Неточные совпадения
Поровнявшись с кондитерской Миллера, я вдруг остановился как вкопанный и
стал смотреть на
ту сторону улицы, как будто предчувствуя, что вот сейчас со мной случится что-то необыкновенное, и в это-то самое мгновение на противоположной стороне я увидел старика и его собаку.
К чему эта дешевая тревога из пустяков, которую я замечаю в себе в последнее время и которая мешает жить и глядеть ясно на жизнь, о чем уже заметил мне один глубокомысленный критик, с негодованием разбирая мою последнюю повесть?» Но, раздумывая и сетуя, я все-таки оставался на месте, а между
тем болезнь одолевала меня все более и более, и мне наконец
стало жаль оставить теплую комнату.
Он выжил уже почти год в изгнании, в известные сроки писал к отцу почтительные и благоразумные письма и наконец до
того сжился с Васильевским, что когда князь на лето сам приехал в деревню (о чем заранее уведомил Ихменевых),
то изгнанник сам
стал просить отца позволить ему как можно долее остаться в Васильевском, уверяя, что сельская жизнь — настоящее его назначение.
Итак, Ихменевы переехали в Петербург. Не
стану описывать мою встречу с Наташей после такой долгой разлуки. Во все эти четыре года я не забывал ее никогда. Конечно, я сам не понимал вполне
того чувства, с которым вспоминал о ней; но когда мы вновь свиделись, я скоро догадался, что она суждена мне судьбою.
Я заметил, что подобные сомнения и все эти щекотливые вопросы приходили к нему всего чаще в сумерки (так памятны мне все подробности и все
то золотое время!). В сумерки наш старик всегда
становился как-то особенно нервен, впечатлителен и мнителен. Мы с Наташей уж знали это и заранее посмеивались.
Да к
тому же отец и сам его хочет поскорей с плеч долой сбыть, чтоб самому жениться, а потому непременно и во что бы
то ни
стало положил расторгнуть нашу связь.
Я с недоумением и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом не судить его строго и быть снисходительнее. Она слушала его рассказы с какою-то грустною улыбкой, а вместе с
тем как будто и любовалась им, так же как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милую болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне
стало невыносимо тяжело.
Так я мечтал и горевал, а между
тем время уходило. Наступала ночь. В этот вечер у меня было условлено свидание с Наташей; она убедительно звала меня к себе запиской еще накануне. Я вскочил и
стал собираться. Мне и без
того хотелось вырваться поскорей из квартиры хоть куда-нибудь, хоть на дождь, на слякоть.
По мере
того как наступала темнота, комната моя
становилась как будто просторнее, как будто она все более и более расширялась. Мне вообразилось, что я каждую ночь в каждом углу буду видеть Смита: он будет сидеть и неподвижно глядеть на меня, как в кондитерской на Адама Ивановича, а у ног его будет Азорка. И вот в это-то мгновение случилось со мной происшествие, которое сильно поразило меня.
Впрочем, надо сознаться во всем откровенно: от расстройства ли нерв, от новых ли впечатлений в новой квартире, от недавней ли хандры, но я мало-помалу и постепенно, с самого наступления сумерек,
стал впадать в
то состояние души, которое так часто приходит ко мне теперь, в моей болезни, по ночам, и которое я называю мистическим ужасом.
Помню, я стоял спиной к дверям и брал со стола шляпу, и вдруг в это самое мгновение мне пришло на мысль, что когда я обернусь назад,
то непременно увижу Смита: сначала он тихо растворит дверь,
станет на пороге и оглядит комнату; потом тихо, склонив голову, войдет,
станет передо мной, уставится на меня своими мутными глазами и вдруг засмеется мне прямо в глаза долгим, беззубым и неслышным смехом, и все тело его заколышется и долго будет колыхаться от этого смеха.
Мнительный старик
стал до
того чуток и раздражителен, что, отвечай я ему теперь, что шел не к ним, он бы непременно обиделся и холодно расстался со мной.
А
то скучно нам, старикам, одним-то, гм… только, видишь: Анна Андреевна что-то против этого восставать
стала.
И хотя Николай Сергеич
становился иногда чрезвычайно угрюм,
тем не менее оба они, даже на два часа, не могли расстаться друг с другом без тоски и без боли.
Я было
то да се, а он чуть было не закричал на меня, а потом словно жалко ему
стало, говорит: денег мало.
Так бывает иногда с добрейшими, но слабонервными людьми, которые, несмотря на всю свою доброту, увлекаются до самонаслаждения собственным горем и гневом, ища высказаться во что бы
то ни
стало, даже до обиды другому, невиноватому и преимущественно всегда самому ближнему к себе человеку.
Вещи продолжали продаваться, Наташа продала даже свои платья и
стала искать работы; когда Алеша узнал об этом, отчаянию его не было пределов: он проклинал себя, кричал, что сам себя презирает, а между
тем ничем не поправил дела.
Между
тем мы все прохаживались по комнате. Перед образом горела лампадка. В последнее время Наташа
становилась все набожнее и набожнее и не любила, когда об этом с ней заговаривали.
Повторяю тебе, он знал и любил девочку и не хотел и думать о
том, что я когда-нибудь тоже
стану женщиной…
— Прежнее детское простодушие, правда, в ней еще есть… Но когда ты улыбаешься, точно в
то же время у тебя как-нибудь сильно заболит на сердце. Вот ты похудела, Наташа, а волосы твои
стали как будто гуще… Что это у тебя за платье? Это еще у них было сделано?
— Довольно бы
того хоть увидать, а там я бы и сама угадала. Послушай: я ведь так глупа
стала; хожу-хожу здесь, все одна, все одна, — все думаю; мысли как какой-то вихрь, так тяжело! Я и выдумала, Ваня: нельзя ли тебе с ней познакомиться? Ведь графиня (тогда ты сам рассказывал) хвалила твой роман; ты ведь ходишь иногда на вечера к князю Р***; она там бывает. Сделай, чтоб тебя ей там представили. А
то, пожалуй, и Алеша мог бы тебя с ней познакомить. Вот ты бы мне все и рассказал про нее.
Сначала я
стал говорить о
том, что жениться на деньгах стыдно и неблагородно и что нам считать себя какими-то аристократами — просто глупо (я ведь с ним совершенно откровенно, как брат с братом).
Это все намеки на
то, что я, как сошелся с тобой, Наташа,
то всех их бросил; что это,
стало быть, твое влияние.
Проехали мы к княгине, и я начал с
того, что
стал куртизанить с Мими.
Я начал с
того, что
стал Мими конфетами прикармливать и в какие-нибудь десять минут выучил подавать лапку, чему во всю жизнь не могли ее выучить.
Две недели
тому назад, когда по приезде их отец повез меня к Кате, я
стал в нее пристально вглядываться.
Но разговор наш вдруг был прерван самым неожиданным образом. В кухне, которая в
то же время была и переднею, послышался легкий шум, как будто кто-то вошел. Через минуту Мавра отворила дверь и украдкой
стала кивать Алеше, вызывая его.
Мне надо было отвлечь его от вас во что бы
то ни
стало; я
стал действовать и думал, что достиг своей цели.
Меня влекло сюда, в такой час, не одно это… я пришел сюда… (и он почтительно и с некоторою торжественностью приподнялся с своего места) я пришел сюда для
того, чтоб
стать вашим другом!
Она за учителя вышла, а я
стал в конторе служить,
то есть не в коммерческой конторе, а так, просто в конторе.
Кроме
того, ей очень хотелось объявить мне о своих новых надеждах, возродившихся в ней со вчерашнего дня, и об Николае Сергеиче, который со вчерашнего дня прихворнул,
стал угрюм, а между
тем и как-то особенно с нею нежен.
И всегда, когда Наташа переменяла тон и подходила, бывало, ко мне или с жалобой на Алешу, или для разрешения каких-нибудь щекотливых недоумений, или с каким-нибудь секретом и с желанием, чтоб я понял его с полслова,
то, помню, она всегда смотрела на меня, оскаля зубки и как будто вымаливая, чтоб я непременно решил как-нибудь так, чтоб ей тотчас же
стало легче на сердце.
Она судорожно сжимала мои колени своими руками. Все чувство ее, сдерживаемое столько времени, вдруг разом вырвалось наружу в неудержимом порыве, и мне
стало понятно это странное упорство сердца, целомудренно таящего себя до времени и
тем упорнее,
тем суровее, чем сильнее потребность излить себя, высказаться, и все это до
того неизбежного порыва, когда все существо вдруг до самозабвения отдается этой потребности любви, благодарности, ласкам, слезам…
«Не был,
стало быть, непременно что-нибудь помешало, а не
то что разлюбил», — вот как будет думать моя Наташа!
— Знаю, знаю, что ты скажешь, — перебил Алеша: — «Если мог быть у Кати,
то у тебя должно быть вдвое причин быть здесь». Совершенно с тобой согласен и даже прибавлю от себя: не вдвое причин, а в миллион больше причин! Но, во-первых, бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые все перемешивают и ставят вверх дном. Ну, вот и со мной случились такие события. Говорю же я, что в эти дни я совершенно изменился, весь до конца ногтей;
стало быть, были же важные обстоятельства!
Она встала и начала говорить стоя, не замечая
того от волнения. Князь слушал, слушал и тоже встал с места. Вся сцена
становилась слишком торжественною.
Но в
ту же минуту и засмеялась, — и плакала и смеялась — все вместе. Мне тоже было и смешно и как-то… сладко. Но она ни за что не хотела поднять ко мне голову, и когда я
стал было отрывать ее личико от моего плеча, она все крепче приникала к нему и все сильнее и сильнее смеялась.
Я просидел у них с час. Прощаясь, он вышел за мною до передней и заговорил о Нелли. У него была серьезная мысль принять ее к себе в дом вместо дочери. Он
стал советоваться со мной, как склонить на
то Анну Андреевну. С особенным любопытством расспрашивал меня о Нелли и не узнал ли я о ней еще чего нового? Я наскоро рассказал ему. Рассказ мой произвел на него впечатление.
— Нет, про только-тоуж я скажу, — перебил он, выскакивая в переднюю и надевая шинель (за ним и я
стал одеваться). — У меня и до тебя дело; очень важное дело, за ним-то я и звал тебя; прямо до тебя касается и до твоих интересов. А так как в одну минуту, теперь, рассказать нельзя,
то дай ты, ради бога, слово, что придешь ко мне сегодня ровно в семь часов, ни раньше, ни позже. Буду дома.
— Да что же стыдно-то? Какая ты, право, Катя! Я ведь люблю ее больше, чем она думает, а если б она любила меня настоящим образом, так, как я ее люблю,
то, наверно, пожертвовала бы мне своим удовольствием. Она, правда, и сама отпускает меня, да ведь я вижу по лицу, что это ей тяжело,
стало быть, для меня все равно что и не отпускает.
— Вы не ошиблись, — прервал я с нетерпением (я видел, что он был из
тех, которые, видя человека хоть капельку в своей власти, сейчас же дают ему это почувствовать. Я же был в его власти; я не мог уйти, не выслушав всего, что он намерен был сказать, и он знал это очень хорошо. Его тон вдруг изменился и все больше и больше переходил в нагло фамильярный и насмешливый). — Вы не ошиблись, князь: я именно за этим и приехал, иначе, право, не
стал бы сидеть… так поздно.
Я предчувствовал еще с самого начала, что все это преднамеренно и к чему-нибудь клонится; но я был в таком положении, что во что бы
то ни
стало должен был его дослушать.
— Ведь вы ее любите же очень, — отвечала Нелли, не подымая на меня глаз. — А коли любите,
стало быть, замуж ее возьмете, когда
тот уедет.
Но в Наташе я заметил сильную перемену: прежней откровенности ее со мною и помину не было; мало
того, она как будто
стала со мной недоверчива.
Да, Ваня, дня не проживу без нее, я это чувствую, да! и потому мы решили немедленно с ней обвенчаться; а так как до отъезда нельзя этого сделать, потому что теперь великий пост и венчать не
станут,
то уж по приезде моем, а это будет к первому июня.
Она уже начала искренно любить Нелли, жалела о
том, что она больна, расспрашивала о ней, принудила меня взять для Нелли банку варенья, за которым сама побежала в чулан; принесла мне пять целковых, предполагая, что у меня нет денег для доктора, и. когда я их не взял, едва успокоилась и утешилась
тем, что Нелли нуждается в платье и белье и что,
стало быть, можно еще ей быть полезною, вследствие чего
стала тотчас же перерывать свой сундук и раскладывать все свои платья, выбирая из них
те, которые можно было подарить «сиротке».
Дорога мне казалась бесконечною. Наконец, мы приехали, и я вошел к моим старикам с замиранием сердца. Я не знал, как выйду из их дома, но знал, что мне во что бы
то ни
стало надо выйти с прощением и примирением.
Вот она как
стала выздоравливать,
то и начала мне опять рассказывать, как она прежде жила… тут и про Азорку рассказала, потому что раз где-то на реке, за городом, мальчишки тащили Азорку на веревке топить, а мамаша дала им денег и купила у них Азорку.
Мамаша
стала плакать; дедушка испугался и сказал, что даст сто рублей
тому, кто приведет Азорку.
Мамаша мне сперва не поверила, а потом так обрадовалась, что весь вечер меня расспрашивала, целовала и плакала, и когда я уж ей все рассказала,
то она мне вперед приказала: чтоб я никогда не боялась дедушку и что,
стало быть, дедушка любит меня, коль нарочно приходил ко мне.