Неточные совпадения
Если б я был на твоем месте,
то подсел бы к какому-нибудь советнику посольства,
стал бы ему подличать и преуниженно попросил бы наконец: поместить меня при первой вакансии супрефектом в Тобольск или Иркутск.
Три недели
тому назад я назвал ее моей невестою, и когда через несколько дней после этого, отправляясь для окончания необходимых дел в Петербург, я
стал прощаться с нею, когда в первый раз она позволила мне прижать ее к моему сердцу и кротким, очаровательным своим голосом шепнула мне: «Приезжай скорей назад, мой друг!» — тогда, о! тогда все мои трехмесячные страдания, все ночи, проведенные без сна, в тоске, в мучительной неизвестности, — все изгладилось в одно мгновение из моей памяти!..
— Право?
То есть вам угодно
стать на его место?
Не беспокойтесь! они покроют пеплом всю Россию и
станут хвастаться своим великодушием; а если мы придем во Францию и будем вести себя смирнее, чем собственные их войска,
то они и тогда не перестанут называть нас варварами.
— Но неравно вам прилучится проезжать опять чрез нашу Белокаменную,
то порадуйте старика, взъезжайте прямо ко мне, и если я буду еще жив… Да нет! коли не
станет моей Мавры Андреевны, так господь бог милостив… услышит мои молитвы и приберет меня горемычного.
Если, например, в овчарне растворят ворота и дворовые собаки
станут выть по-волчьи,
та и дивиться нечему, когда волк забредет в овчарню.
— И, сударь! Придет беда, так все заговорят одним голосом, и дворяне и простой народ!
То ли еще бывало в старину: и триста лет татары владели землею русскою, а разве мы
стали от этого сами татарами? Ведь все, а чем нас упрекает Сила Андреевич Богатырев, прививное, батюшка; а корень-то все русской. Дремлем до поры до времени; а как очнемся да стрехнем с себя чужую пыль, так нас и не узнаешь!
— Ну, брат! — сказал Ижорской, когда Рославлев сел на лошадь, — смотри держись крепче: конь черкесской, настоящий Шалох. Прошлого года мне его привели прямо с Кавказа: зверь, а не лошадь! Да ты старый кавалерист, так со всяким чертом сладишь. Ей, Шурлов! кинь гончих вон в
тот остров; а вы, дурачье, ступайте на все лазы; ты, Заливной,
стань у
той перемычки, что к песочному оврагу. Да чур не зевать! Поставьте прямо на нас милого дружка, чтобы было чем потешить приезжего гостя.
Я не буду здорова до
тех пор, пока не назову братом жениха твоего; я
стану беспрестанно упрекать себя… да, мой друг! я причиною, что ты еще не замужем.
— Да, да! человеколюбивое! а эти заведения нынче в ходу, любезный. Почему знать?.. От губернатора пойдет и выше, а там… Да что загадывать; что будет,
то и будет… Ну, теперь рассуди милостиво! Если б я
стал показывать пустую больницу, кого бы удивил? Ведь дом всякой выстроить может, а надпись сделать не фигура.
— Полно, брат! по-латыни-та говорить! Не об этом речь: я слыву хлебосолом, и надобно сегодня поддержать мою славу. Да что наши дамы не едут! Я разослал ко всем соседям приглашения:
того и гляди,
станут наезжать гости; одному мне не управиться, так сестра бы у меня похозяйничала. А уж на будущей неделе я
стал бы у нее хозяйничать, — прибавил Ижорской, потрепав по плечу Рославлева. — Что, брат, дождался, наконец? Ведь свадьба твоя решительно в воскресенье?
— Итак, я должен оставаться хладнокровным свидетелем ужасных бедствий, которые грозят нашему отечеству; должен жить спокойно в
то время, когда кровь всех русских будет литься не за славу, не за величие, но за существование нашей родины; когда, может быть, отец
станет сражаться рядом с своим сыном и дед умирать подле своего внука.
Когда война
становится национальною,
то все права народные теряют свою силу.
Как русской, ты
станешь драться до последней капли крови с врагами нашего отечества, как верноподданный — умрешь, защищая своего государя; но если безоружный неприятель будет иметь нужду в твоей помощи,
то кто бы он ни был, он, верно, найдет в тебе человека, для которого сострадание никогда не было чуждой добродетелью.
Но что я говорю? если одна только рота французских солдат выйдет из России,
то и тогда французы
станут говорить и печатать, что эта горсть бесстрашных, этот священный легион не бежал, а спокойно отступил на зимние квартиры и что во время бессмертной своей ретирады [отступления (франц.)] беспрестанно бил большую русскую армию; и нет сомнения, что в этом хвастовстве им помогут русские, которые
станут повторять вслед за ними, что климат, недостаток, стечение различных обстоятельств, одним словом, все, выключая русских штыков, заставило отступить французскую армию.
— Я уверен, — сказал предводитель, — что все дворянство нашей губернии не пожалеет ни достояния своего, ни самих себя для общего дела. Стыд и срам
тому, кто
станет думать об одном себе, когда отечество будет в опасности.
Если б она знала, в какой теперь моде патриотизм,
то верно бы не
стала с тобой торговаться.
— Слегла в постелю, мой друг; и хотя после ей
стало легче, но когда я
стал прощаться с нею,
то она ужасно меня перепугала. Представь себе: горесть ее была так велика, что она не могла даже плакать; почти полумертвая она упала мне на шею! Не помню, как я бросился в коляску и доехал до первой станции… А кстати, я тебе еще не сказывал. Ты писал ко мне, что взял в плен французского полковника, графа, графа… как бишь?
Когда я узнал, что он
тот самый полковник, которого ты угощал на своем биваке,
то, разумеется,
стал его расспрашивать о тебе, и хотя от боли и усталости он едва мог говорить, но отвечал весьма подробно на все мои вопросы.
Он заговорит по-своему; ты скажешь: «Добре, добре!» — а там и спросишь: бруту, биру [хлеба, пива (нем.)],
того, другого;
станет отнекиваться, так закричишь: «Капут!» Вот он тотчас и заговорит: «Русишь гут» [«Русский хорош (нем.)!»], а ты скажешь: «Немец гут!» — дело дойдет до шнапсу [водки (нем.)], и пошли пировать.
Наши приятели, не говоря ни слова, пошли вслед за незнакомым. Когда они
стали подходить к огням,
то заметили, что он был в военном сюртуке с штаб-офицерскими эполетами. Подойдя к биваку Зарецкого, он повернулся и сказал веселым голосом...
Когда Рославлев
стал приближаться к нашей коннице,
то неприятельская, подкрепленная свежими войсками, построилась снова в боевой порядок, и между обеих кавалерийских колонн начали разъезжать и показывать свое удальство фланкеры обеих сторон.
Размытая проливными дождями проселочная дорога, по которой ехал Рославлев вместе с своим слугою,
становилась час от часу тяжелее, и, несмотря на
то, что они ехали в легкой почтовой тележке, усталые лошади с трудом тащились шагом.
— Да уж он, сударь, давным-давно выздоровел. И посмотрите, как отъелся; какой
стал гладкой — пострел бы его взял! Бык быком! И это бы не беда: пусть бы он себе трескал, проклятый, да жирел вволю — черт с ним! Да знай сверчок свой шесток; а
то срамота-то какая!.. Ведь он ни дать ни взять
стал нашим помещиком.
Правда, с
тех пор француз и носу не смеет на улицу показывать; а барыня
стала такая ласковая с отцом Васильем: в неделю-то раз пять он обедает на господском дворе.
Поравнявшись с группою деревьев, которая с трех сторон закрывала церковь, извозчик позабыл о
том, что советовал им старый ловчий, — не свернул с дороги: колеса телеги увязли по самую ступицу в грязь, и, несмотря на его крики и удары, лошади
стали.
— Уж я обо всем с домашними условился: мундир его припрячем подале, и если чего дойдет, так я назову его моим сыном. Сосед мой, золотых дел мастер, Франц Иваныч,
стал было мне отсоветывать и говорил, что мы этак беду наживем; что если французы дознаются, что мы скрываем у себя под чужим именем русского офицера,
то, пожалуй, расстреляют нас как шпионов; но не только я, да и старуха моя слышать об этом не хочет. Что будет,
то и будет, а благодетеля нашего не выдадим.
Не много французов
станет разъезжать в русских каретах, и если подлинно Москвы отстаивать не будут, хоть
то порадует наше сердце, что этот Бонапартий гриб съест.
— Помилуйте! он, чай, и сам не рад, что зашел так далеко: да теперь уж делать нечего. Верно, думает: авось, пожалеют Москвы и
станут мириться. Ведь он уж не в первый раз поддевает на эту штуку. На
то, сударь, пошел: aut Caesar, aut nihil — или пан, или пропал. До сих пор ему удавалось, а как раз промахнется, так и поминай как звали!
— Не думаю, а уверен, что вам этой беды никак не миновать, если вы
станете продолжать отыскивать ваш полк. Кругом всей Москвы рассыпаны французы; я сам должен был выехать из города не в
ту заставу, в которую въехал, и сделать пребольшой крюк, чтоб не повстречаться с их разъездами.
— Как ветер ревет между деревьями! — сказал наконец Зарецкой. — А знаете ли что? Как
станешь прислушиваться,
то кажется, будто бы в этом вое есть какая-то гармония. Слышите ли, какие переходы из тона в тон? Вот он загудел басом; теперь свистит дишкантом… А это что?.. Ах, батюшки!.. Не правда ли, как будто вдали льется вода? Слышите? настоящий водопад.
— Перед кем, господин Сегюр? Если перед нами,
то я совершенно согласен; по их милости мы сейчас было все сгорели; но я думаю, что за это преступление их судить не
станут.
(Прим. автора.)], готовы были божиться в противном; но теперь, надеюсь, никакая красноречивая французская фраза не заставит нас отказаться от
того, чем не только мы, но и позднейшие потомки наши
станут гордиться.
Если это, по-вашему, называется отсутствием всех предрассудков и просвещением, так черт его побери и вместе с вами!» Когда он
стал приближаться к середине города,
то, боясь встретить французского генерала, который мог бы ему сделать какой-нибудь затруднительный вопрос, Зарецкой всякий раз, когда сверкали вдали шитые мундиры и показывались толпы верховых, сворачивал в сторону и скрывался между развалинами.
Когда Рославлев потерял из вида всю толпу мародеров и
стал надевать оставленную французом шинель,
то заметил, что в боковом ее кармане лежало что-то довольно тяжелое; но он не успел удовлетворить своему любопытству и посмотреть, в чем состояла эта неожиданная находка: в близком от него расстоянии раздался дикой крик, вслед за ним загремели частые ружейные выстрелы, и через несколько минут послышался шум от бегущих по дороге людей.
— Ах они разбойники! Уж и попов
стали хватать! А
того не подумают, басурманы, что этак наш брат, старик, и без исповеди умрет.
— То-то ребячья простота! — сказал сержант, покачивая головою. — Эх, дитятко! ведь они не в кулачки пришли драться; с пулей да штыком бороться не
станешь; да бог милостив!
Надобно было все это видеть и привыкнуть смотреть на это, чтоб постигнуть наконец, с каким отвращением слушает похвалы доброму сердцу и чувствительности императора французов
тот, кто был свидетелем сих ужасных бедствий и знает адское восклицание Наполеона: »Солдаты?.. и, полноте! поговоримте-ка лучше о лошадях!» [Так отвечал Наполеон одному из генералов, который
стал ему докладывать о бедственном положении его солдат.
Если ей удастся облегчить хотя на минуту мучения своего друга,
то она
станет благословлять судьбу — благодарить бога за все свои страдания!
Меж
тем на дворе смерклось; наши выстрелы
стали реже; влево на Гагельсберге [Гагельсберг и Бишефсберг — две укрепленные горы, подле самой крепости города Данцига.
Прошло еще с полчаса, и, признаюсь, это словесное угощение начало мне
становиться в тягость,
тем более что в прищуренных и лукавых глазах хозяина заметно было что-то такое, что совершенно противоречило кроткому его голосу и словам, исполненным ласки и чувствительности.
Кроме одного здешнего купца Сандерса, никто его не знает, и генерал Рапп
стал было сомневаться, точно ли он итальянской купец; но когда его привели при мне к генералу,
то все ответы его были так ясны, так положительны; он
стал говорить с одним итальянским офицером таким чистым флорентийским наречием, описал ему с такою подробностию свой дом и родственные свои связи, что добрый Рапп решился было выпустить его из-под ареста; но генерал Дерикур пошептал ему что-то на ухо, и купца отвели опять в тюрьму.
Товары
становятся дороже, капиталы переходят из рук в руки; одним словом, я не сомневаюсь, что вечный мир в Европе был бы столь же пагубен для коммерции, как и всегдашняя тишина на море, несмотря на
то, что сильный ветер производит бури и топит корабли.
— Благодарю вас, — сказал Рославлев, — впрочем, вы можете быть совершенно спокойны, Шамбюр! Я не обещаюсь вам не радоваться, если узнаю что-нибудь о победах нашего войска; но вот вам честное мое слово: не
стану никому пересказывать
того, что услышу от других.