Неточные совпадения
К
тому же я целый
день был на ногах и устал.
Казалось, эти два существа целый
день лежат где-нибудь мертвые и, как зайдет солнце, вдруг оживают единственно для
того, чтоб дойти до кондитерской Миллера и
тем исполнить какую-то таинственную, никому не известную обязанность.
Неужели в самом
деле я здесь только для
того, чтоб разглядывать этого старика?» Досада взяла меня.
«Что мне за
дело до него, — думал я, припоминая
то странное, болезненное ощущение, с которым я глядел на него еще на улице.
В
то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам, писал статейки и твердо верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь. Я сидел тогда за большим романом; но
дело все-таки кончилось
тем, что я — вот засел теперь в больнице и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру,
то к чему бы, кажется, и писать записки?
В самом
деле, это был премилейший мальчик: красавчик собою, слабый и нервный, как женщина, но вместе с
тем веселый и простодушный, с душою отверстою и способною к благороднейшим ощущениям, с сердцем любящим, правдивым и признательным, — он сделался идолом в доме Ихменевых.
Но оскорбление с обеих сторон было так сильно, что не оставалось и слова на мир, и раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб повернуть
дело в свою пользу,
то есть, в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба.
Но потом каждый
день я угадывал в ней что-нибудь новое, до
тех пор мне совсем незнакомое, как будто нарочно скрытое от меня, как будто девушка нарочно от меня пряталась, — и что за наслаждение было это отгадывание!
— Да уж поскорей ему звезду, папаша, а
то что в самом
деле, атташе да атташе!
Но боже, как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как в этот роковой
день.
Та ли,
та ли это Наташа,
та ли это девочка, которая, еще только год
тому назад, не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила в
тот вечер с отцом и со мною за ужином?
Та ли это Наташа, которая там, в
той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
Он вот поклянется тебе, да в
тот же
день, так же правдиво и искренно, другому отдастся; да еще сам первый к тебе придет рассказать об этом.
— Он, может быть, и совсем не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего
дня он писал, что если я не дам ему слова прийти,
то он поневоле должен отложить свое решение — ехать и обвенчаться со мною; а отец увезет его к невесте. И так просто, так натурально написал, как будто это и совсем ничего… Что если он и вправду поехал к ней,Ваня?
Все это утро я возился с своими бумагами, разбирая их и приводя в порядок. За неимением портфеля я перевез их в подушечной наволочке; все это скомкалось и перемешалось. Потом я засел писать. Я все еще писал тогда мой большой роман; но
дело опять повалилось из рук; не
тем была полна голова…
Я знал, что старик
дня три
тому назад крепко прихворнул, и вдруг я встречаю его в такую сырость на улице.
Я рассказал ему всю историю с Смитом, извиняясь, что смитовское
дело меня задержало, что, кроме
того, я чуть не заболел и что за всеми этими хлопотами к ним, на Васильевский (они жили тогда на Васильевском), было далеко идти. Я чуть было не проговорился, что все-таки нашел случай быть у Наташи и в это время, но вовремя замолчал.
— А что ж! — подхватил он вдруг, как будто раздраженный нашим молчанием, — чем скорей,
тем лучше. Подлецом меня не сделают, хоть и решат, что я должен заплатить. Со мной моя совесть, и пусть решают. По крайней мере
дело кончено; развяжут, разорят… Брошу все и уеду в Сибирь.
Чего доброго, не надоумил ли его господь и не ходил ли он в самом
деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось в его намерении, — как и должно было случиться, — и вот он воротился домой, рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища, на ком сорвать сердце за свою же слабость,и выбирая именно
тех, кого наиболее подозревал в таких же желаниях и чувствах.
Со слезами каялся он мне в знакомстве с Жозефиной, в
то же время умоляя не говорить об этом Наташе; и когда, жалкий и трепещущий, он отправлялся, бывало, после всех этих откровенностей, со мною к ней (непременно со мною, уверяя, что боится взглянуть на нее после своего преступления и что я один могу поддержать его),
то Наташа с первого же взгляда на него уже знала, в чем
дело.
Вещи продолжали продаваться, Наташа продала даже свои платья и стала искать работы; когда Алеша узнал об этом, отчаянию его не было пределов: он проклинал себя, кричал, что сам себя презирает, а между
тем ничем не поправил
дела.
Что же касается до любовников,
то у них
дело отлагалось до формального примирения с отцом и вообще до перемены обстоятельств.
Для формы же он продолжал изъявлять свое неудовольствие сыну: уменьшил и без
того небогатое содержание его (он был чрезвычайно с ним скуп), грозил отнять все; но вскоре уехал в Польшу, за графиней, у которой были там
дела, все еще без устали преследуя свой проект сватовства.
— Без условий! Это невозможно; и не упрекай меня, Ваня, напрасно. Я об этом
дни и ночи думала и думаю. После
того как я их покинула, может быть, не было
дня, чтоб я об этом не думала. Да и сколько раз мы с тобой же об этом говорили! Ведь ты знаешь сам, что это невозможно!
— Половина одиннадцатого! Я и был там… Но я сказался больным и уехал и — это первый, первый раз в эти пять
дней, что я свободен, что я был в состоянии урваться от них, и приехал к тебе, Наташа.
То есть я мог и прежде приехать, но я нарочно не ехал! А почему? ты сейчас узнаешь, объясню; я затем и приехал, чтоб объяснить; только, ей-богу, в этот раз я ни в чем перед тобой не виноват, ни в чем! Ни в чем!
Мавра, вышедшая из кухни, стояла в дверях и с серьезным негодованием смотрела на нас, досадуя, что не досталось Алеше хорошей головомойки от Наташи, как ожидала она с наслаждением все эти пять
дней, и что вместо
того все так веселы.
Дело в
том, что княгиня, за все ее заграничные штуки, пожалуй, еще ее и не примет, а княгиня не примет, так и другие, пожалуй, не примут; так вот и удобный случай — сватовство мое с Катей.
Катя только слушается ее беспрекословно и как будто уговорилась с ней в этом; четыре
дня тому назад, после всех моих наблюдений, я решился исполнить мое намерение и сегодня вечером исполнил его.
— Все, решительно все, — отвечал Алеша, — и благодарю бога, который внушил мне эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре
дня тому назад я решил так: удалиться от вас и кончить все самому. Если б я был с вами, я бы все колебался, я бы слушал вас и никогда бы не решился. Один же, поставив именно себя в такое положение, что каждую минуту должен был твердить себе, что надо кончить и что я долженкончить, я собрался с духом и — кончил! Я положил воротиться к вам с решением и воротился с решением!
— Я и надеюсь на вашу проницательность, — продолжал он, — и если позволил себе прийти к вам теперь,
то именно потому, что знал, с кем имею
дело.
Сегодня вечером я получил письмо, до
того для меня важное (требующее немедленного моего участия в одном
деле), что никаким образом я не могу избежать его.
В субботу же я непременно надеюсь воротиться и в
тот же
день буду у вас.
— То-то я и говорю, что он такой деликатный. А как хвалил тебя! Я ведь говорил тебе… говорил! Нет, он может все понимать и чувствовать! А про меня как про ребенка говорил; все-то они меня так почитают! Да что ж, я ведь и в самом
деле такой.
— То-то; он и без
того узнает. А ты замечай, что он скажет? Как примет? Господи, Ваня! Что, неужели ж он в самом
деле проклянет меня за этот брак? Нет, не может быть!
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего
дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К
тому же твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится… Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
— Ей, батюшка, с вами нечего разговаривать; не наше это
дело… — промолвил он, искоса оглядев меня. — А ты пошла! Прощайте, сударь; мы гробовщики. Коли что по мастерству надоть, с нашим полным удовольствием… А окромя
того нечего нам с вами происходить…
— Если только двадцать минут,
то идет; потому, душа моя, ей-богу,
дело…
— Нет, не
то чтобы сыщик, а
делами некоторыми занимаюсь, отчасти и официально, отчасти и по собственному призванию.
— Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего не могу теперь отвечать, а почему — долго рассказывать. Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь: все расскажу тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь, что приду к тебе и приду много раз. Но вот в чем
дело: ты со мной откровенен, а потому и я решаюсь спросить у тебя совета,
тем более что ты в этих
делах мастак.
Дело все в
том, что может крепко мне перепасть, и когда я, полчаса
тому назад, Сизобрюхова встретил,
то очень обрадовался.
Сизобрюхова, очевидно, сюда привели, и привел его пузан, а так как я знаю, по какого рода
делам пузан особенно промышляет,
то и заключаю…
Кроме
того, ей очень хотелось объявить мне о своих новых надеждах, возродившихся в ней со вчерашнего
дня, и об Николае Сергеиче, который со вчерашнего
дня прихворнул, стал угрюм, а между
тем и как-то особенно с нею нежен.
Старушка перекрестила меня несколько раз на дорогу, послала особое благословение Наташе и чуть не заплакала, когда я решительно отказался прийти в
тот же
день еще раз, вечером, если с Наташей не случилось чего особенного.
К
тому времени
дело этой девочки, надеюсь, совсем кончится; в
тот же раз я с тобой серьезно переговорю, потому что за тебя надо серьезно приняться.
— Так; давно, как-то мельком слышал, к одному
делу приходилось. Ведь я уже говорил тебе, что знаю князя Валковского. Это ты хорошо делаешь, что хочешь отправить ее к
тем старикам. А
то стеснит она тебя только. Да вот еще что: ей нужен какой-нибудь вид. Об этом не беспокойся; на себя беру. Прощай, заходи чаще. Что она теперь, спит?
Наконец она и в самом
деле заснула и, к величайшему моему удовольствию, спокойно, без бреду и без стонов. На меня напало раздумье; Наташа не только могла, не зная, в чем
дело, рассердиться на меня за
то, что я не приходил к ней сегодня, но даже, думал я, наверно будет огорчена моим невниманием именно в такое время, когда, может быть, я ей наиболее нужен. У нее даже наверно могли случиться теперь какие-нибудь хлопоты, какое-нибудь
дело препоручить мне, а меня, как нарочно, и нет.
Голова моя болела и кружилась все более и более. Свежий воздух не принес мне ни малейшей пользы. Между
тем надо было идти к Наташе. Беспокойство мое об ней не уменьшалось со вчерашнего
дня, напротив — возрастало все более и более. Вдруг мне показалось, что Елена меня окликнула. Я оборотился к ней.
— А
то, что наш-тотретий
день носу к нам не показывал!
Слушай: тяжба наша кончилась (
то есть кончится на
днях; остаются только одни пустые формальности); я осужден.
Все время, как я ее знал, она, несмотря на
то, что любила меня всем сердцем своим, самою светлою и ясною любовью, почти наравне с своею умершею матерью, о которой даже не могла вспоминать без боли, — несмотря на
то, она редко была со мной наружу и, кроме этого
дня, редко чувствовала потребность говорить со мной о своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня.
— Я начал о моем ветренике, — продолжал князь, — я видел его только одну минуту и
то на улице, когда он садился ехать к графине Зинаиде Федоровне. Он ужасно спешил и, представьте, даже не хотел встать, чтоб войти со мной в комнаты после четырех
дней разлуки. И, кажется, я в
том виноват, Наталья Николаевна, что он теперь не у вас и что мы пришли прежде него; я воспользовался случаем, и так как сам не мог быть сегодня у графини,
то дал ему одно поручение. Но он явится сию минуту.
— Но так увлекаться невозможно, тут что-нибудь да есть, и только что он приедет, я заставлю его объяснить это
дело. Но более всего меня удивляет, что вы как будто и меня в чем-то обвиняете, тогда как меня даже здесь и не было. А впрочем, Наталья Николаевна, я вижу, вы на него очень сердитесь, — и это понятно! Вы имеете на
то все права, и… и… разумеется, я первый виноват, ну хоть потому только, что я первый подвернулся; не правда ли? — продолжал он, обращаясь ко мне с раздражительною усмешкою.