Неточные совпадения
Методу нами уже было сказано
одно словечко, и я услышал наконец, как Наташа, потупив головку и полураскрыв свои губки, почти шепотом
сказала мне: да.
— Наташа, —
сказал я, —
одного только я не понимаю: как ты можешь любить его после того, что сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я такой любви.
— Такое средство
одно, —
сказал я, — разлюбить его совсем и полюбить другого. Но вряд ли это будет средством. Ведь ты знаешь его характер? Вот он к тебе пять дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил тебя; тебе стоит только написать ему, что ты сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит к тебе.
Не буду ничего говорить, не буду хвалить ее,
скажу только
одно: она яркое исключение из всего круга.
Я рассказал ей всю нашу историю: как ты бросила для меня свой дом, как мы жили
одни, как мы теперь мучаемся, боимся всего и что теперь мы прибегаем к ней (я и от твоего имени говорил, Наташа), чтоб она сама взяла нашу сторону и прямо
сказала бы мачехе, что не хочет идти за меня, что в этом все наше спасение и что нам более нечего ждать ниоткуда.
И уж
одно то, что вы, имея такое влияние, такую, можно
сказать, власть над Алешей, не воспользовались до сих пор этою властью и не заставили его жениться на себе, уж
одно это выказывает вас со стороны слишком хорошей.
Мы трое остались в большом смущении. Все это случилось так неожиданно, так нечаянно. Все мы чувствовали, что в
один миг все изменилось и начинается что-то новое, неведомое. Алеша молча присел возле Наташи и тихо целовал ее руку. Изредка он заглядывал ей в лицо, как бы ожидая, что она
скажет?
Мы остались
одни. Наташа взяла меня за руку и несколько времени молчала, как будто ища, что
сказать.
Разыскивал я недавно
одно дельце, для
одного князя, так я тебе
скажу — такое дельце, что от этого князя и ожидать нельзя было.
— Это нехорошее платье, — проговорила она, почти задыхаясь от волнения. — Зачем вы
сказали, что это хорошее платье? Я не хочу его носить, — вскричала она вдруг, вскочив с места. — Я его изорву. Я не просила ее рядить меня. Она меня нарядила сама, насильно. Я уж разорвала
одно платье, разорву и это, разорву! Разорву! Разорву!..
— Вот видишь, Елена, вот видишь, какая ты гордая, —
сказал я, подходя к ней и садясь с ней на диван рядом. — Я с тобой поступаю, как мне велит мое сердце. Ты теперь
одна, без родных, несчастная. Я тебе помочь хочу. Так же бы и ты мне помогла, когда бы мне было худо. Но ты не хочешь так рассудить, и вот тебе тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас же хочешь за него заплатить, заработать, как будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если так, то это стыдно, Елена.
Она не отвечала, губы ее вздрагивали. Кажется, ей хотелось что-то
сказать мне; но она скрепилась и смолчала. Я встал, чтоб идти к Наташе. В этот раз я оставил Елене ключ, прося ее, если кто придет и будет стучаться, окликнуть и спросить: кто такой? Я совершенно был уверен, что с Наташей случилось что-нибудь очень нехорошее, а что она до времени таит от меня, как это и не раз бывало между нами. Во всяком случае, я решился зайти к ней только на
одну минутку, иначе я мог раздражить ее моею назойливостью.
—
Скажите же прямо:
одно ли чувство мщения побуждает вас к вызову или у вас в виду и другие цели?
— Послушайте, Николай Сергеич, решим так: подождем. Будьте уверены, что не
одни глаза смотрят за этим делом, и, может быть, оно разрешится самым лучшим образом, само собою, без насильственных и искусственных разрешений, как например эта дуэль. Время — самый лучший разрешитель! А наконец, позвольте вам
сказать, что весь ваш проект совершенно невозможен. Неужели ж вы могли хоть
одну минуту думать, что князь примет ваш вызов?
— Я вас люблю… я не гордая, — проговорила она. — Вы
сказали вчера, что я гордая. Нет, нет… я не такая… я вас люблю. Вы только
один меня любите…
— Нелли, —
сказал я, — вот ты теперь больна, расстроена, а я должен тебя оставить
одну, взволнованную и в слезах. Друг мой! Прости меня и узнай, что тут есть тоже
одно любимое и непрощенное существо, несчастное, оскорбленное и покинутое. Она ждет меня. Да и меня самого влечет теперь после твоего рассказа так, что я, кажется, не перенесу, если не увижу ее сейчас, сию минуту…
— Нет, Нелли, она уедет далеко; выйдет замуж за помещика, а он
один останется, — отвечал я с крайним сожалением, действительно сожалея, что не могу ей
сказать чего-нибудь утешительнее.
— Нет, про только-тоуж я
скажу, — перебил он, выскакивая в переднюю и надевая шинель (за ним и я стал одеваться). — У меня и до тебя дело; очень важное дело, за ним-то я и звал тебя; прямо до тебя касается и до твоих интересов. А так как в
одну минуту, теперь, рассказать нельзя, то дай ты, ради бога, слово, что придешь ко мне сегодня ровно в семь часов, ни раньше, ни позже. Буду дома.
— Ты все шутишь, Маслобоев. Я Александре Семеновне поклянусь, что на будущей неделе, ну хоть в пятницу, приду к вам обедать; а теперь, брат, я дал слово, или, лучше
сказать, мне просто надобно быть в
одном месте. Лучше объясни мне: что ты хотел сообщить?
— Князь! — вскричал Маслобоев, — этот князь, брат, такая шельма, такой плут… ну! Я, брат, вот что тебе
скажу: я хоть и сам плут, но из
одного целомудрия не захотел бы быть в его коже! Но довольно; молчок! Только это
одно об нем и могу
сказать.
— Мало ли о чем, — отвечала она серьезно. — Вот хоть бы о том, правду ли он рассказывает про Наталью Николаевну, что она не оскорбляется, когда он ее в такое время оставляет
одну? Ну, можно ли так поступать, как он? Ну, зачем ты теперь здесь,
скажи, пожалуйста?
— Ах, боже мой, да я сейчас и поеду. Я ведь
сказал, что здесь только
одну минутку пробуду, на вас обоих посмотрю, как вы вместе будете говорить, а там и туда.
— Ну, а они непременно бы
сказали, что стыдно и не следует так поступать молодой девушке, — заметила она, снова указав мне на собеседников у чайного стола. Замечу здесь, что князь, кажется, нарочно оставил нас
одних вдоволь наговориться.
Конечно,
один ваш писатель даже, помнится,
сказал где-то: что, может быть, самый великий подвиг человека в том, если он сумеет ограничиться в жизни ролью второго лица…
Вы
скажете: это Гамлет, это грозное отчаяние, —
одним словом, что-нибудь такое величавое, что нам и не приснится никогда.
— Третью. Про добродетель, мой юный питомец (вы мне позволите назвать вас этим сладким именем: кто знает, может быть, мои поучения пойдут и впрок)… Итак, мой питомец, про добродетель я уж
сказал вам: «чем добродетель добродетельнее, тем больше в ней эгоизма». Хочу вам рассказать на эту тему
один премиленький анекдот: я любил однажды девушку и любил почти искренно. Она даже многим для меня пожертвовала…
Но вдруг пораженная ангельской добротою обиженного ею старичка и терпением, с которым он снова разводил ей третий порошок, не
сказав ей ни
одного слова упрека, Нелли вдруг притихла. Насмешка слетела с ее губок, краска ударила ей в лицо, глаза повлажнели; она мельком взглянула на меня и тотчас же отворотилась. Доктор поднес ей лекарство. Она смирно и робко выпила его, схватив красную пухлую руку старика, и медленно поглядела ему в глаза.
На четвертый день ее болезни я весь вечер и даже далеко за полночь просидел у Наташи. Нам было тогда о чем говорить. Уходя же из дому, я
сказал моей больной, что ворочусь очень скоро, на что и сам рассчитывал. Оставшись у Наташи почти нечаянно, я был спокоен насчет Нелли: она оставалась не
одна. С ней сидела Александра Семеновна, узнавшая от Маслобоева, зашедшего ко мне на минуту, что Нелли больна и я в больших хлопотах и один-одинехонек. Боже мой, как захлопотала добренькая Александра Семеновна...
Она поссорилась даже раз с Александрой Семеновной,
сказала ей, что ничего не хочет от нее. Когда же я стал пенять ей, при Александре же Семеновне, она разгорячилась, отвечала с какой-то порывчатой, накопившейся злобой, но вдруг замолчала и ровно два дня ни
одного слова не говорила со мной, не хотела принять ни
одного лекарства, даже не хотела пить и есть, и только старичок доктор сумел уговорить и усовестить ее.
— Да, я буду лучше ходить по улицам и милостыню просить, а здесь не останусь, — кричала она, рыдая. — И мать моя милостыню просила, а когда умирала, сама
сказала мне: будь бедная и лучше милостыню проси, чем… Милостыню не стыдно просить: я не у
одного человека прошу, я у всех прошу, а все не
один человек; у
одного стыдно, а у всех не стыдно; так мне
одна нищенка говорила; ведь я маленькая, мне негде взять. Я у всех и прошу. А здесь я не хочу, не хочу, не хочу, я злая; я злее всех; вот какая я злая!
— И не пожалела ты его, Нелли! — вскричал я, когда мы остались
одни, — и не стыдно, не стыдно тебе! Нет, ты не добрая, ты и вправду злая! — и как был без шляпы, так и побежал я вслед за стариком. Мне хотелось проводить его до ворот и хоть два слова
сказать ему в утешение. Сбегая с лестницы, я как будто еще видел перед собой лицо Нелли, страшно побледневшее от моих упреков.
Я решился до времени не говорить Наташе об этой встрече, но непременно
сказать ей тотчас же, когда она останется
одна, по отъезде Алеши. В настоящее же время она была так расстроена, что хотя бы и поняла и осмыслила вполне всю силу этого факта, но не могла бы его так принять и прочувствовать, как впоследствии, в минуту подавляющей последней тоски и отчаяния. Теперь же минута была не та.
Она вошла робко, как виноватая, и пристально взглянула на Наташу, которая тотчас же улыбнулась ей. Тогда Катя быстро подошла к ней, схватила ее за руки и прижалась к ее губам своими пухленькими губками. Затем, еще ни слова не
сказав Наташе, серьезно и даже строго обратилась к Алеше и попросила его оставить нас на полчаса
одних.
— Ваня! —
сказала мне Наташа, взволнованная и измученная, когда они вышли, — ступай за ними и ты и… не приходи назад: у меня будет Алеша до вечера, до восьми часов; а вечером ему нельзя, он уйдет. Я останусь
одна… Приходи часов в девять. Пожалуйста.
Дедушка же пришел через неделю и опять мне купил
одну рыбку и яблоко и опять ничего не
сказал.
Я тотчас же
сказала ему поскорей, что у мамаши совсем нет денег и что нам хозяева из
одной жалости есть дают.
Когда вынул, принес их мне и
сказал: «Это тебе
одной».
Я было взяла, но потом подумала и
сказала: «Коли мне
одной, так не возьму».
— За неделю до смерти мамаша подозвала меня и
сказала: «Нелли, сходи еще раз к дедушке, в последний раз, и попроси, чтоб он пришел ко мне и простил меня;
скажи ему, что я через несколько дней умру и тебя
одну на свете оставляю.
Но наконец с Нелли сделалось дурно, и ее отнесли назад. Старик очень испугался и досадовал, что ей дали так много говорить. С ней был какой-то припадок, вроде обмирания. Этот припадок повторялся с ней уже несколько раз. Когда он кончился, Нелли настоятельно потребовала меня видеть. Ей надо было что-то
сказать мне
одному. Она так упрашивала об этом, что в этот раз доктор сам настоял, чтоб исполнили ее желание, и все вышли из комнаты.
— Вот что, —
сказал он мне, уходя, — тут неподалеку есть
одна оранжерея; богатая оранжерея.
Я и всем им сегодня
скажу, чтоб они
одному тебе отдали эту ладонку.
Расскажи же ему, как умирала мамаша, как я осталась
одна у Бубновой; расскажи, как ты видел меня у Бубновой, все, все расскажи и
скажи тут же, что я лучше хотела быть у Бубновой, а к нему не пошла…