Неточные совпадения
Мало того: что три года тому назад при продаже рощи Николай Сергеич утаил в
свою пользу двенадцать тысяч серебром, что на это можно представить
самые ясные, законные доказательства перед судом, тем более что на продажу рощи он
не имел от князя никакой законной доверенности, а действовал по собственному соображению, убедив уже потом князя в необходимости продажи и предъявив за рощу сумму несравненно меньше действительно полученной.
Наташа была вся внимание, с жадностью слушала,
не сводила с меня глаз, всматриваясь в мои губы, как я произношу каждое слово, и
сама шевелила
своими хорошенькими губками.
Подождем годика эдак полтора или хоть год: пойдешь хорошо, утвердишься крепко на
своей дороге — твоя Наташа;
не удастся тебе —
сам рассуди!..
— Ах, как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив
свои слезы. — Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в
самом деле был нездоров, Ваня? Что ж я, и
не спрошу! Все о себе говорю; ну, как же теперь твои дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
Но Николай Сергеич
не только теперь, но даже и прежде, в
самые счастливые времена, был как-то несообщителен с
своей Анной Андреевной, даже иногда суров, особливо при людях.
И он поспешил уйти, стараясь даже и
не глядеть на нас, как будто совестясь, что
сам же нас сводил вместе. В таких случаях, и особенно когда возвращался к нам, он становился всегда суров и желчен и со мной и с Анной Андреевной, даже придирчив, точно
сам на себя злился и досадовал за
свою мягкость и уступчивость.
Он говорил про
свой процесс с князем; этот процесс все еще тянулся, но принимал
самое худое направление для Николая Сергеича. Я молчал,
не зная, что ему отвечать. Он подозрительно взглянул на меня.
Чего доброго,
не надоумил ли его господь и
не ходил ли он в
самом деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь
не удалось, сорвалось в его намерении, — как и должно было случиться, — и вот он воротился домой, рассерженный и уничтоженный, стыдясь
своих недавних желаний и чувств, ища, на ком сорвать сердце за
свою же слабость,и выбирая именно тех, кого наиболее подозревал в таких же желаниях и чувствах.
Она поняла, что он нашел его, обрадовался
своей находке и, может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико
своего возлюбленного дитяти, — смотрел и
не мог насмотреться, что, может быть, он так же, как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с
своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них
самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую
не хотел видеть и проклинал перед всеми.
Вещи продолжали продаваться, Наташа продала даже
свои платья и стала искать работы; когда Алеша узнал об этом, отчаянию его
не было пределов: он проклинал себя, кричал, что
сам себя презирает, а между тем ничем
не поправил дела.
И хоть мне и больно будет, если он
не захочет понять, чего мне
самой стоило все это счастьес Алешей, какие я
сама страдания перенесла, то я подавлю
свою боль, все перенесу, — но ему и этого будет мало.
Это завлекло мое любопытство вполне; уж я
не говорю про то, что у меня было
свое особенное намерение узнать ее поближе, — намерение еще с того
самого письма от отца, которое меня так поразило.
Я рассказал ей всю нашу историю: как ты бросила для меня
свой дом, как мы жили одни, как мы теперь мучаемся, боимся всего и что теперь мы прибегаем к ней (я и от твоего имени говорил, Наташа), чтоб она
сама взяла нашу сторону и прямо сказала бы мачехе, что
не хочет идти за меня, что в этом все наше спасение и что нам более нечего ждать ниоткуда.
— Вы
не ошибаетесь, — повторила Наташа, у которой пылало все лицо и глаза сияли каким-то странным блеском, точно вдохновением. Диалектика князя начинала производить
свое действие. — Я пять дней
не видала Алеши, — прибавила она. — Все это он
сам выдумал,
сам и исполнил.
Бывают они часто с большими способностями; но все это в них как-то перепутывается, да сверх того они в состоянии сознательно идти против
своей совести из слабости на известных пунктах, и
не только всегда погибают, но и
сами заранее знают, что идут к погибели.
Я поспешил ее обнадежить. Она замолчала, взяла было
своими горячими пальчиками мою руку, но тотчас же отбросила ее, как будто опомнившись. «
Не может быть, чтоб она в
самом деле чувствовала ко мне такое отвращение, — подумал я. — Это ее манера, или… или просто бедняжка видела столько горя, что уж
не доверяет никому на свете».
— К ней, к Бубновой. Она все говорит, что я ей должна много денег, что она маменьку на
свои деньги похоронила… Я
не хочу, чтобы она бранила маменьку, я хочу у ней работать и все ей заработаю… Тогда от нее
сама и уйду. А теперь я опять к ней пойду.
Елена, держа в руке веник и придерживая другой рукой
свое нарядное платьице, которое она еще и
не снимала с того
самого вечера, мела пол.
Во-вторых: если б этот брак и сбылся, то есть в таком только случае, если у того подлеца есть
свой особый, таинственный, никому
не известный расчет, по которому этот брак ему выгоден, — расчет, которого я решительно
не понимаю, то реши
сам, спроси
свое собственное сердце: будет ли она счастлива в этом браке?
Все время, как я ее знал, она, несмотря на то, что любила меня всем сердцем
своим,
самою светлою и ясною любовью, почти наравне с
своею умершею матерью, о которой даже
не могла вспоминать без боли, — несмотря на то, она редко была со мной наружу и, кроме этого дня, редко чувствовала потребность говорить со мной о
своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня.
В ту
самую минуту, когда он, в тот вечер, открывается этой девушке, что
не может ее любить, потому что долг и другая любовь запрещают ему, — эта девушка вдруг выказывает пред ним столько благородства, столько сочувствия к нему и к
своей сопернице, столько сердечного прощения, что он хоть и верил в ее красоту, но и
не думал до этого мгновения, чтоб она была так прекрасна!
—
Сама ты себе
не верила; два часа тому назад еще
не верила
своим подозрениям!
— Ну, Ваня, таково-то житье мое! По этой причине непременно водочки! — решил Маслобоев, оправляя волосы и чуть
не бегом направляясь к графину. Но Александра Семеновна предупредила его: подскочила к столу, налила
сама, подала и даже ласково потрепала его по щеке. Маслобоев с гордостью подмигнул мне глазом, щелкнул языком и торжественно выпил
свою рюмку.
— Нет, нет, конечно, меньше. Вы с ними знакомы, и, может быть, даже
сама Наталья Николаевна вам
не раз передавала
свои мысли на этот счет; а это для меня главное руководство. Вы можете мне много помочь; дело же крайне затруднительное. Я готов уступить и даже непременно положил уступить, как бы ни кончились все прочие дела; вы понимаете? Но как, в каком виде сделать эту уступку, вот в чем вопрос? Старик горд, упрям; пожалуй, меня же обидит за мое же добродушие и швырнет мне эти деньги назад.
— Вот видите,
сами же вы говорите: швырнет;следовательно, считаете его человеком честным, а поэтому и можете быть совершенно уверены, что он
не крал ваших денег. А если так, почему бы вам
не пойти к нему и
не объявить прямо, что считаете
свой иск незаконным? Это было бы благородно, и Ихменев, может быть,
не затруднился бы тогда взять своиденьги.
— Да что же стыдно-то? Какая ты, право, Катя! Я ведь люблю ее больше, чем она думает, а если б она любила меня настоящим образом, так, как я ее люблю, то, наверно, пожертвовала бы мне
своим удовольствием. Она, правда, и
сама отпускает меня, да ведь я вижу по лицу, что это ей тяжело, стало быть, для меня все равно что и
не отпускает.
Он из доброты
своей души, созданной, кажется, из патоки, и оттого, что влюбился тогда в меня и
сам же захвалил меня
самому себе, — решился ничему
не верить и
не поверил; то есть факту
не поверил и двенадцать лет стоял за меня горой до тех пор, пока до
самого не коснулось.
Если б только могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть
не может), если б могло быть, чтоб каждый из нас описал всю
свою подноготную, но так, чтоб
не побоялся изложить
не только то, что он боится сказать и ни за что
не скажет людям,
не только то, что он боится сказать
своим лучшим друзьям, но даже и то, в чем боится подчас признаться
самому себе, — то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться.
Но лишь только случалось ему встретить какого-нибудь прохожего, где-нибудь наедине, так чтоб кругом никого
не было, он молча шел на него, с
самым серьезным и глубокомысленным видом, вдруг останавливался перед ним, развертывал
свой плащ и показывал себя во всем… чистосердечии.
Нелли замолчала; я отошел от нее. Но четверть часа спустя она
сама подозвала меня к себе слабым голосом, попросила было пить и вдруг крепко обняла меня, припала к моей груди и долго
не выпускала меня из
своих рук. На другой день, когда приехала Александра Семеновна, она встретила ее с радостной улыбкой, но как будто все еще стыдясь ее отчего-то.
Он был прав. Я решительно
не знал, что делалось с нею. Она как будто совсем
не хотела говорить со мной, точно я перед ней в чем-нибудь провинился. Мне это было очень горько. Я даже
сам нахмурился и однажды целый день
не заговаривал с нею, но на другой день мне стало стыдно. Часто она плакала, и я решительно
не знал, чем ее утешить. Впрочем, она однажды прервала со мной
свое молчание.
— Да, злее меня, потому что вы
не хотите простить
свою дочь; вы хотите забыть ее совсем и берете к себе другое дитя, а разве можно забыть
свое родное дитя? Разве вы будете любить меня? Ведь как только вы на меня взглянете, так и вспомните, что я вам чужая и что у вас была
своя дочь, которую вы
сами забыли, потому что вы жестокий человек. А я
не хочу жить у жестоких людей,
не хочу,
не хочу!.. — Нелли всхлипнула и мельком взглянула на меня.
Да, старик был прав; она оскорблена, рана ее
не могла зажить, и она как бы нарочно старалась растравлять
свою рану этой таинственностью, этой недоверчивостью ко всем нам; точно она наслаждалась
сама своей болью, этим эгоизмом страдания,если так можно выразиться.
Она, может быть, хочет говорить с тобой, чувствует потребность раскрыть перед тобой
свое сердце,
не умеет, стыдится,
сама не понимает себя, ждет случая, а ты, вместо того чтоб ускорить этот случай, отдаляешься от нее, сбегаешь от нее ко мне и даже, когда она была больна, по целым дням оставлял ее одну.
Она уже начала искренно любить Нелли, жалела о том, что она больна, расспрашивала о ней, принудила меня взять для Нелли банку варенья, за которым
сама побежала в чулан; принесла мне пять целковых, предполагая, что у меня нет денег для доктора, и. когда я их
не взял, едва успокоилась и утешилась тем, что Нелли нуждается в платье и белье и что, стало быть, можно еще ей быть полезною, вследствие чего стала тотчас же перерывать
свой сундук и раскладывать все
свои платья, выбирая из них те, которые можно было подарить «сиротке».
Да, бог мне помог! В полчаса моего отсутствия случилось у Наташи такое происшествие, которое бы могло совсем убить ее, если б мы с доктором
не подоспели вовремя.
Не прошло и четверти часа после моего отъезда, как вошел князь. Он только что проводил
своих и явился к Наташе прямо с железной дороги. Этот визит, вероятно, уже давно был решен и обдуман им. Наташа
сама рассказывала мне потом, что в первое мгновение она даже и
не удивилась князю. «Мой ум помешался», — говорила она.
Я плюнул ему в лицо и изо всей силы ударил его по щеке. Он хотел было броситься на меня, но, увидав, что нас двое, пустился бежать, схватив сначала со стола
свою пачку с деньгами. Да, он сделал это; я
сам видел. Я бросил ему вдогонку скалкой, которую схватил в кухне, на столе… Вбежав опять в комнату, я увидел, что доктор удерживал Наташу, которая билась и рвалась у него из рук, как в припадке. Долго мы
не могли успокоить ее; наконец нам удалось уложить ее в постель; она была как в горячечном бреду.
— Ее мать была дурным и подлым человеком обманута, — произнес он, вдруг обращаясь к Анне Андреевне. — Она уехала с ним от отца и передала отцовские деньги любовнику; а тот выманил их у нее обманом, завез за границу, обокрал и бросил. Один добрый человек ее
не оставил и помогал ей до
самой своей смерти. А когда он умер, она, два года тому назад, воротилась назад к отцу. Так, что ли, ты рассказывал, Ваня? — спросил он отрывисто.
— А ты почему знаешь? — резко спросил старик,
не выдержав, как ребенок, и как будто
сам стыдясь
своего нетерпения.
Он схватил ее и, подняв как ребенка, отнес в
свои кресла, посадил ее, а
сам упал перед ней на колена. Он целовал ее руки, ноги; он торопился целовать ее, торопился наглядеться на нее, как будто еще
не веря, что она опять вместе с ним, что он опять ее видит и слышит, — ее,
свою дочь,
свою Наташу! Анна Андреевна, рыдая, охватила ее, прижала голову ее к
своей груди и так и замерла в этом объятии,
не в силах произнесть слова.
Александр Петрович, конечно, милейший человек, хотя у него есть особенная слабость — похвастаться
своим литературным суждением именно перед теми, которые, как и
сам он подозревает, понимают его насквозь. Но мне
не хочется рассуждать с ним об литературе, я получаю деньги и берусь за шляпу. Александр Петрович едет на Острова на
свою дачу и, услышав, что я на Васильевский, благодушно предлагает довезти меня в
своей карете.
Ей, очевидно, хотелось что-то высказать, чувство давило ее; но она и
сама не понимала
своих чувств и
не знала, как их выразить…
И долго, до
самых сумерек, рассказывала она о
своей прежней жизни там;мы ее
не прерывали.
— Нет, Маслобоев, это
не так, ты увлекся, — вскричал я. — Она
не только
не знает этого, но она и в
самом деле незаконная дочь. Неужели мать, имея хоть какие-нибудь документы в руках, могла выносить такую злую долю, как здесь в Петербурге, и, кроме того, оставить
свое дитя на такое сиротство? Полно! Этого быть
не может.
Она умерла две недели спустя. В эти две недели
своей агонии она уже ни разу
не могла совершенно прийти в себя и избавиться от
своих странных фантазий. Рассудок ее как будто помутился. Она твердо была уверена, до
самой смерти
своей, что дедушка зовет ее к себе и сердится на нее, что она
не приходит, стучит на нее палкою и велит ей идти просить у добрых людей на хлеб и на табак. Часто она начинала плакать во сне и, просыпаясь, рассказывала, что видела мамашу.