Неточные совпадения
— Гм! нездоров! — повторил он пять минут спустя. — То-то нездоров! Говорил я тогда, предостерегал, — не послушался! Гм!
Нет, брат Ваня: муза, видно, испокон веку сидела на чердаке голодная, да и будет сидеть. Так-то!
—
Нет, послушайте, — прибавил он с непостижимым простодушием, — вы не смотрите на меня, что я
такой кажусь; право, у меня чрезвычайно много наблюдательности; вот вы увидите сами.
Ах, Наташа! тебя все полюбят, все;
нет такого человека, который бы мог тебя не любить, — прибавил он в восторге.
— По делам ходил, Ваня, — заговорил он вдруг. — Дрянь
такая завелась. Говорил я тебе? Меня совсем осуждают. Доказательств, вишь,
нет; бумаг нужных
нет; справки неверны выходят… Гм…
—
Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к
такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!..
Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
—
Нет. Я и думала: если не придет,
так с тобой надо будет переговорить, — прибавила она, помолчав.
— Дос-та-нет! — отвечала она чуть слышно. — Все для него! Вся жизнь моя для него! Но знаешь, Ваня, не могу я перенести, что он теперь у нее, обо мне позабыл, сидит возле нее, рассказывает, смеется, помнишь, как здесь, бывало, сидел… Смотрит ей прямо в глаза; он всегда
так смотрит; и в мысль ему не приходит теперь, что я вот здесь… с тобой.
Завтра я опять к княгине, но отец все-таки благороднейший человек — не думайте чего-нибудь, и хоть отдаляет меня от тебя, Наташа, но это потому, что он ослеплен, потому что ему миллионов Катиных хочется, а у тебя их
нет; и хочет он их для одного меня, и только по незнанию несправедлив к тебе.
— То-то я и говорю, что он
такой деликатный. А как хвалил тебя! Я ведь говорил тебе… говорил!
Нет, он может все понимать и чувствовать! А про меня как про ребенка говорил; все-то они меня
так почитают! Да что ж, я ведь и в самом деле
такой.
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится… Вот и книжки я тебе сберег, а ты
такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках;
так или
нет?
— Неужели ж у тебя
нет чулок? — спросил я. — Как можно ходить на босу ногу в
такую сырость и в
такой холод?
—
Нет, что-то не
так. А Анна Трифоновна сироту-то к себе и забрала; на воспитание, говорит. Да нехорошо оно вовсе…
—
Нет, ничего;
так… Он был, впрочем, и милый… Только уж…
—
Нет, видишь, Ваня, — продолжала она, держа одну свою ручку на моем плече, другою сжимая мне руку, а глазками заискивая в моих глазах, — мне показалось, что он был как-то мало проникнут… он показался мне
таким уж mari [мужем (франц.)], — знаешь, как будто десять лет женат, но все еще любезный с женой человек.
Наконец она и в самом деле заснула и, к величайшему моему удовольствию, спокойно, без бреду и без стонов. На меня напало раздумье; Наташа не только могла, не зная, в чем дело, рассердиться на меня за то, что я не приходил к ней сегодня, но даже, думал я, наверно будет огорчена моим невниманием именно в
такое время, когда, может быть, я ей наиболее нужен. У нее даже наверно могли случиться теперь какие-нибудь хлопоты, какое-нибудь дело препоручить мне, а меня, как нарочно, и
нет.
—
Так оставьте ключ мне, я и запрусь изнутри; а будут стучать, я и скажу:
нет дома. — И она с лукавством посмотрела на меня, как бы приговаривая: «Вот ведь как это просто делается!»
—
Нет, я ведь только
так…
— Я вас люблю… я не гордая, — проговорила она. — Вы сказали вчера, что я гордая.
Нет,
нет… я не
такая… я вас люблю. Вы только один меня любите…
— Что за галиматья! — вскричал князь с беспокойством, — и кто этот Безмыгин?
Нет, это
так оставить нельзя…
Ты говорил, Алеша, что в эти дни увлекался всем, что благородно, прекрасно, честно, и укорял меня, что в нашем обществе
нет таких увлечений, а только одно сухое благоразумие.
—
Нет, отец,
нет, — вскричал Алеша, — если я не восстал на тебя, то верю, что ты не мог оскорбить, да и не могу я поверить, чтоб можно было
так оскорблять!
Нет, я не
такой, и если я часто ездил к Кате…
—
Нет, про только-тоуж я скажу, — перебил он, выскакивая в переднюю и надевая шинель (за ним и я стал одеваться). — У меня и до тебя дело; очень важное дело, за ним-то я и звал тебя; прямо до тебя касается и до твоих интересов. А
так как в одну минуту, теперь, рассказать нельзя, то дай ты, ради бога, слово, что придешь ко мне сегодня ровно в семь часов, ни раньше, ни позже. Буду дома.
— А видишь, она как воротилась в Мадрид-то после десятилетнего отсутствия, под чужим именем, то надо было все это разузнать и о Брудершафте, и о старике, и действительно ли она воротилась, и о птенце, и умерла ли она, и
нет ли бумаг, и
так далее до бесконечности.
—
Нет… она
так… живет у меня покамест.
—
Нет, это неспроста! — вскричала Катя, снова обращаясь ко мне с сверкающим гневным взглядом. — Признавайся, Алеша, признавайся сейчас, это все наговорил тебе отец? Сегодня наговорил? И, пожалуйста, не хитри со мной: я тотчас узнаю!
Так или
нет?
— То-то. Разумеется, что же тут
такого? А вот они (она указала глазами на группу, сидевшую за самоваром), они, наверно, сказали бы, что это нехорошо. Правы они или
нет?
— Да, пожертвовала, а потом как он начал приезжать ко мне и все больше и больше меня любить,
так я стала задумываться про себя и все думаю: пожертвовать или
нет? Ведь это очень худо, не правда ли?
— О
нет, мой друг,
нет, я в эту минуту просто-запросто деловой человек и хочу вашего счастья. Одним словом, я хочу уладить все дело. Но оставим на время все дело,а вы меня дослушайте до конца, постарайтесь не горячиться, хоть две какие-нибудь минутки. Ну, как вы думаете, что если б вам жениться? Видите, я ведь теперь совершенно говорю о постороннем;что ж вы на меня с
таким удивлением смотрите?
Заметьте себе еще: я не конфужу вас, не спрашиваю о том:
нет ли у вас у самого каких-нибудь
таких же тайн, чтоб вашими тайнами оправдать и себя…
— Заговариваетесь, ха, ха, ха! А сказать, об чем вы теперь думаете? Вы думаете: зачем это я завез вас сюда и вдруг, ни с того ни с сего,
так перед вами разоткровенничался?
Так или
нет?
— Вы бы не были молодым моим другом, если б отвечали иначе! Я
так и знал, что вы это скажете. Ха, ха, ха! Подождите, mon ami, поживете и поймете, а теперь вам еще нужно пряничка.
Нет, вы не поэт после этого: эта женщина понимала жизнь и умела ею воспользоваться.
Нет, мой друг: если вы истинный человеколюбец, то пожелайте всем умным людям
такого же вкуса, как у меня, даже и с грязнотцой, иначе ведь умному человеку скоро нечего будет делать на свете и останутся одни только дураки.
Он замолчал и пытливо, с той же злобой смотрел на меня, придерживая мою руку своей рукой, как бы боясь, чтоб я не ушел. Я уверен, что в эту минуту он соображал и доискивался, откуда я могу знать это дело, почти никому не известное, и
нет ли во всем этом какой-нибудь опасности?
Так продолжалось с минуту; но вдруг лицо его быстро изменилось; прежнее насмешливое, пьяно-веселое выражение появилось снова в его глазах. Он захохотал.
—
Нет, я не хочу как ровная.
Так я не хочу…
—
Нет, Нелли, она меня не любит
так, как я ее люблю, да и я…
Нет, не будет этого, Нелли.
— И не пожалела ты его, Нелли! — вскричал я, когда мы остались одни, — и не стыдно, не стыдно тебе!
Нет, ты не добрая, ты и вправду злая! — и как был без шляпы,
так и побежал я вслед за стариком. Мне хотелось проводить его до ворот и хоть два слова сказать ему в утешение. Сбегая с лестницы, я как будто еще видел перед собой лицо Нелли, страшно побледневшее от моих упреков.
—
Нет, Ваня, не то; ведь я не
так глуп, чтоб задавать
такие вопросы; но в том-то и дело, что я тут сам ничего не знаю. Я спрашиваю себя и не могу ответить. А ты смотришь со стороны и, может, больше моего знаешь… Ну, хоть и не знаешь, то скажи, как тебе кажется?
— Тебе
так кажется!
Нет,
нет, совсем
нет! Ты совсем не угадал. Я беспредельно люблю Наташу. Я ни за что, никогда не могу ее оставить; я это и Кате сказал, и Катя совершенно со мною согласна. Что ж ты молчишь? Вот, я видел, ты сейчас улыбнулся. Эх, Ваня, ты никогда не утешал меня, когда мне было слишком тяжело, как теперь… Прощай!
—
Нет, я
так его, просто люблю.
Ни к кому не ходи; будь одна, бедная, и работай, а
нет работы,
так милостыню проси, а к ним не ходи».
—
Нет, Ваня, он не умер! — сказала она решительно, все выслушав и еще раз подумав. — Мамаша мне часто говорит о дедушке, и когда я вчера сказала ей: «Да ведь дедушка умер», она очень огорчилась, заплакала и сказала мне, что
нет, что мне нарочно
так сказали, а что он ходит теперь и милостыню просит, «
так же как мы с тобой прежде просили, — говорила мамаша, — и все ходит по тому месту, где мы с тобой его в первый раз встретили, когда я упала перед ним и Азорка узнал меня…»
—
Нет, Маслобоев, это не
так, ты увлекся, — вскричал я. — Она не только не знает этого, но она и в самом деле незаконная дочь. Неужели мать, имея хоть какие-нибудь документы в руках, могла выносить
такую злую долю, как здесь в Петербурге, и, кроме того, оставить свое дитя на
такое сиротство? Полно! Этого быть не может.
— Да
так. Я вижу, он понял, что у меня
нет ничего положительного,и, наконец, чувствую про себя, что чем больше дело тянуть, тем скорее, значит, поймет он мое бессилие. Ну, и согласился принять от него две тысячи.