Неточные совпадения
Один из них, закутанный в широкий охабень, ехал впереди на борзом вороном коне и, казалось, совершенно не
замечал, что метель становится час от часу сильнее; другой, в нагольном тулупе, сверх которого надет
был нараспашку кафтан из толстого белого сукна, беспрестанно останавливал свою усталую лошадь, прислушивался со вниманием, но, не различая ничего, кроме однообразного свиста бури, с приметным беспокойством озирался на все стороны.
— Мы поедем шагом, — сказал Юрий, — так ты успеешь нас догнать. Прощай, пан, — продолжал он, обращаясь к поляку, который, не
смея пошевелиться, сидел смирнехонько на лавке. — Вперед знай, что не все москали сносят спокойно обиды и что
есть много русских, которые, уважая храброго иноземца, не попустят никакому забияке, хотя бы он
был и поляк, ругаться над собою А всего лучше вспоминай почаще о жареном гусе. До зобаченья, ясновельможный пан!
Он не обратил бы на это никакого внимания, если б этот человек не походил на вора, который хочет пробраться так, чтоб его никто не
заметил; он шел сугробом, потому что проложенная по саду тропинка
была слишком на виду, и, как будто бы с робостию, оглядывался на все стороны.
— Ну, так и
быть! повинную голову и
меч не сечет; я ж человек не злой и лиха не помню. Добро, вставай, Григорьевна! Мир так мир. Дай-ка ей чарку вина, посади ее за стол да угости хорошенько, — продолжал Кудимыч вполголоса, обращаясь к приказчику. — Не надо с ней ссориться: не ровен час, меня не случится… да, что грех таить! и я насилу с ней справился: сильна, проклятая!
Романею подали; гости придвинулись поближе к запорожцу, который,
выпив за здоровье молодых, принялся рассказывать всякую всячину: о басурманской вере персиян, об Араратской горе, о степях непроходимых, о золотом песке, о медовых реках, о слонах и верблюдах; мешал правду с небылицами и до того занял хозяина и гостей своими рассказами, что никто не
заметил вошедшего слугу, который, переговоря с работницею Марфою, подошел к Кирше и, поклонясь ему ласково, объявил, что его требуют на боярский двор.
«Когда б блаженной памяти царь Феодор Иоаннович здравствовал и Лесута-Храпунов
был на своем месте, — говаривал отставной стряпчий, — то Гришка Отрепьев не
смел бы и подумать назваться Димитрием».
— И ведомо так, — сказал Лесута. — Когда я
был стряпчим с ключом, то однажды блаженной памяти царь Феодор Иоаннович, идя к обедне, изволил сказать мне: «Ты, Лесута, малый добрый, знаешь свою стряпню, а в чужие дела не мешаешься». В другое время, как он изволил отслушать часы и я стал ему докладывать, что любимую его шапку попортила
моль…
— Да, боярин, я грудью стану за друга и недруга, если он молодец и
смело идет на неравный бой; а не заступлюсь за труса и подлеца, каков пан Копычинский, хотя б он
был родным моим братом.
Когда он вышел на крыльцо, то
заметил большую перемену в воздухе: небо
было покрыто дождевыми облаками, легкий полуденный ветерок дышал теплотою; словом, все предвещало наступление весенней погоды и конец морозам, которые с неслыханным постоянством продолжались в то время, когда обыкновенно проходят уже реки и показывается зелень.
Кирша
заметил в плетне небольшое отверстие, сквозь которое можно
было рассмотреть все, что происходило на соседнем дворе; он поспешил воспользоваться этим открытием и увидел двух человек, входящих в избу.
Тем из читателей наших, которым не удалось постоянно жить в деревне и видеть своими глазами, как наши низовые крестьяне угощают друг друга, без сомнения покажется невероятным огромное количество браги и съестных припасов, которые может
поместить в себе желудок русского человека, когда он знает, что
пьет и
ест даром.
Это невероятно, однако ж справедливо, и мы должны
были сделать это небольшое отступление для того, чтоб
заметить нашим читателям, что нимало не погрешаем против истины, заставив гостей приказчика почти беспрерывно целый день
пить,
есть и веселиться.
Кирша, поговорив еще несколько времени с хозяином и гостьми, встал потихоньку из-за стола; он тотчас
заметил, что хотя караул
был снят от ворот, но зато у самых дверей сидел широкоплечий крестьянин, мимо которого прокрасться
было невозможно. Запорожец отыскал свою саблю, прицепил ее к поясу, надел через плечо нагайку, спрятал за пазуху кинжал и, подойдя опять к столу, сел по-прежнему между приказчиком и дьяком. Помолчав несколько времени, он спросил первого: весело ли ему
будет называться дедушкою?
Чтоб подняться на гору, Милославский должен
был проехать мимо Благовещенского монастыря, при подошве которого соединяется Ока с Волгою. Приостановясь на минуту, чтоб полюбоваться прелестным местоположением этой древней обители, он
заметил полуодетого нищего, который на песчаной косе, против самых монастырских ворот, играл с детьми и, казалось, забавлялся не менее их. Увидев проезжих, нищий сделал несколько прыжков, от которых все ребятишки померли со смеху, и, подбежав к Юрию, закричал...
— Итак, во имя божие — к Москве!.. Но чтоб не бесплодно положить нам головы и смертию нашей искупить отечество, мы должны избрать достойного воеводу. Я
был в Пурецкой волости у князя Димитрия Михайловича Пожарского; едва излечившийся от глубоких язв, сей неустрашимый военачальник готов снова обнажить
меч и грянуть божиею грозой на супостата. Граждане нижегородские! хотите ли иметь его главою? люб ли вам стольник и знаменитый воевода, князь Димитрий Михайлович Пожарский?
— Князь Димитрий! — сказал Мансуров, — и ты, Мурза Алеевич Кутумов! не забывайте, что вы здесь не на городской площади, а в совете сановников нижегородских. Я люблю святую Русь не менее вас; но вы ненавидите одних поляков, а я ненавижу еще более крамолы, междоусобие и бесполезное кровопролитие, противные господу и пагубные для нашего отечества. Если ж надобно
будет сражаться, вы увидите тогда, умеет ли боярин Мансуров владеть
мечом и умирать за веру православную.
Милославский, уходя,
заметил, что боярина Туренина не
было уже в комнате. У самых дверей дома встретил его Алексей; он казался очень встревоженным.
Его изнуренный вид, бледное лицо и впалые щеки — все показывало в нем человека, недавно излечившегося от тяжкой болезни, но в то же время нельзя
было не
заметить, что причиною его необычайной худобы
была не одна телесная болезнь: глубокая горесть изображалась на лице его, а покрасневшие от слез глаза ясно доказывали, что его душевные страдания не миновались вместе с недугом, от которого он, по-видимому, совершенно излечился.
На ту пору нянюшка Федора стояла также на крыльце,
заметила старуху и доложила о ней боярыне; нищую подозвали, и когда боярыня, вынув из кармана целый алтын, подала ей и сказала: «Молись за здравие именинника!» — то старушка, взглянув пристально на боярыню и помолчав несколько времени, промолвила: «Ох ты, моя родимая! здоров-то он
будет, да уцелеет ли его головушка?..» — «Как так?» — спросила боярыня, побледнев как смерть.
Все подмосковные шиши в таком у него послушании, что без его благословения рук отвести не
смеют, и если б не он, так от этих русских налетов и православным житья бы не
было.
Сказывают также, что когда-то
была на том месте пустынь, от которой осталась одна каменная ограда да подземные склепы, и что будто с тех пор, как ее разорили татары и погубили всех старцев, никто не
смел и близко к ней подходить; что каждую ночь перерезанные монахи встают из могил и сходятся служить сами по себе панихиду; что частенько, когда делывали около этого места порубки, мужики слыхали в сумерки благовест.
Старик
заметил, что все они
были изувечены: у одного перерезано горло, у другого разрублена голова, а третий шел вовсе без головы…
В обширном покое, за дубовым столом, покрытым остатками ужина, сидел Кручина-Шалонский с задушевным своим другом, боярином Истомою-Турениным; у дверей комнаты дремали, прислонясь к стене, двое слуг; при каждом новом порыве ветра, от которого стучали ставни и раздавался по лесу глухой гул, они, вздрогнув, посматривали робко друг на друга и, казалось, не
смели взглянуть на окна, из коих можно
было различить, несмотря на темноту, часть западной стены и сторожевую башню, на которых отражались лучи ярко освещенного покоя.
— Выпей-ка еще этот кубок, — сказал Кручина, наливая Туренину огромную серебряную кружку. — Я давно уже
заметил, что ты мыслишь тогда только заодно со мною, когда у тебя зашумит порядком в голове. Воля твоя, а ты уж чересчур всего опасаешься. Смелым бог владеет, Андрей Никитич, а робкого один ленивый не бьет.
Юрий, идя вслед за Суетою,
заметил, что и внутри монастыря большая часть строений
была повреждена и хотя множество рабочих людей занято
было поправкою оных, но на каждом шагу встречались следы опустошения и долговременной осады, выдержанной обителью.
— И отечеству, боярин! — перервал с жаром Авраамий. — Мы не иноки западной церкви и благодаря всевышнего, переставая
быть мирянами, не перестаем
быть русскими. Вспомни, Юрий Дмитрич, где умерли благочестивые старцы Пересвет и Ослябя!.. Но я слышу благовест… Пойдем, сын мой, станем
молить угодника божия, да просияет истина для очей наших и да подаст тебе господь силу и крепость для исполнения святой его воли!
Этак с час-места останавливались у нас двое проезжих бояр и с ними человек сорок холопей, вот и стали меня так же, как твоя милость, из ума выводить, а я сдуру-то и выболтай все, что на душеньке
было; и лишь только вымолвила, что мы денно и нощно
молим бога, чтоб вся эта иноземная сволочь убралась восвояси, вдруг один из бояр, мужчина такой ражий, бог с ним! как заорет в истошный голос да ну меня из своих ручек плетью!
Взглянув нечаянно на противоположную сторону, Алексей с ужасом
заметил два высокие столба с перекладиною, которые, вероятно, поставлены
были не для украшения площади и что-то вовсе не походили на качели.
— Жена, — сказал отец Еремей, войдя в избу, — накрывай стол, подай стклянку вишневки да смотри поворачивайся! что
есть в печи, все на стол
мечи!.. Знаешь ли, кто наш гость?
— Не за что, Юрий Дмитрич! Я взыскан
был милостию твоего покойного родителя и, служа его сыну, только что выплачиваю старый долг. Но вот, кажется, и Темрюк готов! Он проведет вас задами; хоть вас ник-то не
посмеет остановить, однако ж лучше не ехать мимо церкви. Дай вам господи совет и любовь, во всем благое поспешение, несчетные годы и всякого счастия! Прощайте!
— А как же? — продолжал Кирша. — Разве мы не изменники? Наши братья, такие же русские, как мы, льют кровь свою, а мы здесь стоим поджавши руки… По мне, уж честнее
быть заодно с ляхами! А то что мы? ни то ни се — хуже баб! Те хоть бога
молят за своих, а мы что? Эх, товарищи, видит бог, мы этого сраму век не переживем!
Ты, кажется, одет не чернецом; а что твой
меч в ножнах не оставался, так этому я сам
был свидетелем.
Милославский подошел к гробнице святителя и тут только
заметил, что он и прежде
был не один в церкви.