Неточные совпадения
— Должны! Так говорят и старшие, только вряд ли когда запорожский казак будет братом
поляку. Нечего
сказать, и мы кутили порядком в Чернигове: все божье, да наше! Но жгли ли мы храмы господни? ругались ли верою православною? А эти окаянные ляхи для забавы стреляют в святые иконы! Как бог еще терпит!
— Да и поляки-то, брат, не скоро его забудут, —
сказал стрелец, ударив рукой по своей сабле. — Я сам был в Москве и поработал этой дурою, когда в прошлом марте месяце, помнится, в день святого угодника Хрисанфа, князь Пожарский принялся колотить этих незваных гостей. То-то была свалка!.. Мы сделали на Лубянке, кругом церкви Введения божией матери, засеку и ровно двое суток отгрызались от супостатов…
— Слушай,
поляк, —
сказал незнакомый твердым голосом, — постоялый двор не для тебя одного выстроен; а если тебе тесно, так убирайся сам отсюда.
— И впрямь пора запрягать, —
сказал торопливо проезжий и, не обращая никакого внимания на
поляка и казаков, вышел вон из избы.
— Ага! догадался! —
сказал поляк, садясь в передний угол. — Счастлив ты, что унес ноги, а не то бы я с тобою переведался. Hex их вшисци дьябли везмо! Какие здесь буяны! Видно, не были еще в переделе у пана Лисовского.
— Нечего
сказать, вы, москали, догадливее нас: всегда с запасом ездите. Правда, нам это и не нужно; для нас,
поляков, нет ничего заветного.
— Смелей, пан Копычинский, смелей! —
сказал Кирша. — Ты видишь, немного осталось. Что робеть, то хуже… Ну, вот и дело с концом! — примолвил он, когда
поляк проглотил последний кусок.
— Мы поедем шагом, —
сказал Юрий, — так ты успеешь нас догнать. Прощай, пан, — продолжал он, обращаясь к
поляку, который, не смея пошевелиться, сидел смирнехонько на лавке. — Вперед знай, что не все москали сносят спокойно обиды и что есть много русских, которые, уважая храброго иноземца, не попустят никакому забияке, хотя бы он был и
поляк, ругаться над собою А всего лучше вспоминай почаще о жареном гусе. До зобаченья, ясновельможный пан!
— Чего ж ты боишься? —
сказал Юрий. — Когда
поляки узнают, кто я…
— Что ты, Нагиба, в уме ли! —
сказал один из
поляков. — Иль забыл, что наказывал пан региментарь? Если этот старик служит боярину Кручине-Шалонскому, так мы и волосом не должны от него поживиться.
Дворецкий и несколько слуг встретили гостей на крыльце; неуклюжий и толстый
поляк, который ехал возле пана Тишкевича, не доезжая до крыльца, спрыгнул, или, лучше
сказать, свалился с лошади и успел прежде всех помочь региментарю сойти с коня.
— И, пан ротмистр! —
сказал Тишкевич. — Не все
поляки походят друг на друга.
Ты не враг
поляков; но если б был и врагом нашим, я
сказал бы то же самое.
— Боярин! —
сказал он. — Если б супруга твоя здравствовала, то, верно б, не отказалась поднести нам по чарке вина и допустила бы взглянуть на светлые свои очи; так нельзя ли нам удостоиться присутствия твоей прекрасной дочери? У вас, может быть, не в обычае, чтоб девицы показывались гостям; но ведь ты, боярин, почти наш брат
поляк: дозволь полюбоваться невестою пана Гонсевского.
— Жаль, молодец, —
сказал Тишкевич, пожав руку Юрия, — жаль, что ты не наш брат
поляк!
Оробевшие слуги отступили назад, а боярин, задыхаясь от злобы, в продолжение нескольких минут не мог вымолвить ни слова. Наконец, оборотясь к
поляку,
сказал прерывающимся голосом...
— Может статься, ты и дело говоришь, Юрий Дмитрич, —
сказал Кирша, почесывая голову, — да удальство-то нас заело! Ну, как сидеть весь век поджавши руки? С тоски умрешь!.. Правда, нам, запорожцам, есть чем позабавиться: татары-то крымские под боком, а все охота забирает помериться с ясновельможными
поляками… Однако ж, боярин, тебе пора, чай, отдохнуть. Говорят, завтра ранехонько будет на площади какое-то сходбище; чай, и ты захочешь послушать, о чем нижегородцы толковать станут.
— Юрий Дмитрич, —
сказал князь Черкасский, — поздравляю тебя с счастливым приездом в Нижний Новгород; хотя,
сказать правду, для всех нас было бы радостнее выпить этот кубок за здравие сына Димитрия Юрьевича Милославского, а не посланника от
поляков и верноподданного королевича Владислава.
— Граждане нижегородские! —
сказал кипящий мужеством и ненавистью к
полякам дворянин Образцов.
— Князь Димитрий! —
сказал Мансуров, — и ты, Мурза Алеевич Кутумов! не забывайте, что вы здесь не на городской площади, а в совете сановников нижегородских. Я люблю святую Русь не менее вас; но вы ненавидите одних
поляков, а я ненавижу еще более крамолы, междоусобие и бесполезное кровопролитие, противные господу и пагубные для нашего отечества. Если ж надобно будет сражаться, вы увидите тогда, умеет ли боярин Мансуров владеть мечом и умирать за веру православную.
— Нет, брат Данило! —
сказал Суета. — Не говори, он даром смотреть не станет: подлинно господь умудряет юродивых! Мартьяш глух и нем, а кто лучше его справлял службу, когда мы бились с
поляками? Бывало, как он стоит сторожем, так и думушки не думаешь, спи себе вдоволь: муха не прокрадется.
— Слава тебе господи! — вскричал Алексей. — Насилу ты за ум хватился, боярин! Ну, отлегло от сердца! Знаешь ли что, Юрий Дмитрич? Теперь я
скажу всю правду: я не отстал бы от тебя, что б со мной на том свете ни было, если б ты пошел служить не только
полякам, но даже татарам; а как бы знал да ведал, что у меня было на совести? Каждый день я клал по двадцати земных поклонов, чтоб господь простил мое прегрешение и наставил тебя на путь истинный.
— Спасибо, сынок! —
сказал он, выслушав донесение о действиях отряда по серпуховской дороге. — Знатно! Десять
поляков и шесть запорожцев положено на месте, а наших ни одного. Ай да молодец!.. Темрюк! ты хоть родом из татар, а стоишь за отечество не хуже коренного русского. Ну что, Матерой? говори, что у вас по владимирской дороге делается?
Неточные совпадения
— Здесь —
поляки и жиды, — сердито
сказал жандарм. — У жидов помер кто-то. Все — слышите — воют?
— Впрочем — дело не мое. Я, так
сказать, из патриотизма. Знаете, например: свой вор — это понятно, а, например,
поляк или грек — это уж обидно. Каждый должен у своих воровать.
— Иван Пращев, офицер, участник усмирения
поляков в 1831 году, имел денщика Ивана Середу. Оный Середа, будучи смертельно ранен, попросил Пращева переслать его, Середы, домашним три червонца. Офицер
сказал, что пошлет и даже прибавит за верную службу, но предложил Середе: «Приди с того света в день, когда я должен буду умереть». — «Слушаю, ваше благородие», —
сказал солдат и помер.
Усатый
поляк исчез, оставив виолончель у рояля. Спивак играл фугу Баха; взглянув на вошедших темными кружками стекол, он покашлял и
сказал:
— Точно что не к добру это все новое ведет, —
сказал помещик, — вот хоть бы венгерцы и
поляки бунтуют: отчего это? Все вот от этих новых правил!