Неточные совпадения
Должно полагать, что родители мои
были хорошие
люди, но оставили меня сиротой еще в детстве, и вырос я в доме Николая Сергеича Ихменева, мелкопоместного помещика, который принял меня из жалости.
Князь
был еще молодой
человек, хотя и не первой молодости, имел немалый чин, значительные связи,
был красив собою, имел состояние и, наконец,
был вдовец, что особенно
было интересно для дам и девиц всего уезда.
Ихменевы не могли надивиться: как можно
было про такого дорогого, милейшего
человека говорить, что он гордый, спесивый, сухой эгоист, о чем в один голос кричали все соседи?
Князю нужен
был управитель, и выбор его пал на Николая Сергеича, отличнейшего хозяина и честнейшего
человека, в чем, конечно, не могло
быть и малейшего сомнения.
Надо думать, что он
был большим знатоком
людей.
Николай Сергеич
был один из тех добрейших и наивно-романтических
людей, которые так хороши у нас на Руси, что бы ни говорили о них, и которые, если уж полюбят кого (иногда бог знает за что), то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического.
Уверяли, что Николай Сергеич, разгадав характер молодого князя, имел намерение употребить все недостатки его в свою пользу; что дочь его Наташа (которой уже
было тогда семнадцать лет) сумела влюбить в себя двадцатилетнего юношу; что и отец и мать этой любви покровительствовали, хотя и делали вид, что ничего не замечают; что хитрая и «безнравственная» Наташа околдовала, наконец, совершенно молодого
человека, не видавшего в целый год, ее стараниями, почти ни одной настоящей благородной девицы, которых так много зреет в почтенных домах соседних помещиков.
И добро бы большой или интересный
человек был герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а то выставлен какой-то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались; и все это таким простым слогом описано, ни дать ни взять как мы сами говорим…
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний
человек есть тоже
человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Ее имя
было оскорбительно произнесено уже и прежде обидевшим его
человеком…
Тут у меня недалеко, в деревне,
есть товарищ, лицейский, очень хороший
человек; я вас, может
быть, познакомлю.
Ведь сделаться семейным
человеком не шутка; тогда уж я
буду не мальчик… то
есть я хотел сказать, что я
буду такой же, как и другие… ну, там семейные
люди.
— Умер, гм… умер! Да так и следовало. Что ж, оставил что-нибудь жене и детям? Ведь ты говорил, что у него там жена, что ль,
была… И на что эти
люди женятся!
Но Николай Сергеич не только теперь, но даже и прежде, в самые счастливые времена,
был как-то несообщителен с своей Анной Андреевной, даже иногда суров, особливо при
людях.
В иных натурах, нежно и тонко чувствующих, бывает иногда какое-то упорство, какое-то целомудренное нежелание высказываться и выказывать даже милому себе существу свою нежность не только при
людях, но даже и наедине; наедине еще больше; только изредка прорывается в них ласка, и прорывается тем горячее, тем порывистее, чем дольше она
была сдержана.
— Ну, все-таки… от
людей… — проговорила
было Анна Андреевна и с тоскою взглянула на меня.
Одет он
был с утонченною изящностию и свежестию, но с некоторыми замашками молодого
человека, что, впрочем, к нему шло.
Но как, должно
быть, смеялся в эту минуту один
человек, засыпая в комфортной своей постели, — если, впрочем, он еще удостоил усмехнуться над нами! Должно
быть, не удостоил!
Вижу у вас, бедных
людей, на руках, самим
есть нечего; дай, думаю, хоть для Николая-то угодника потружусь, приму сироту.
— А ты бы лучше язык-то на привязи подержала! — раздался позади нас мужской голос. Это
был пожилых лет
человек в халате и в кафтане сверх халата, с виду мещанин — мастеровой, муж моей собеседницы.
— Ну, брат Маслобоев, это ты врешь, — прервал я его. — Во-первых, генералы, хоть бы и литературные, и с виду не такие бывают, как я, а второе, позволь тебе сказать, я действительно припоминаю, что раза два тебя на улице встретил, да ты сам, видимо, избегал меня, а мне что ж подходить, коли вижу,
человек избегает. И знаешь, что и думаю? Не
будь ты теперь хмелен, ты бы и теперь меня не окликнул. Не правда ли? Ну, здравствуй! Я, брат, очень, очень рад, что тебя встретил.
Он долго глядел на меня с сильным чувством расслабленного от вина
человека. Впрочем, он и без того
был чрезвычайно добрый
человек.
Чуть
было; да только пораздумал и предпочел лучше остаться непорядочным
человеком.
Маслобоев
был всегда славный малый, но всегда себе на уме и развит как-то не по силам; хитрый, пронырливый, пролаз и крючок еще с самой школы, но в сущности
человек не без сердца; погибший
человек.
Но у меня остались прежние сношения; могу кой о чем разведать, с разными тонкими
людьми перенюхаться; этим и беру; правда, в свободное, то
есть трезвое, время и сам кой-что делаю, тоже через знакомых… больше по разведкам…
— Разумеется, не лгал. Мне кажется, и думать об этом нечего. Нельзя даже предлога приискать к какой-нибудь хитрости. И, наконец, что ж я такое в глазах его, чтоб до такой степени смеяться надо мной? Неужели
человек может
быть способен на такую обиду?
И, наконец, свойство самых добродушных
людей, может
быть перешедшее к ней от отца, — захвалить
человека, упорно считать его лучше, чем он в самом деле, сгоряча преувеличивать в нем все доброе, —
было в ней развито в сильной степени.
Суровость и важность моя
были кстати, казались авторитетнее, а ведь иногда
человек чувствует непреодолимую потребность, чтоб его кто-нибудь пораспек.
— Нет, видишь, Ваня, — продолжала она, держа одну свою ручку на моем плече, другою сжимая мне руку, а глазками заискивая в моих глазах, — мне показалось, что он
был как-то мало проникнут… он показался мне таким уж mari [мужем (франц.)], — знаешь, как будто десять лет женат, но все еще любезный с женой
человек.
Мы приехали и остановились у ресторации; но
человека, называвшегося Митрошкой, там не
было. Приказав извозчику нас дожидаться у крыльца ресторации, мы пошли к Бубновой. Митрошка поджидал нас у ворот. В окнах разливался яркий свет, и слышался пьяный, раскатистый смех Сизобрюхова.
Я положил, не откладывая, сегодня же утром купить ей новое платье. На это дикое, ожесточенное существо нужно
было действовать добротой. Она смотрела так, как будто никогда и не видывала добрых
людей. Если она уж раз, несмотря на жестокое наказание, изорвала в клочки свое первое, такое же платье, то с каким же ожесточением она должна
была смотреть на него теперь, когда оно напоминало ей такую ужасную недавнюю минуту.
— А плевать на все светские мнения, вот как она должна думать! Она должна сознать, что главнейший позор заключается для нее в этом браке, именно в связи с этими подлыми
людьми, с этим жалким светом. Благородная гордость — вот ответ ее свету. Тогда, может
быть, и я соглашусь протянуть ей руку, и увидим, кто тогда осмелится опозорить дитя мое!
— И Алеша мог поместить Наталью Николаевну в такой квартире! — сказал он, покачивая головою. — Вот эти-то так называемые мелочии обозначают
человека. Я боюсь за него. Он добр, у него благородное сердце, но вот вам пример: любит без памяти, а помещает ту, которую любит, в такой конуре. Я даже слышал, что иногда хлеба не
было, — прибавил он шепотом, отыскивая ручку колокольчика. — У меня голова трещит, когда подумаю о его будущности, а главное, о будущности АнныНиколаевны, когда она
будет его женой…
Ведь, ей-богу же, мне хотелось порисоваться, похвастаться, что я скоро
буду мужем, солидным
человеком, и нашел же перед кем хвастаться, — перед тобой!
— Вот видишь: у Кати
есть два дальние родственника, какие-то кузены, Левинька и Боринька, один студент, а другой просто молодой
человек.
Я с первого же разу сказал им, что
буду скоро женатый
человек; так они и принимали меня за женатого
человека.
Одно только могло вам подать надежду: вы, как опытный и хитрый
человек, может
быть, уж и тогда заметили, что Алеша иногда как будто тяготится своей прежней привязанностью.
— Доказательств! — вскричала Наташа, быстро приподымаясь с кресел, — вам доказательств, коварный вы
человек! Вы не могли, не могли действовать иначе, когда приходили сюда с вашим предложением! Вам надо
было успокоить вашего сына, усыпить его угрызения, чтоб он свободнее и спокойнее отдался весь Кате; без этого он все бы вспоминал обо мне, не поддавался бы вам, а вам наскучило дожидаться. Что, разве это неправда?
Он вынул конфеты и просил, чтоб и я взяла; я не хотела; он стал меня уверять тогда, что он добрый
человек, умеет
петь песни и плясать; вскочил и начал плясать.
— Вовсе не ослышалась, а так
было. Я никогда не лгу. А почему ж гостя не встретить? Живем-живем, никто-то к нам не ходит, а все-то у нас
есть. Пусть же хорошие
люди видят, что и мы умеем, как
люди, жить.
Целый год думала: вот придет гость, настоящий гость, мы все это и покажем, и угостим: и
люди похвалят, и самим любо
будет; а что его, дурака, напомадила, так он и не стоит того; ему бы все в грязном ходить.
Елена может жить у тебя, хотя бы очень хорошо
было, если б какие-нибудь
люди семейные и благодетельные взяли ее серьезно на воспитание.
У старика
была дочь, и дочь-то
была красавица, а у этой красавицы
был влюбленный в нее идеальный
человек, братец Шиллеру, поэт, в то же время купец, молодой мечтатель, одним словом — вполне немец, Феферкухен какой-то.
— Вот видите, сами же вы говорите: швырнет;следовательно, считаете его
человеком честным, а поэтому и можете
быть совершенно уверены, что он не крал ваших денег. А если так, почему бы вам не пойти к нему и не объявить прямо, что считаете свой иск незаконным? Это
было бы благородно, и Ихменев, может
быть, не затруднился бы тогда взять своиденьги.
— Разумеется, Алеша, и сам со слезами рассказывал: это
было ведь хорошо с его стороны, и мне очень понравилось. Мне кажется, он вас больше любит, чем вы его, Иван Петрович. Вот эдакими-то вещами он мне и нравится. Ну, а во-вторых, я потому с вами так прямо говорю, как сама с собою, что вы очень умный
человек и много можете мне дать советов и научить меня.
— Это нечестный
человек, — сказала решительно Катя. — А знаете, Иван Петрович, что если б я к вам приехала! Это хорошо бы
было или не хорошо?
— Вы не ошиблись, — прервал я с нетерпением (я видел, что он
был из тех, которые, видя
человека хоть капельку в своей власти, сейчас же дают ему это почувствовать. Я же
был в его власти; я не мог уйти, не выслушав всего, что он намерен
был сказать, и он знал это очень хорошо. Его тон вдруг изменился и все больше и больше переходил в нагло фамильярный и насмешливый). — Вы не ошиблись, князь: я именно за этим и приехал, иначе, право, не стал бы сидеть… так поздно.
Конечно, один ваш писатель даже, помнится, сказал где-то: что, может
быть, самый великий подвиг
человека в том, если он сумеет ограничиться в жизни ролью второго лица…
Если б только могло
быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда
быть не может), если б могло
быть, чтоб каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтоб не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет
людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, — то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо
было задохнуться.
— То
есть просто пьян. И это может
быть. «Охмелели!» — то
есть это понежнее, чем пьян. О преисполненный деликатностей
человек! Но… мы, кажется, опять начали браниться, а заговорили
было о таком интересном предмете. Да, мой поэт, если еще
есть на свете что-нибудь хорошенькое и сладенькое, так это женщины.