Неточные совпадения
Весь этот день я ходил
по городу и искал
себе квартиру.
С своими соседями
по имению он не заблагорассудил познакомиться, чем тотчас же нажил
себе много врагов.
Приметила тоже старушка, что и старик ее как-то уж слишком начал хвалить меня и как-то особенно взглядывает на меня и на дочь… и вдруг испугалась: все же я был не граф, не князь, не владетельный принц или
по крайней мере коллежский советник из правоведов, молодой, в орденах и красивый
собою!
Я вот теперь защищаю его перед тобой; а он, может быть, в эту же минуту с другою и смеется про
себя… а я, я, низкая, бросила все и хожу
по улицам, ищу его…
Он как-то не по-обыкновенному мне обрадовался, как человек, нашедший наконец друга, с которым он может разделить свои мысли, схватил меня за руку, крепко сжал ее и, не спросив, куда я иду, потащил меня за
собою.
— Вот он какой, — сказала старушка, оставившая со мной в последнее время всю чопорность и все свои задние мысли, — всегда-то он такой со мной; а ведь знает, что мы все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо мной виды-то на
себя напускать! Чужая я ему, что ли? Так он и с дочерью. Ведь простить-то бы мог, даже, может быть, и желает простить, господь его знает.
По ночам плачет, сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
— А ты не верь! — перебила старушка. — Что за очаровательная? Для вас, щелкоперов, всякая очаровательная, только бы юбка болталась. А что Наташа ее хвалит, так это она
по благородству души делает. Не умеет она удержать его, все ему прощает, а сама страдает. Сколько уж раз он ей изменял! Злодеи жестокосердые! А на меня, Иван Петрович, просто ужас находит. Гордость всех обуяла. Смирил бы хоть мой-то
себя, простил бы ее, мою голубку, да и привел бы сюда. Обняла б ее, посмотрела б на нее! Похудела она?
Он до того был поражен этим письмом, что говорил сам с
собою, восклицал что-то, вне
себя ходил
по комнате и наконец вдруг захохотал, а в руках письмо держит.
— Я не принимаю у
себя, князь,
по крайней мере в настоящее время.
И в исступлении она бросилась на обезумевшую от страха девочку, вцепилась ей в волосы и грянула ее оземь. Чашка с огурцами полетела в сторону и разбилась; это еще более усилило бешенство пьяной мегеры. Она била свою жертву
по лицу,
по голове; но Елена упорно молчала, и ни одного звука, ни одного крика, ни одной жалобы не проронила она, даже и под побоями. Я бросился на двор, почти не помня
себя от негодования, прямо к пьяной бабе.
Маслобоев был всегда славный малый, но всегда
себе на уме и развит как-то не
по силам; хитрый, пронырливый, пролаз и крючок еще с самой школы, но в сущности человек не без сердца; погибший человек.
— Конечно, конечно! — подтверждал я, а про
себя подумал: «Ты, верно, об этом только и думаешь теперь, ходя
по комнате, моя бедняжка, и, может, еще больше сомневаешься, чем я».
— Слушай, — проговорил Маслобоев, спокойно подходя ко мне и стукнув меня
по плечу, — бери нашего извозчика, бери девочку и поезжай к
себе, а здесь тебе больше нечего делать. Завтра уладим и остальное.
Мне ужасно хотелось зайти
по дороге к Маслобоеву, но я раздумал: он, верно, еще спал со вчерашнего, да к тому же Елена могла проснуться и, пожалуй, без меня испугалась бы, увидя
себя в моей квартире.
Я бросился вне
себя вниз
по лестнице.
И старик в изумлении посмотрел на нее еще раз. Елена, чувствуя, что про нее говорят, сидела молча, потупив голову и щипала пальчиками покромку дивана. Она уже успела надеть на
себя новое платьице, которое вышло ей совершенно впору. Волосы ее были приглажены тщательнее обыкновенного, может быть,
по поводу нового платья. Вообще если б не странная дикость ее взгляда, то она была бы премиловидная девочка.
Что ж, по-твоему, я не вправе, наконец, отмстить за
себя, за все, за все!
Катя немедленно потребовала к
себе по важнейшим делам.
— То есть, может быть, вы хотите воскресить в нем все прежние беспокойства, чувство долга, всю «тоску
по своим обязанностям» (как вы сами давеча выразились), для того чтоб этим снова привязать его к
себе по-старому.
Сначала я пошел к старикам. Оба они хворали. Анна Андреевна была совсем больная; Николай Сергеич сидел у
себя в кабинете. Он слышал, что я пришел, но я знал, что
по обыкновению своему он выйдет не раньше, как через четверть часа, чтоб дать нам наговориться. Я не хотел очень расстраивать Анну Андреевну и потому смягчал
по возможности мой рассказ о вчерашнем вечере, но высказал правду; к удивлению моему, старушка хоть и огорчилась, но как-то без удивления приняла известие о возможности разрыва.
Впрочем, может быть, для того, чтоб поддержать отечественную торговлю и промышленность, — не знаю наверно; помню только, что я шел тогда
по улице пьяный, упал в грязь, рвал на
себе волосы и плакал о том, что ни к чему не способен.
Ну-с, вот-с князь девицу-то сманил, да и увез от отца, да
по настоянию князя девица захватила с
собой и кой-какие документики.
Во-первых, чуть ли не бил ее, во-вторых, нарочно пригласил к
себе Феферкухена, тот и ходил, другом ее сделался, ну, хныкали вместе,
по целым вечерам одни сидели, несчастья свои оплакивали, тот утешал: известно, божьи души.
Я поднялся к
себе с каким-то странным предчувствием, отворил дверь и — увидел князя. Он сидел у стола и читал роман.
По крайней мере, книга была раскрыта.
То есть заплачу за тебя; я уверен, что он прибавил это нарочно. Я позволил везти
себя, но в ресторане решился платить за
себя сам. Мы приехали. Князь взял особую комнату и со вкусом и знанием дела выбрал два-три блюда. Блюда были дорогие, равно как и бутылка тонкого столового вина, которую он велел принести. Все это было не
по моему карману. Я посмотрел на карту и велел принести
себе полрябчика и рюмку лафиту. Князь взбунтовался.
Если б только могло быть (чего, впрочем,
по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтоб каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтоб не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чем боится подчас признаться самому
себе, — то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться.
Она, может быть, хочет говорить с тобой, чувствует потребность раскрыть перед тобой свое сердце, не умеет, стыдится, сама не понимает
себя, ждет случая, а ты, вместо того чтоб ускорить этот случай, отдаляешься от нее, сбегаешь от нее ко мне и даже, когда она была больна,
по целым дням оставлял ее одну.
— Просто на
себя не похож, — говорила она, — в лихорадке,
по ночам, тихонько от меня, на коленках перед образом молится, во сне бредит, а наяву как полуумный: стали вчера есть щи, а он ложку подле
себя отыскать не может, спросишь его про одно, а он отвечает про другое.
Из дому стал поминутно уходить: «все
по делам, говорит, ухожу, адвоката видеть надо»; наконец, сегодня утром заперся у
себя в кабинете: «мне, говорит, нужную бумагу
по тяжебному делу надо писать».
Анна Андреевна рассказывала мне, что он воротился домой в таком волнении и расстройстве, что даже слег. С ней был очень нежен, но на расспросы ее отвечал мало, и видно было, что он чего-то ждал с лихорадочным нетерпением. На другое утро пришло
по городской почте письмо; прочтя его, он вскрикнул и схватил
себя за голову. Анна Андреевна обмерла от страха. Но он тотчас же схватил шляпу, палку и выбежал вон.
— Поди сюда, Нелли, — сказал старик, протягивая наконец ей руку. — Сядь здесь, сядь возле меня, вот тут, — сядь! — Он нагнулся, поцеловал ее в лоб и тихо начал гладить ее
по головке. Нелли так вся и затрепетала… но сдержала
себя. Анна Андреевна а умилении, с радостною надеждою смотрела, как ее Николай Сергеич приголубил наконец сиротку.
Она мне рассказывала, что Азорка прежде с комедиантами
по улицам ходил, и служить умел, и обезьяну на
себе возил, и ружьем умел делать, и много еще умел…
Потом взял меня, поставил подле
себя, начал
по голове гладить и спрашивать: училась ли я чему-нибудь и что я знаю?
Я думаю про
себя, что Александр Петрович наклонен даже всякого честного и искреннего литератора за его честность и искренность считать если не дураком, то
по крайней мере простофилей.
— Ты только испишешься, Ваня, — говорит она мне, — изнасилуешь
себя и испишешься; а кроме того, и здоровье погубишь. Вон С***, тот в два года
по одной повести пишет, а N* в десять лет всего только один роман написал. Зато как у них отчеканено, отделано! Ни одной небрежности не найдешь.
А между тем
по тону всего письма было ясно, что он в отчаянии, что посторонние влияния уже вполне отяготели над ним и что он уже сам
себе не верил.
— Я и сам говорил
себе «быть не может» сначала, даже и теперь иногда говорю
себе «быть не может»! Но в том-то и дело, что это быть можети,
по всей вероятности, есть.
— В будущем году! Невесту он
себе еще в прошлом году приглядел; ей было тогда всего четырнадцать лет, теперь ей уж пятнадцать, кажется, еще в фартучке ходит, бедняжка. Родители рады! Понимаешь, как ему надо было, чтоб жена умерла? Генеральская дочка, денежная девочка — много денег! Мы, брат Ваня, с тобой никогда так не женимся… Только чего я
себе во всю жизнь не прощу, — вскричал Маслобоев, крепко стукнув кулаком
по столу, — это — что он оплел меня, две недели назад… подлец!
— Да тебе-то какое дело, для чьей выгоды я буду стараться, блаженный ты человек? Только бы сделать — вот что главное! Конечно, главное для сиротки, это и человеколюбие велит. Но ты, Ванюша, не осуждай меня безвозвратно, если я и об
себе позабочусь. Я человек бедный, а он бедных людей не смей обижать. Он у меня мое отнимает, да еще и надул, подлец, вдобавок. Так я, по-твоему, такому мошеннику должен в зубы смотреть? Морген-фри!