Неточные совпадения
4. Предоставляя полное право читателям обвинять меня, если мои русские
не походят
на современных с нами русских 1812 года, я прошу, однако же,
не гневаться
на меня за
то, что они
не все добры, умны и любезны, или наоборот:
не смеяться над моим патриотизмом, если между моих русских найдется много умных, любезных и даже истинно просвещенных людей.
Но зато почти ни одна дама
не проходила мимо без
того, чтоб явно или украдкою
не бросить любопытного взгляда
на этого задумчивого молодого человека.
— И, сударь! Румянцев, Суворов — все едино:
не тот, так другой; дело в
том, что тогда умели бить и турок и поляков. Конечно, мы и теперь пожаловаться
не можем, — у нас есть и генералы и генерал-аншефы… гм, гм!.. Впрочем, и
то сказать, нынешние турки
не прежние — что грех таить! Учители-то у них хороши! — примолвил рассказчик, взглянув значительно
на французского учителя, который улыбнулся и гордо поправил свой галстук.
Мы, французы, любим пожить весело, сыплем деньгами, мы щедры, великодушны, и там, где нас принимают с ласкою, никто
не пожалуется
на бедность, но если мы вынуждены употреблять меры строгости,
то целые государства исчезают при нашем появлении.
— Извините!
На нашем варварском языке этому ремеслу нет другого названия. Впрочем, господин… как бы сказать повежливее, господин агент, если вам это
не нравится,
то…
не угодно ли сюда к сторонке: нам этак ловчее будет познакомиться.
Княгиня Радугина была некогда хороша собою; но беспрестанные праздники, балы, ночи, проверенные без сна, — словом, все, что сокращает век наших модных дам,
не оставило
на лице ее и признаков прежней красоты, несмотря
на то, что некогда кричали о ней даже и в Москве...
— Нигде, сударь! нигде! Такие опасные люди
не должны быть терпимы во всей Европе. Пусть они едут в Англию или Восточную Индию; пусть проповедывают там возмутительные свои правила; по крайней мере до
тех пор, пока
на берегах Темзы
не развеваются еще знамена Франции.
— Дерзость или нет, этого мы
не знаем; дело только в
том, что карета, я думаю, лежит и теперь еще
на боку!
— Ну, mon cher! — сказал Зарецкой, — теперь, надеюсь, ты
не можешь усомниться в моей дружбе. Я лег спать во втором часу и встал в четвертом для
того, чтоб проводить тебя до «Средней рогатки», до которой мы, я думаю, часа два ехали. С чего взяли, что этот скверный трактир
на восьмой версте от Петербурга? Уж я дремал, дремал! Ну, право, мы верст двадцать отъехали. Ах, батюшки! как я исковеркан!
—
На третий день, поутру, — продолжал Рославлев, — Оленька сказала мне, что я
не противен ее сестре, но что она
не отдаст мне своей руки до
тех пор, пока
не уверится, что может составить мое счастие, и требует в доказательство любви моей, чтоб я целый год
не говорил ни слова об этом ее матери и ей самой.
Меж
тем офицер спустил курок,
на полке вспыхнуло, но пистолет
не выстрелил.
Вместо ответа офицер улыбнулся и, взглянув спокойно
на бледное лицо своей жертвы, устремил глаза свои в другую сторону. Ах! если б они пылали бешенством,
то несчастный мог бы еще надеяться, — и тигр имеет минуты милосердия; но этот бесчувственный, неумолимый взор, выражающий одно мертвое равнодушие,
не обещал никакой пощады.
— Постойте, сударь!.. никак
на вольных!.. Нет! с
той станции! Ну, вот вам, сударь, и попутчики! Счастлив этот проезжий! ваши лошади, чай, уж отдохнули, так ему задержки
не будет.
— Нет, сударь, ямщик ни за что
не поедет. Вот этак часика через полтора… Эх, сударь! кони знатные — мигом доставят
на станцию; а вы меж
тем чайку накушайтесь.
Вот, третьего дня, повез я под вечер проезжего — знашь ты, какой-то
не русской,
не то француз,
не то немец — леший его знает, а по нашему-то бает; и такой добрый, двугривенный дал
на водку.
Барам-то вашим это вовсе
не по сердцу; да вы
на них
не смотрите; они, пожалуй, наговорят вам турусы
на колесах: и
то и се, и басурманы-та мы… —
не верьте! а встречайте-ка нас, как мы придем, с хлебом да с солью».
— Ну, Андрюша! — сказал старый крестьянин, — слушал я, брат, тебя:
не в батюшку ты пошел!
Тот был мужик умный: а ты, глупая голова, всякой нехристи веришь! Счастлив этот краснобай, что
не я его возил: побывал бы он у меня в городском остроге. Эк он подъехал с каким подвохом, проклятый! Да нет, ребята! старого воробья
на мякине
не обманешь: ведь этот проезжий — шпион.
Если нельзя было смотреть без уважения
на патриархальную физиономию первого,
то и наружность второго была
не менее замечательна: она принадлежала к числу
тех, которые соединяют в себе все отдельные черты национального характера.
— Ах, сударь! — отвечал купец, —
не под лета бы мне эта к скакать; и добро б я спешил
на радость, а
то… но делать нечего;
не мне роптать, окаянному грешнику… его святая воля! — Старик закрыл глаза рукою, и крупные слезы закапали
на его седую бороду.
Не тот сирота, батюшка, у кого нет только отца и матери; а
тот, кто пережил и родных и приятелей, кому словечка
не с кем о старине перемолвить, кто, горемычный, и
на своей родине, как
на чужой стороне.
— Как нечего? Что вы, сударь! По-нашему вот как. Если дело пошло наперекор, так
не доставайся мое добро ни другу, ни недругу. Господи боже мой! У меня два дома да три лавки в Панском ряду, а если божиим попущением враг придет в Москву, так я их своей рукой запалю.
На вот тебе!
Не хвались же, что моим владеешь! Нет, батюшка! Русской народ упрям; вели только наш царь-государь, так мы этому Наполеону такую хлеб-соль поднесем, что он хоть и семи пядей во лбу, а — вот
те Христос! — подавится.
— Ну, брат! — сказал Ижорской, когда Рославлев сел
на лошадь, — смотри держись крепче: конь черкесской, настоящий Шалох. Прошлого года мне его привели прямо с Кавказа: зверь, а
не лошадь! Да ты старый кавалерист, так со всяким чертом сладишь. Ей, Шурлов! кинь гончих вон в
тот остров; а вы, дурачье, ступайте
на все лазы; ты, Заливной, стань у
той перемычки, что к песочному оврагу. Да чур
не зевать! Поставьте прямо
на нас милого дружка, чтобы было чем потешить приезжего гостя.
— Мне нельзя согласиться с вами, дядюшка! — сказала больная. — Если б он выехал одним часом позже из Петербурга,
то, вероятно, меня
не было бы
на свете.
— А с нею и меня, — отвечал Сурской, — судя по
тому, как трудно мне было одному выбраться
на берег. Нет сомнения, что я
не спас бы Ольгу Николаевну, а утонул бы с нею вместе!
— Что вы, батюшка! Ее родители были
не нынешнего века — люди строгие, дай бог им царство небесное! Куда гулять по саду! Я до самой почти свадьбы и голоса-то ее
не слышал. За день до венца она перемолвила со мной в окно два словечка… так что ж? Матушка ее подслушала да ну-ка ее с щеки
на щеку — так разрумянила, что и боже упаси!
Не тем помянута, куда крута была покойница!
— Да, я люблю его как мужа сестры моей, как надежду, подпору всего нашего семейства, как родного моего брата! А тебя почти ненавижу за
то, что ты забавляешься его отчаянием. Послушай, Полина! Если ты меня любишь,
не откладывай свадьбы, прошу тебя, мой друг! Назначь ее
на будущей неделе.
— Хоть это бы и
не нужно: у нас больница всего
на десять кроватей; но так как вам это угодно,
то я прибил местах в трех надписи.
— Полно, брат! по-латыни-та говорить!
Не об этом речь: я слыву хлебосолом, и надобно сегодня поддержать мою славу. Да что наши дамы
не едут! Я разослал ко всем соседям приглашения:
того и гляди, станут наезжать гости; одному мне
не управиться, так сестра бы у меня похозяйничала. А уж
на будущей неделе я стал бы у нее хозяйничать, — прибавил Ижорской, потрепав по плечу Рославлева. — Что, брат, дождался, наконец? Ведь свадьба твоя решительно в воскресенье?
Если вы хотите жениться
на будущей неделе,
то и
не думайте о службе; в противном случае оставайтесь женихом до окончания войны.
Старшая
не могла говорить без восторга о живописи, потому что сама копировала головки en pastel [пастелью (франц.)]; средняя приходила почти в исступление при имени Моцарта, потому что разыгрывала
на фортепианах его увертюры; а меньшая, которой удалось взять три урока у знаменитой певицы Мары, до
того была чувствительна к собственному своему голосу, что
не могла никогда промяукать до конца «ombra adorata» [»возлюбленная тень» (итал.)] без
того, чтоб с ней
не сделалось дурно.
Хозяин повел княгиню Зорину; прочие мужчины повели также дам к столу, который был накрыт в длинной галерее, увешанной картинами знаменитых живописцев, — так по крайней мере уверял хозяин, и большая часть соседей верили ему
на честное слово; а некоторые знатоки, в
том числе княжны Зорины,
не смели сомневаться в этом, потому что
на всех рамах написаны были четкими буквами имена: Греза, Ван-дика, Рембрандта, Албана, Корреджия, Салватор Розы и других известных художников.
— О! что касается до этого, — отвечал Рославлев, —
то французы должны пенять
на самих себя: они заставили себя ненавидеть, а ненависть
не знает сострадания и жалости. Испанцы доказали это.
Он смотрит
на все с презрением; все
то, что
не походит
на обычаи и нравы его родины, кажется ему варварством, невежеством и безвкусием.
Известное слово одного француза, который
на вопрос, какой он нации, отвечал, что имеет честь быть французом, —
не самохвальство, а самое истинное выражение чувств каждого из его соотечественников; и если это порок,
то, признаюсь, от всей души желаю, чтоб многие из нас, рабски перенимая все иностранные моды и обычай, заразились бы наконец и этим иноземным пороком.
Но что я говорю? если одна только рота французских солдат выйдет из России,
то и тогда французы станут говорить и печатать, что эта горсть бесстрашных, этот священный легион
не бежал, а спокойно отступил
на зимние квартиры и что во время бессмертной своей ретирады [отступления (франц.)] беспрестанно бил большую русскую армию; и нет сомнения, что в этом хвастовстве им помогут русские, которые станут повторять вслед за ними, что климат, недостаток, стечение различных обстоятельств, одним словом, все, выключая русских штыков, заставило отступить французскую армию.
Я кланяюсь, благодарю и думаю про себя: «Погоди, приятель! как взглянешь
на больницу, так
не то еще заговоришь».
Да, мой друг, эта война
не походит
на прежние; дело идет о
том, чтоб решить навсегда: есть ли в Европе русское царство, или нет?
Я уверен, что ты, прочитав мое письмо, велишь укладывать свой чемодан, пошлешь за курьерскими — и если какая-нибудь французская пуля
не вычеркнет меня из списков,
то я скоро угощу тебя
на моем биваке и пуншем и музыкою.
— Ах, я ничего
не думаю! В голове моей нет ни одной мысли; а здесь, — продолжал Рославлев, положа руку
на грудь, — здесь все замерло. Так! если верить предчувствиям,
то в здешнем мире я никогда
не назову Полину моею. Я должен расстаться и с вами…
Подле одного ярко пылающего костра, прислонив голову к высокому казачьему седлу, лежал
на широком потнике молодой офицер в белой кавалерийской фуражке; небрежно накинутая
на плеча черкесская бурка
не закрывала груди его, украшенной Георгиевским крестом; он наигрывал
на карманном флажолете французской романс: «Jeune Troubadour» [«Юный трубадур».], и, казалось, все внимание его было устремлено
на то, чтоб брать чище и вернее ноты
на этой музыкальной игрушке.
— Слегла в постелю, мой друг; и хотя после ей стало легче, но когда я стал прощаться с нею,
то она ужасно меня перепугала. Представь себе: горесть ее была так велика, что она
не могла даже плакать; почти полумертвая она упала мне
на шею!
Не помню, как я бросился в коляску и доехал до первой станции… А кстати, я тебе еще
не сказывал. Ты писал ко мне, что взял в плен французского полковника, графа, графа… как бишь?
Изредка только неприятельские огни отражались
на блестящих штыках их ружьев и вызывали французских часовых
на перестрелку, почти всегда бесполезную, но которая
не менее
того тревожила иногда всю передовую линию нашего арьергарда.
—
То есть врасплох?.. Разумею. А что, Федотов, ведь надо сказать правду: эти французы бравые ребята. Вот хоть сегодня, досталось нам
на орехи: правда, и мы пощелкали их порядком, да они себе и в ус
не дуют! Ах, черт побери! Что за диковинка! Люди мелкие, поджарые, ну взглянуть
не на что, а как дерутся!..
— Верно
не знает! — подхватил Зарядьев. — Вот года три
тому назад ко мне в роту попал такой же точно молодчик — всех так и загонял! Бывало,
на словах города берет, а как вышел в первый раз
на ученье, так и язык прилип к гортани. До штабс-капитанского чина все в замке ходил.
— Слава богу! насилу-то и мы будем атаковать. А
то, поверишь ли, как надоело! Toujours sur la défensive [Всегда в обороне (франц.)] — тоска, да и только. Ого!.. кажется, приказание уж исполняется?.. Видишь, как подбавляют у нас стрелков?.. Черт возьми! да это батальный огонь, а
не перестрелка. Что ж это французы
не усиливают своей цепи?.. Смотри, смотри!.. их сбили… они бегут… вон уж наши
на той стороне… Ай да молодцы!
В
то самое время, как Зарецкой начинал думать, что
на этот раз эскадрон его
не будет в деле, которое, по-видимому,
не могло долго продолжаться, подскакал к нему Рославлев.
— Да, я вижу, — перервал Рославлев, — что вы изо всей силы тянете ее за мундштук; но дело
не в
том; я очень рад, что вас встретил. Вы, кажется, вчера вызывали меня
на дуель?
— Так что ж? Пускай целят.
Не правда ли, что порядочный человек и храбрый офицер постыдится вызывать
на поединок своего товарища в
то время, когда быть раненным
на дуели есть бесчестие?..
В одну минуту из небольшой густой колонны составилось порядочное каре, которое продолжало медленно подвигаться вперед. Меж
тем неприятельская конница, как громовая туча, приближалась к отступающим.
Не доехав шагов полутораста до каре, она остановилась; раздалась громкая команда французских офицеров, и весь эскадрон латников, подобно бурному потоку, ринулся
на небольшую толпу бесстрашных русских воинов.
Густое облако дыма скрыло
на минуту неприятельскую кавалерию; но, по-видимому, этот первый залп
не очень ее расстроил, и когда дым рассеялся,
то французские латники были уже
не далее пятидесяти шагов от каре.