Неточные совпадения
Его высокий рост, сгорбленная спина, мертвенное восьмидесятилетнее лицо, старое пальто, разорванное по швам, изломанная круглая двадцатилетняя шляпа, прикрывавшая его обнаженную голову, на которой уцелел, на самом затылке, клочок уже
не седых, а бело-желтых волос; все движения его, делавшиеся как-то бессмысленно, как будто по заведенной пружине, — все это невольно поражало всякого, встречавшего его в первый
раз.
Во-первых, с виду она была так стара, как
не бывают никакие собаки, а во-вторых, отчего же мне, с первого
раза, как я ее увидал, тотчас же пришло в голову, что эта собака
не может быть такая, как все собаки; что она — собака необыкновенная; что в ней непременно должно быть что-то фантастическое, заколдованное; что это, может быть, какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде и что судьба ее какими-то таинственными, неведомыми путами соединена с судьбою ее хозяина.
В этот
раз все делалось обратно в сравнении с первым посещением Васильевского, четырнадцать лет тому назад: в это
раз князь перезнакомился со всеми соседями, разумеется из важнейших; к Николаю же Сергеичу он никогда
не ездил и обращался с ним как будто со своим подчиненным.
Но
не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце так, что я десять
раз подходил к их дверям и десять
раз возвращался назад, прежде чем вошел, —
не оттого, что
не удалась мне моя карьера и что
не было у меня еще ни славы, ни денег;
не оттого, что я еще
не какой-нибудь «атташе» и далеко было до того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию; а оттого, что можно прожить десять лет в один год, и прожила в этот год десять лет и моя Наташа.
Да,
не в духе был старик.
Не было б у него своей раны на сердце,
не заговорил бы он со мной о голодной музе. Я всматривался в его лицо: оно пожелтело, в глазах его выражалось какое-то недоумение, какая-то мысль в форме вопроса, которого он
не в силах был разрешить. Был он как-то порывист и непривычно желчен. Жена взглядывала на него с беспокойством и покачивала головою. Когда он
раз отвернулся, она кивнула мне на него украдкой.
У дверей она остановилась, еще
раз взглянула на них, хотела было еще что-то сказать, но
не могла и быстро вышла из комнаты. Я бросился вслед за нею, предчувствуя недоброе.
Вот ты три недели
не приходил: клянусь же тебе, Ваня, ни одного
разу не приходила мне в голову мысль, что ты меня проклял и ненавидишь.
— Он у ней, — проговорила она чуть слышно. — Он надеялся, что я
не приду сюда, чтоб поехать к ней, а потом сказать, что он прав, что он заранее уведомлял, а я сама
не пришла. Я ему надоела, вот он и отстает… Ох, боже! Сумасшедшая я! Да ведь он мне сам в последний
раз сказал, что я ему надоела… Чего ж я жду!
Девочка
не отвечала на мои скорые и беспорядочные вопросы. Молча отвернулась она и тихо пошла из комнаты. Я был так поражен, что уж и
не удерживал и
не расспрашивал ее более. Она остановилась еще
раз на пороге и, полуоборотившись ко мне, спросила...
— А ты
не верь! — перебила старушка. — Что за очаровательная? Для вас, щелкоперов, всякая очаровательная, только бы юбка болталась. А что Наташа ее хвалит, так это она по благородству души делает.
Не умеет она удержать его, все ему прощает, а сама страдает. Сколько уж
раз он ей изменял! Злодеи жестокосердые! А на меня, Иван Петрович, просто ужас находит. Гордость всех обуяла. Смирил бы хоть мой-то себя, простил бы ее, мою голубку, да и привел бы сюда. Обняла б ее, посмотрела б на нее! Похудела она?
Сколько
раз я заикалась говорить ему издалека, чтоб простил-то; прямо-то
не смею, так издалека, ловким этаким манером заговаривала.
А мне-то хоть бы на портрет ее поглядеть; иной
раз поплачу, на него глядя, — все легче станет, а в другой
раз, когда одна остаюсь,
не нацелуюсь, как будто ее самое целую; имена нежные ей прибираю да и на ночь-то каждый
раз перекрещу.
Первый
раз я ее на ночь
не перекрестила.
— Без условий! Это невозможно; и
не упрекай меня, Ваня, напрасно. Я об этом дни и ночи думала и думаю. После того как я их покинула, может быть,
не было дня, чтоб я об этом
не думала. Да и сколько
раз мы с тобой же об этом говорили! Ведь ты знаешь сам, что это невозможно!
— Да, ты, ты! Ты ему враг, тайный и явный! Ты
не можешь говорить о нем без мщения. Я тысячу
раз замечала, что тебе первое удовольствие унижать и чернить его! Именно чернить, я правду говорю!
— Половина одиннадцатого! Я и был там… Но я сказался больным и уехал и — это первый, первый
раз в эти пять дней, что я свободен, что я был в состоянии урваться от них, и приехал к тебе, Наташа. То есть я мог и прежде приехать, но я нарочно
не ехал! А почему? ты сейчас узнаешь, объясню; я затем и приехал, чтоб объяснить; только, ей-богу, в этот
раз я ни в чем перед тобой
не виноват, ни в чем! Ни в чем!
Сколько
раз, бывало, она дулась на меня,
не высказывая на словах, если я,
не слишком церемонясь, доказывал Алеше, что он сделал какую-нибудь глупость; это было больное место в ее сердце.
— А как я-то счастлив! Я более и более буду узнавать вас! но… иду! И все-таки я
не могу уйти, чтоб
не пожать вашу руку, — продолжал он, вдруг обращаясь ко мне. — Извините! Мы все теперь говорим так бессвязно… Я имел уже несколько
раз удовольствие встречаться с вами, и даже
раз мы были представлены друг другу.
Не могу выйти отсюда,
не выразив, как бы мне приятно было возобновить с вами знакомство.
— Виноват, забыл. Но, уверяю вас, в этот
раз не забуду. Этот вечер для меня особенно памятен.
Он пожал руку мне и Алеше, еще
раз поцеловал ручку Наташи и вышел,
не пригласив Алешу следовать за собою.
— Ну, брат Маслобоев, это ты врешь, — прервал я его. — Во-первых, генералы, хоть бы и литературные, и с виду
не такие бывают, как я, а второе, позволь тебе сказать, я действительно припоминаю, что
раза два тебя на улице встретил, да ты сам, видимо, избегал меня, а мне что ж подходить, коли вижу, человек избегает. И знаешь, что и думаю?
Не будь ты теперь хмелен, ты бы и теперь меня
не окликнул.
Не правда ли? Ну, здравствуй! Я, брат, очень, очень рад, что тебя встретил.
Правда твоя, встречал я тебя, видал и прежде, много
раз хотел подойти, да все
не смел, все откладывал.
— Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего
не могу теперь отвечать, а почему — долго рассказывать. Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь: все расскажу тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь, что приду к тебе и приду много
раз. Но вот в чем дело: ты со мной откровенен, а потому и я решаюсь спросить у тебя совета, тем более что ты в этих делах мастак.
По крайней мере, видно было, что сошлись они теперь
не в первый
раз.
Старушка перекрестила меня несколько
раз на дорогу, послала особое благословение Наташе и чуть
не заплакала, когда я решительно отказался прийти в тот же день еще
раз, вечером, если с Наташей
не случилось чего особенного.
Николая Сергеича в этот
раз я
не видал: он
не спал всю ночь, жаловался на головную боль, на озноб и теперь спал в своем кабинете.
Отворил дворник и перемигнулся с Митрошкой. Мы вошли тихо; в доме нас
не слыхали. Дворник провел нас по лесенке и постучался. Его окликнули; он отвечал, что один: «дескать, надоть». Отворили, и мы все вошли
разом. Дворник скрылся.
Я
не заставил себе повторять два
раза. Схватив за руку Елену, я вывел ее из этого вертепа. Уж
не знаю, как там у них кончилось. Нас
не останавливали: хозяйка была поражена ужасом. Все произошло так скоро, что она и помешать
не могла. Извозчик нас дожидался, и через двадцать минут я был уже на своей квартире.
У меня был большой медный чайник. Я уже давно употреблял его вместо самовара и кипятил в нем воду. Дрова у меня были, дворник
разом носил мне их дней на пять. Я затопил печь, сходил за водой и наставил чайник. На столе же приготовил мой чайный прибор. Елена повернулась ко мне и смотрела на все с любопытством. Я спросил ее,
не хочет ли и она чего? Но она опять от меня отвернулась и ничего
не ответила.
Она сама просила меня, чтоб я,
раз навсегда,
не присылал ей писем, после того как я однажды послал было ей известие во время болезни Наташи.
В назначенное время я сходил за лекарством и вместе с тем в знакомый трактир, в котором я иногда обедал и где мне верили в долг. В этот
раз, выходя из дому, я захватил с собой судки и взял в трактире порцию супу из курицы для Елены. Но она
не хотела есть, и суп до времени остался в печке.
— Куда вы хотите отдать меня? — спросила она, когда я к ней подошел. Вообще она задавала свои вопросы как-то вдруг, совсем для меня неожиданно. В этот
раз я даже
не сейчас ее понял.
В этот
раз мы чуть было
не поссорились.
Наташу, против ожидания, я застал опять одну, и — странное дело, мне показалось, что она вовсе
не так была мне в этот
раз рада, как вчера и вообще в другие
разы. Как будто я ей в чем-нибудь досадил или помешал. На мой вопрос: был ли сегодня Алеша? — она отвечала: разумеется, был, но недолго. Обещался сегодня вечером быть, — прибавила она, как бы в раздумье.
Я положил,
не откладывая, сегодня же утром купить ей новое платье. На это дикое, ожесточенное существо нужно было действовать добротой. Она смотрела так, как будто никогда и
не видывала добрых людей. Если она уж
раз, несмотря на жестокое наказание, изорвала в клочки свое первое, такое же платье, то с каким же ожесточением она должна была смотреть на него теперь, когда оно напоминало ей такую ужасную недавнюю минуту.
На Толкучем можно было очень дешево купить хорошенькое и простенькое платьице. Беда была в том, что у меня в ту минуту почти совсем
не было денег. Но я еще накануне, ложась спать, решил отправиться сегодня в одно место, где была надежда достать их, и как
раз приходилось идти в ту самую сторону, где Толкучий. Я взял шляпу. Елена пристально следила за мной, как будто чего-то ждала.
Я нарочно сказал ей это. Я запирал ее, потому что
не доверял ей. Мне казалось, что она вдруг вздумает уйти от меня. До времени я решился быть осторожнее. Елена промолчала, и я-таки запер ее и в этот
раз.
Я ей рассказал примерно рост Елены, и она мигом выбрала мне светленькое ситцевое, совершенно крепкое и
не более одного
раза мытое платьице за чрезвычайно дешевую цену.
— А то такое, что и
не знаю, что с ней делать, — продолжала Мавра, разводя руками. — Вчера еще было меня к нему посылала, да два
раза с дороги воротила. А сегодня так уж и со мной говорить
не хочет. Хоть бы ты его повидал. Я уж и отойти от нее
не смею.
И старик в изумлении посмотрел на нее еще
раз. Елена, чувствуя, что про нее говорят, сидела молча, потупив голову и щипала пальчиками покромку дивана. Она уже успела надеть на себя новое платьице, которое вышло ей совершенно впору. Волосы ее были приглажены тщательнее обыкновенного, может быть, по поводу нового платья. Вообще если б
не странная дикость ее взгляда, то она была бы премиловидная девочка.
— Ваня, — отвечал он, — ты знаешь, что я
не позволяю никому в разговорах со мною касаться некоторых пунктов; но для теперешнего
раза делаю исключение, потому что ты своим ясным умом тотчас же догадался, что обойти этот пункт невозможно. Да, у меня есть другая цель. Эта цель: спасти мою погибшую дочь и избавить ее от пагубного пути, на который ставят ее теперь последние обстоятельства.
В этот
раз я проспал чуть
не до полудня.
Мало-помалу она утихла, но все еще
не подымала ко мне своего лица.
Раза два, мельком, ее глаза скользнули по моему лицу, и в них было столько мягкости и какого-то пугливого и снова прятавшегося чувства. Наконец она покраснела и улыбнулась.
Я уверен, что он еще ни
разу не был у княгини К. с того вечера, и так досадую, что
не успел давеча расспросить его!..
— И вы вправду
не знали, что он у меня во все эти дни ни
разу не был? — спросила Наташа тихим и спокойным голосом, как будто говоря о самом обыкновенном для нее происшествии.
— Как! Ни
разу не был? Позвольте, что вы говорите! — сказал князь, по-видимому в чрезвычайном изумлении.
— Вы были у меня во вторник, поздно вечером; на другое утро он заезжал ко мне на полчаса, и с тех пор я его
не видала ни
разу.
— Ты все смеешься. Но ведь я от тебя ничего никогда
не слыхал такого; и от всего вашего общества тоже никогда
не слыхал. У вас, напротив, всё это как-то прячут, всё бы пониже к земле, чтоб все росты, все носы выходили непременно по каким-то меркам, по каким-то правилам — точно это возможно! Точно это
не в тысячу
раз невозможнее, чем то, об чем мы говорим и что думаем. А еще называют нас утопистами! Послушал бы ты, как они мне вчера говорили…
Ну, пусть я заблуждаюсь, пусть это все неверно, ошибочно, пусть я дурачок, как ты несколько
раз называл меня; но если я и заблуждаюсь, то искренно, честно; я
не потерял своего благородства.
И неужели ты ни
разу не подумал, сколько горьких мыслей, сколько сомнений, подозрений послал ты в эти дни Наталье Николаевне?