Неточные совпадения
3.
Не требовать от меня отчета, почему я описываю именно
то, а
не то происшествие; или для чего, упоминая об одном историческом лице, я
не говорю ни слова
о другом. И наконец...
Княгиня Радугина была некогда хороша собою; но беспрестанные праздники, балы, ночи, проверенные без сна, — словом, все, что сокращает век наших модных дам,
не оставило на лице ее и признаков прежней красоты, несмотря на
то, что некогда кричали
о ней даже и в Москве...
Не тот сирота, батюшка, у кого нет только отца и матери; а
тот, кто пережил и родных и приятелей, кому словечка
не с кем
о старине перемолвить, кто, горемычный, и на своей родине, как на чужой стороне.
— Ну, встреча! черт бы ее побрал. Терпеть
не могу этой дуры… Помните, сударь! у нас в селе жила полоумная Аксинья?
Та вовсе была нестрашна: все, бывало, поет песни да пляшет; а эта безумная по ночам бродит по кладбищу, а днем только и речей, что
о похоронах да
о покойниках… Да и сама-та ни дать ни взять мертвец: только что
не в саване.
— Так зачем же ты это делаешь? Для чего заставляешь жениха твоего думать, что ты своенравна, прихотлива, что ты забавляешься его досадою и огорчением? Подумай, мой друг! он
не всегда останется женихом, и если муж
не забудет
о том, что сносил от тебя жених, если со временем он захочет так же, как ты, употреблять во зло власть свою…
—
О, обо мне
не беспокойтесь! Мы уедем в наши тамбовские деревни. Россия велика; а сверх
того, разве Наполеон
не был в Германии и Италии? Войска дерутся, а жителям какое до этого дело? Неужели мы будем перенимать у этих варваров — испанцев?
Если вы хотите жениться на будущей неделе,
то и
не думайте
о службе; в противном случае оставайтесь женихом до окончания войны.
Старшая
не могла говорить без восторга
о живописи, потому что сама копировала головки en pastel [пастелью (франц.)]; средняя приходила почти в исступление при имени Моцарта, потому что разыгрывала на фортепианах его увертюры; а меньшая, которой удалось взять три урока у знаменитой певицы Мары, до
того была чувствительна к собственному своему голосу, что
не могла никогда промяукать до конца «ombra adorata» [»возлюбленная тень» (итал.)] без
того, чтоб с ней
не сделалось дурно.
—
О! что касается до этого, — отвечал Рославлев, —
то французы должны пенять на самих себя: они заставили себя ненавидеть, а ненависть
не знает сострадания и жалости. Испанцы доказали это.
Во-первых,
тот, кто
не был сам во Франции, едва ли имеет право судить
о французах.
Да, мой друг, эта война
не походит на прежние; дело идет
о том, чтоб решить навсегда: есть ли в Европе русское царство, или нет?
— Да с чем попало, — отвечал Буркин. — У кого есть ружье —
тот с ружьем; у кого нет —
тот с рогатиной. Что в самом деле!.. Французы-то
о двух, что ль, головах? Дай-ка я любого из них хвачу дубиною по лбу — небось
не встанет.
— Эх, братец! убирайся к черту с своими французскими словами! Я знаю, что делаю. То-то, любезный, ты еще молоденек! Когда солдат думает
о том, чтоб идти в ногу да ровняться, так
не думает
о неприятельских ядрах.
Поравнявшись с группою деревьев, которая с трех сторон закрывала церковь, извозчик позабыл
о том, что советовал им старый ловчий, —
не свернул с дороги: колеса телеги увязли по самую ступицу в грязь, и, несмотря на его крики и удары, лошади стали.
Рославлев
не понимал сам, что происходило в душе его; он
не мог думать без восторга
о своем счастии, и в
то же время какая-то непонятная тоска сжимала его сердце; горел нетерпением прижать к груди своей Полину и почти радовался беспрестанным остановкам, отдалявшим минуту блаженства,
о которой недели две
тому назад он едва смел мечтать, сидя перед огнем своего бивака.
Я думала, что, видя вас благополучным, менее буду несчастлива; что, произнеся клятву любить вас одного, при помощи божией, я забуду все прошедшее; что образ
того, кто преследовал меня наяву и во сне,
о ком я
не могла и думать без преступления, изгладится навсегда из моей памяти.
— Я лекарь, Владимир Сергеевич; я привык видеть горесть и отчаяние; но клянусь вам богом, в жизнь мою
не видывал ничего ужаснее. Она в полной памяти, а говорит беспрестанно
о церковной паперти; видит везде кровь, сумасшедшую Федору;
то хохочет,
то стонет, как умирающая; а слезы
не льются…
— Смейтесь, смейтесь, господин офицер! Увидите, что эти мужички наделают! Дайте только им порасшевелиться, а там французы держись! Светлейший грянет с одной стороны, граф Витгенштейн с другой, а мы со всех; да как воскликнем в один голос: prосul,
о procul, profani,
то есть: вон отсюда, нечестивец! так Наполеон такого даст стречка из Москвы, что его собаками
не догонишь.
—
О, если вы желаете только драться с французами,
то я могу вас этим каждый день угощать.
Не хотите ли на время сделаться моим товарищем?
— Однако ж согласитесь: это ужасное бедствие! Я
не говорю ни слова
о тех, которые могли выехать из Москвы: они разорились, и больше ничего; но больные, неимущие? Все
те, которые должны были остаться?..
—
О, в таком случае… Господин Данвиль! я признаю себя совершенно виноватым. Но эта проклятая сабля!.. Признаюсь, я и теперь
не постигаю, как мог Дюран решиться продать саблю, которую получил из рук своей невесты… Согласитесь, что я скорей должен был предполагать, что он убит… что его лошадь и оружие достались неприятелю… что вы… Но если граф вас знает,
то конечно…
— Ну, если, граф, вы непременно этого хотите,
то, конечно, я должен… я
не могу отказать вам. Уезжайте же скорее отсюда, господин Данвиль; советую вам быть вперед осторожнее: император никогда
не любил шутить военной дисциплиною, а теперь сделался еще строже. Говорят, он беспрестанно сердится; эти проклятые русские выводят его из терпения. Варвары! и
не думают
о мире! Как будто бы война должна продолжаться вечно. Прощайте, господа!
—
То есть
не принимай ничего к сердцу, — перервал Рославлев, —
не люби никого,
не жалей ни
о ком; беги от несчастного: он может тебя опечалить; старайся
не испортить желудка и как можно реже думай
о том, что будет с тобою под старость —
то ли ты хотел сказать, Александр?
— И в
то же время
не хочешь ни
о чем горевать? Да разве это возможно?
— И вовсе необыкновенно, — прибавил Сборской. — Верно,
не было примера, чтоб четверо храбрых и обстрелянных офицеров, вместо
того чтоб говорить
о своих подвигах, рассказывали друг другу
о том, что они когда-то трусили и боялись чего бы
то ни было.
Распрощавшись с ним, я отправился обратно и, признаюсь, во весь
тот день походил на человека, который с похмелья
не может ни
о чем думать, и хотя
не пьян, а шатается, как будто бы выпил стаканов пять пуншу.
— В самую средину города, на площадь. Вам отведена квартира в доме профессора Гутмана… Правда, ему теперь
не до
того; но у него есть жена… дети… а к
тому же одна ночь… Прощайте, господин офицер!
Не судите
о нашем городе по бургомистру: в нем нет ни капли прусской крови… Черт его просил у нас поселиться — швернот!.. Жил бы у себя в Баварии — хоц доннер-веттер!
Данцигские жители, а особливо
те, которые
не были далее пограничного с ними прусского городка Дершау, говорят всегда с заметною гордостию
о своем великолепном городе; есть даже немецкая песня, которая начинается следующими словами: «
О Данциг,
о Данциг,
о чудесно красивый город!» [
О Danzig,
о Danzig,
о wunderschöne Stadt!
— Чего вам угодно, сударь?» Обыкновенно требования ограничивались чашкой кофея или шоколада; но
о хлебе, кренделях, сухарях и вообще
о том, что может утолять голод, и в помине
не было.
— Благодарю вас, — сказал Рославлев, — впрочем, вы можете быть совершенно спокойны, Шамбюр! Я
не обещаюсь вам
не радоваться, если узнаю что-нибудь
о победах нашего войска; но вот вам честное мое слово:
не стану никому пересказывать
того, что услышу от других.
— Да ведь это невозможно, так
о чем же и хлопотать? К
тому ж; если в самом деле она была вдовою фанцузского полковника,
то не могла
не желать такого завидного конца — кetre coiffé d'une bombe [погибнуть от бомбы (франц.)] или умереть глупым образом на своей постели — какая разница! Я помню, мне сказал однажды Дольчини… А кстати! Знаете ли, как одурачил нас всех этот господин флорентийской купец?..
Любить всю жизнь, без всякой надежды; наслаждаться
не своим счастием, но счастием
того, кого выбрало наше сердце; любить с таким самоотвержением —
о, это умеют одни только женщины!.. и если эта бескорыстная, неземная любовь бывает иногда недоступна,
то, по крайней мере, она всегда понятна для души каждой женщины.
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).
О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло! Что будет,
то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом,
то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Городничий.
О, черт возьми! нужно еще повторять! как будто оно там и без
того не стоит.
Артемий Филиппович.
О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре,
тем лучше, — лекарств дорогих мы
не употребляем. Человек простой: если умрет,
то и так умрет; если выздоровеет,
то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно было б с ними изъясняться: он по-русски ни слова
не знает.
Потом свою вахлацкую, // Родную, хором грянули, // Протяжную, печальную, // Иных покамест нет. //
Не диво ли? широкая // Сторонка Русь крещеная, // Народу в ней
тьма тём, // А ни в одной-то душеньке // Спокон веков до нашего //
Не загорелась песенка // Веселая и ясная, // Как вёдреный денек. //
Не дивно ли?
не страшно ли? //
О время, время новое! // Ты тоже в песне скажешься, // Но как?.. Душа народная! // Воссмейся ж наконец!
Не только
не гнушалися // Крестьяне Божьим странником, // А спорили
о том, // Кто первый приютит его, // Пока их спорам Ляпушкин // Конца
не положил: // «Эй! бабы! выносите-ка // Иконы!» Бабы вынесли;