зеленой, сумеречной, уже глазастой от огней улице. Я слышал:
весь тикаю — как часы. И стрелки во мне — сейчас перешагнут через какую-то цифру, я сделаю что-то такое, что уже нельзя будет назад. Ей нужно, чтобы кто-то там думал: она — у меня. А мне нужна она, и что мне за
дело до ее «нужно». Я не хочу быть чужими шторами — не хочу, и
все.
Разряд — самое подходящее определение. Теперь я вижу, что это было именно как электрический разряд. Пульс моих последних
дней становится
все суше,
все чаще,
все напряженней — полюсы
все ближе — сухое потрескивание — еще миллиметр: взрыв, потом — тишина.
Всего этого я, разумеется, не сказал ей; по собственному опыту я знаю: самое мучительное — это заронить в человека сомнение в том, что он — реальность, трехмерная — а не какая-либо иная — реальность. Я только сухо заметил ей, что ее
дело открывать дверь, и она впустила меня во двор.
Слава Благодетелю: еще двадцать минут! Но минуты — такие до смешного коротенькие, куцые — бегут, а мне нужно столько рассказать ей —
все,
всего себя: о письме О, и об ужасном вечере, когда я дал ей ребенка; и почему-то о своих детских годах — о математике Пляпе, о и как я в первый раз был на празднике Единогласия и горько плакал, потому что у меня на юнифе — в такой
день — оказалось чернильное пятно.
(Помешали: принесли новую, только что из мастерской, юнифу. По обычаю, нам
всем выдают новые юнифы к завтрашнему
дню. В коридоре — шаги, радостные возгласы, шум.)
Я продолжаю. Завтра я увижу
все то же, из года в год повторяющееся и каждый раз по-новому волнующее зрелище: могучую Чашу Согласия, благоговейно поднятые руки. Завтра —
день ежегодных выборов Благодетеля. Завтра мы снова вручим Благодетелю ключи от незыблемой твердыни нашего счастья.
Нужно ли говорить, что у нас и здесь, как во
всем, — ни для каких случайностей нет места, никаких неожиданностей быть не может. И самые выборы имеют значение скорее символическое: напомнить, что мы единый, могучий миллионноклеточный организм, что мы — говоря словами «Евангелия» древних — единая Церковь. Потому что история Единого Государства не знает случая, чтобы в этот торжественный
день хотя бы один голос осмелился нарушить величественный унисон.
Я с трудом держу перо в руках: такая неизмеримая усталость после
всех головокружительных событий сегодняшнего утра. Неужели обвалились спасительные вековые стены Единого Государства? Неужели мы опять без крова, в диком состоянии свободы — как наши далекие предки? Неужели нет Благодетеля? Против… в
День Единогласия — против? Мне за них стыдно, больно, страшно. А впрочем, кто «они»? И кто я сам: «они» или «мы» — разве я — знаю?
— Братья… — это она. — Братья! Вы
все знаете: там, за Стеною, в городе — строят «Интеграл». И вы знаете: пришел
день, когда мы разрушим эту Стену —
все стены — чтобы зеленый ветер из конца в конец — по
всей земле. Но «Интеграл» унесет эти стены туда, вверх, в тысячи иных земель, какие сегодня ночью зашелестят вам огнями сквозь черные ночные листья…
— Слушай: я пришла сказать тебе, что, может быть, мы уже последние
дни… Ты знаешь: с сегодняшнего вечера отменены
все аудиториумы.
— Ах, а мне еще надо было с тобой об одном
деле… Ну,
все равно: завтра…
Странно: барометр идет вниз, а ветра
все еще нет, тишина. Там, наверху, уже началось — еще неслышная нам — буря. Во
весь дух несутся тучи. Их пока мало — отдельные зубчатые обломки. И так: будто наверху уже низринут какой-то город, и летят вниз куски стен и башен, растут на глазах с ужасающей быстротой —
все ближе, — но еще
дни им лететь сквозь голубую бесконечность, пока не рухнут на
дно, к нам, вниз.
— И умру — да, пусть! И вам никакого
дела — не
все ли вам равно?
Я шел один — по сумеречной улице. Ветер крутил меня, нес, гнал — как бумажку, обломки чугунного неба летели, летели — сквозь бесконечность им лететь еще
день, два… Меня задевали юнифы встречных — но я шел один. Мне было ясно:
все спасены, но мне спасения уже нет, я не хочу спасения…
И это «бред» — у нее такое убежденное, негнущееся, что я спросил себя: «Не бред ли и в самом
деле все это, что творится со мною и вокруг меня за последнее время?»
И наконец на десятый
день не выдержали: взявшись за руки, вошли в воду и под звуки Марша погружались
все глубже, пока вода не прекратила их мучений…
— Умоляю вас!
День — только один
день! Я завтра — завтра же — пойду и
все сделаю…
И тогда я — захлебываясь, путаясь —
все что было,
все, что записано здесь. О себе настоящем, и о себе лохматом, и то, что она сказала тогда о моих руках — да, именно с этого
все и началось, — и как я тогда не хотел исполнить свой долг, и как обманывал себя, и как она достала подложные удостоверения, и как я ржавел
день ото
дня, и коридоры внизу, и как там — за Стеною…
На другой
день я, Д-503, явился к Благодетелю и рассказал ему
все, что мне было известно о врагах счастья. Почему раньше это могло мне казаться трудным? Непонятно. Единственное объяснение: прежняя моя болезнь (душа).