Неточные совпадения
Карта взяла, за ней другая, третья, и через полчаса он отыграл
одну из деревень своих, сельцо Ихменевку, в котором числилось пятьдесят душ
по последней ревизии.
Одним словом, в целой книге не уместить всего, что уездные кумушки обоего пола успели насплетничать
по поводу этой истории.
Я почувствовал, что мог ошибаться в заключениях моих на его счет уж
по тому
одному, что он был враг мой.
Но только что я ступил на грязный, мокрый тротуар проспекта, как вдруг столкнулся с
одним прохожим, который шел, по-видимому, в глубокой задумчивости, наклонив голову, скоро и куда-то торопясь.
Мне что девочка? и не нужна; так, для утехи… чтоб голос чей-нибудь детский слышать… а впрочем,
по правде, я ведь для старухи это делаю; ей же веселее будет, чем с
одним со мной.
Я застал Наташу
одну. Она тихо ходила взад и вперед
по комнате, сложа руки на груди, в глубокой задумчивости. Потухавший самовар стоял на столе и уже давно ожидал меня. Молча и с улыбкою протянула она мне руку. Лицо ее было бледно, с болезненным выражением. В улыбке ее было что-то страдальческое, нежное, терпеливое. Голубые ясные глаза ее стали как будто больше, чем прежде, волосы как будто гуще, — все это так казалось от худобы и болезни.
Завтра я опять к княгине, но отец все-таки благороднейший человек — не думайте чего-нибудь, и хоть отдаляет меня от тебя, Наташа, но это потому, что он ослеплен, потому что ему миллионов Катиных хочется, а у тебя их нет; и хочет он их для
одного меня, и только
по незнанию несправедлив к тебе.
— Потому, мне казалось, твой дедушка не мог жить
один, всеми оставленный. Он был такой старый, слабый; вот я и думал, что кто-нибудь ходил к нему. Возьми, вот твои книги. Ты
по ним учишься?
На дрожках ей было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться, схватывалась за мое пальто левой рукой, грязной, маленькой, в каких-то цыпках. В другой руке она крепко держала свои книги; видно было
по всему, что книги эти ей очень. дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила свою ногу, и, к величайшему удивлению моему, я увидел, что она была в
одних дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился было ни о чем ее не расспрашивать, но тут опять не мог утерпеть.
И в исступлении она бросилась на обезумевшую от страха девочку, вцепилась ей в волосы и грянула ее оземь. Чашка с огурцами полетела в сторону и разбилась; это еще более усилило бешенство пьяной мегеры. Она била свою жертву
по лицу,
по голове; но Елена упорно молчала, и ни
одного звука, ни
одного крика, ни
одной жалобы не проронила она, даже и под побоями. Я бросился на двор, почти не помня себя от негодования, прямо к пьяной бабе.
— Теперь, друг, еще
одно слово, — продолжал он. — Слышал я, как твоя слава сперва прогремела; читал потом на тебя разные критики (право, читал; ты думаешь, я уж ничего не читаю); встречал тебя потом в худых сапогах, в грязи без калош, в обломанной шляпе и кой о чем догадался.
По журналистам теперь промышляешь?
Тоже и Наташа прождала меня все утро. Когда я вошел, она,
по обыкновению своему, ходила
по комнате, сложа руки и о чем-то раздумывая. Даже и теперь, когда я вспоминаю о ней, я не иначе представляю ее, как всегда
одну в бедной комнатке, задумчивую, оставленную, ожидающую, с сложенными руками, с опущенными вниз глазами, расхаживающую бесцельно взад и вперед.
Отворил дворник и перемигнулся с Митрошкой. Мы вошли тихо; в доме нас не слыхали. Дворник провел нас
по лесенке и постучался. Его окликнули; он отвечал, что
один: «дескать, надоть». Отворили, и мы все вошли разом. Дворник скрылся.
Я решился на весь день остаться с Еленой и,
по возможности, до самого выздоровления оставлять ее как можно реже
одну.
Она осмотрелась и вдруг, к величайшему моему удивлению, отставила чашку, ущипнула обеими руками, по-видимому хладнокровно и тихо, кисейное полотнище юбки и
одним взмахом разорвала его сверху донизу. Сделав это, она молча подняла на меня свой упорный, сверкающий взгляд. Лицо ее было бледно.
Это история женщины, доведенной до отчаяния; ходившей с своею девочкой, которую она считала еще ребенком,
по холодным, грязным петербургским улицам и просившей милостыню; женщины, умиравшей потом целые месяцы в сыром подвале и которой отец отказывал в прощении до последней минуты ее жизни и только в последнюю минуту опомнившийся и прибежавший простить ее, но уже заставший
один холодный труп вместо той, которую любил больше всего на свете.
Мы вошли к Наташе. В ее комнате не было никаких особенных приготовлений; все было по-старому. Впрочем, у нее всегда было все так чисто и мило, что нечего было и прибирать. Наташа встретила нас, стоя перед дверью. Я поражен был болезненной худобой и чрезвычайной бледностью ее лица, хотя румянец и блеснул на
одно мгновение на ее помертвевших щеках. Глаза были лихорадочные. Она молча и торопливо протянула князю руку, приметно суетясь и теряясь. На меня же она и не взглянула. Я стоял и ждал молча.
Он в восторге покрывал ее руки поцелуями, жадно смотрел на нее своими прекрасными глазами, как будто не мог наглядеться. Я взглянул на Наташу и
по лицу ее угадал, что у нас были
одни мысли: он был вполне невинен. Да и когда, как этот невинныймог бы сделаться виноватым? Яркий румянец прилил вдруг к бледным щекам Наташи, точно вся кровь, собравшаяся в ее сердце, отхлынула вдруг в голову. Глаза ее засверкали, и она гордо взглянула на князя.
Наряжусь да и хожу
одна по комнате.
— Ну, так и кончено. Теперь же, Ваня, — начал он с некоторою торжественностью, — я имею к тебе
одну просьбицу. Ты же исполни. Расскажи мне
по возможности подробнее, что у тебя за дела, куда ты ходишь, где бываешь
по целым дням? Я хоть отчасти и слышал и знаю, но мне надобно знать гораздо подробнее.
Во-первых, чуть ли не бил ее, во-вторых, нарочно пригласил к себе Феферкухена, тот и ходил, другом ее сделался, ну, хныкали вместе,
по целым вечерам
одни сидели, несчастья свои оплакивали, тот утешал: известно, божьи души.
— Да, я буду лучше ходить
по улицам и милостыню просить, а здесь не останусь, — кричала она, рыдая. — И мать моя милостыню просила, а когда умирала, сама сказала мне: будь бедная и лучше милостыню проси, чем… Милостыню не стыдно просить: я не у
одного человека прошу, я у всех прошу, а все не
один человек; у
одного стыдно, а у всех не стыдно; так мне
одна нищенка говорила; ведь я маленькая, мне негде взять. Я у всех и прошу. А здесь я не хочу, не хочу, не хочу, я злая; я злее всех; вот какая я злая!
Она, может быть, хочет говорить с тобой, чувствует потребность раскрыть перед тобой свое сердце, не умеет, стыдится, сама не понимает себя, ждет случая, а ты, вместо того чтоб ускорить этот случай, отдаляешься от нее, сбегаешь от нее ко мне и даже, когда она была больна,
по целым дням оставлял ее
одну.
Анна Андреевна прислала в
одно утро за мною с просьбой бросить все и немедленно спешить к ней
по очень важному делу, не терпящему ни малейшего отлагательства.
Придя к ней, я застал ее
одну: она ходила
по комнате вся в лихорадке от волнения и испуга, с трепетом ожидая возвращения Николая Сергеича.
— Просто на себя не похож, — говорила она, — в лихорадке,
по ночам, тихонько от меня, на коленках перед образом молится, во сне бредит, а наяву как полуумный: стали вчера есть щи, а он ложку подле себя отыскать не может, спросишь его про
одно, а он отвечает про другое.
— Эх, Ваня, да это ты! — проговорил он неровным голосом, — а я здесь к
одному человеку… к писарю… все
по делу… недавно переехал… куда-то сюда… да не здесь, кажется, живет. Я ошибся. Прощай.
Я решился до времени не говорить Наташе об этой встрече, но непременно сказать ей тотчас же, когда она останется
одна,
по отъезде Алеши. В настоящее же время она была так расстроена, что хотя бы и поняла и осмыслила вполне всю силу этого факта, но не могла бы его так принять и прочувствовать, как впоследствии, в минуту подавляющей последней тоски и отчаяния. Теперь же минута была не та.
— Я ужасно любила его прощать, Ваня, — продолжала она, — знаешь что, когда он оставлял меня
одну, я хожу, бывало,
по комнате, мучаюсь, плачу, а сама иногда подумаю: чем виноватее он передо мной, тем ведь лучше… да! И знаешь: мне всегда представлялось, что он как будто такой маленький мальчик: я сижу, а он положил ко мне на колени голову, заснул, а я его тихонько
по голове глажу, ласкаю… Всегда так воображала о нем, когда его со мной не было… Послушай, Ваня, — прибавила она вдруг, — какая это прелесть Катя!
Старики сидели
одни,
по обыкновению.
Она ему на фортепьяно играла и книги читала
по вечерам, а дедушка ее целовал и много ей дарил… все дарил, так что
один раз они и поссорились, в мамашины именины; потому что дедушка думал, что мамаша еще не знает, какой будет подарок, а мамаша уже давно узнала какой.
Мало-помалу он залиберальничалсяи переходит к невинно-скептическому убеждению, что в литературе нашей, да и вообще ни в какой и никогда, не может быть ни у кого честности и скромности, а есть только
одно «взаимное битье друг друга
по мордасам» — особенно при начале подписки.
В Петербурге он, разумеется, скоро бы ее отыскал, под каким бы именем она ни воротилась в Россию; да дело в том, что заграничные его агенты его ложным свидетельством обманули: уверили его, что она живет в
одном каком-то заброшенном городишке в южной Германии; сами они обманулись
по небрежности:
одну приняли за другую.
Отвечу: хоть бы
по тому
одному, что князь слишком уж что-то захлопотал, чего-то уж очень испугался.
Он, конечно, умер; но от
одной из кузин его (теперь за
одним булочником здесь, в Петербурге), страстно влюбленной в него прежде и продолжавшей любить его лет пятнадцать сряду, несмотря на толстого фатера-булочника, с которым невзначай прижила восьмерых детей, — от этой-то кузины, говорю, я и успел, через посредство разных многословных маневров, узнать важную вещь: Генрих писал по-немецкому обыкновению письма и дневники, а перед смертью прислал ей кой-какие свои бумаги.