Неточные совпадения
К тому же я целый
день был
на ногах и устал.
«Что мне за
дело до него, — думал я, припоминая то странное, болезненное ощущение, с которым я глядел
на него еще
на улице.
Затем, улыбнувшись какой-то странной, совершенно не подходящей к
делу улыбкой, ускоренным, неровным шагом вышел из кондитерской, оставив
на месте Азорку. Все стояли в изумлении; послышались восклицания.
В эти
дни между другими хлопотами я ходил
на Васильевский остров, в Шестую линию, и только придя туда, усмехнулся сам над собою: что мог я увидать в Шестой линии, кроме ряда обыкновенных домов?
Дворник
на первое время обещался приходить хоть по разу в
день, прислужить мне в каком-нибудь крайнем случае.
Тогда за каждым кустом, за каждым деревом как будто еще кто-то жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с действительным; и, когда, бывало, в глубоких долинах густел вечерний пар и седыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым ребрам нашего большого оврага, мы с Наташей,
на берегу, держась за руки, с боязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали, что вот-вот выйдет кто-нибудь к нам или откликнется из тумана с овражьего
дна и нянины сказки окажутся настоящей, законной правдой.
Он забастовал и
на другой же
день подал в отставку.
Немного спустя он был уже у них совершенно запросто, ездил каждый
день, приглашал их к себе, острил, рассказывал анекдоты, играл
на скверном их фортепьяно, пел.
Но оскорбление с обеих сторон было так сильно, что не оставалось и слова
на мир, и раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб повернуть
дело в свою пользу, то есть, в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба.
В ясный сентябрьский
день, перед вечером, вошел я к моим старикам больной, с замиранием в душе и упал
на стул чуть не в обмороке, так что даже они перепугались,
на меня глядя.
Дней через пять после смерти Смита я переехал
на его квартиру. Весь тот
день мне было невыносимо грустно. Погода была ненастная и холодная; шел мокрый снег, пополам с дождем.
Я знал, что старик
дня три тому назад крепко прихворнул, и вдруг я встречаю его в такую сырость
на улице.
Я рассказал ему всю историю с Смитом, извиняясь, что смитовское
дело меня задержало, что, кроме того, я чуть не заболел и что за всеми этими хлопотами к ним,
на Васильевский (они жили тогда
на Васильевском), было далеко идти. Я чуть было не проговорился, что все-таки нашел случай быть у Наташи и в это время, но вовремя замолчал.
Больной ведь он, в такую погоду,
на ночь глядя; ну, думаю, верно, за чем-нибудь важным; а чему ж и быть-то важнее известного вам
дела?
(Я ведь согрешила, да ее раз
на кофей и позвала, когда мой
на все утро по
делам уезжал.)
— Нет, в самом
деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти!
На что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
Чего доброго, не надоумил ли его господь и не ходил ли он в самом
деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось в его намерении, — как и должно было случиться, — и вот он воротился домой, рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища,
на ком сорвать сердце за свою же слабость,и выбирая именно тех, кого наиболее подозревал в таких же желаниях и чувствах.
Со слезами каялся он мне в знакомстве с Жозефиной, в то же время умоляя не говорить об этом Наташе; и когда, жалкий и трепещущий, он отправлялся, бывало, после всех этих откровенностей, со мною к ней (непременно со мною, уверяя, что боится взглянуть
на нее после своего преступления и что я один могу поддержать его), то Наташа с первого же взгляда
на него уже знала, в чем
дело.
Тогдашние намерения князя женить сына
на Катерине Федоровне Филимоновой, падчерице графини, были еще только в проекте, но он сильно настаивал
на этом проекте; он возил Алешу к будущей невесте, уговаривал его стараться ей понравиться, убеждал его и строгостями и резонами; но
дело расстроилось из-за графини.
До нас дошли слухи, что
дело о сватовстве пошло, наконец,
на лад.
С первого детства моего до самого последнего
дня он приходил к моей кровати и крестил меня
на ночь.
На второй,
на третий
день начнутся огорчения, недоумения, попреки.
— Как ты меня любишь, Ваня! — отвечала она, ласково взглянув
на меня. — Ну, а ты, что ты теперь делаешь? Как твои-то
дела?
— О боже мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только был виноват, я бы не смел, кажется, и взглянуть
на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, — вот: она считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять
дней не езжу! Есть слухи, что я у невесты, — и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай руку, и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я не виноват, и ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
Мавра, вышедшая из кухни, стояла в дверях и с серьезным негодованием смотрела
на нас, досадуя, что не досталось Алеше хорошей головомойки от Наташи, как ожидала она с наслаждением все эти пять
дней, и что вместо того все так веселы.
— Ступай, Мавра, ступай, — отвечал он, махая
на нее руками и торопясь прогнать ее. — Я буду рассказывать все, что было, все, что есть, и все, что будет, потому что я все это знаю. Вижу, друзья мои, вы хотите знать, где я был эти пять
дней, — это-то я и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и, во-первых, я тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давно уж обманывал, и это-то и есть самое главное.
В письме он прямо и просто — и заметьте себе, таким серьезным тоном, что я даже испугался, — объявлял мне, что
дело о моем сватовстве уже кончилось, что невеста моя совершенство; что я, разумеется, ее не стою, но что все-таки непременно должен
на ней жениться.
— А господь его знает, совсем и не разберешь, как он решил; а я вовсе не болтун, я
дело говорю: он даже и не решал, а только
на все мои рассуждения улыбался, но такой улыбкой, как будто ему жалко меня.
Это: рассказать все Кате, признаться ей во всем, склонить ее
на нашу сторону и тогда разом покончить
дело…
— Я и надеюсь
на вашу проницательность, — продолжал он, — и если позволил себе прийти к вам теперь, то именно потому, что знал, с кем имею
дело.
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего
дня, когда ты там в углу
на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у меня
на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя мне
на руки оставлял. Он мне во сне снится… Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть,
на чужих руках; так или нет?
— Да говорю тебе, что я в Тринадцатую линию, по своему
делу, а не к тебе! Не пойду я за тобою.
На извозчике скоро доедем. Пойдем!
Я стал
на тротуаре против ворот и глядел в калитку. Только что я вышел, баба бросилась наверх, а дворник, сделав свое
дело, тоже куда-то скрылся. Через минуту женщина, помогавшая снести Елену, сошла с крыльца, спеша к себе вниз. Увидев меня, она остановилась и с любопытством
на меня поглядела. Ее доброе и смирное лицо ободрило меня. Я снова ступил
на двор и прямо подошел к ней.
Старушка перекрестила меня несколько раз
на дорогу, послала особое благословение Наташе и чуть не заплакала, когда я решительно отказался прийти в тот же
день еще раз, вечером, если с Наташей не случилось чего особенного.
И вчера и третьего
дня, как приходила ко мне, она
на иные мои вопросы не проговаривала ни слова, а только начинала вдруг смотреть мне в глаза своим длинным, упорным взглядом, в котором вместе с недоумением и диким любопытством была еще какая-то странная гордость.
У меня был большой медный чайник. Я уже давно употреблял его вместо самовара и кипятил в нем воду. Дрова у меня были, дворник разом носил мне их
дней на пять. Я затопил печь, сходил за водой и наставил чайник.
На столе же приготовил мой чайный прибор. Елена повернулась ко мне и смотрела
на все с любопытством. Я спросил ее, не хочет ли и она чего? Но она опять от меня отвернулась и ничего не ответила.
Я решился
на весь
день остаться с Еленой и, по возможности, до самого выздоровления оставлять ее как можно реже одну.
Вот и расстроится
на весь
день.
— Так; давно, как-то мельком слышал, к одному
делу приходилось. Ведь я уже говорил тебе, что знаю князя Валковского. Это ты хорошо делаешь, что хочешь отправить ее к тем старикам. А то стеснит она тебя только. Да вот еще что: ей нужен какой-нибудь вид. Об этом не беспокойся;
на себя беру. Прощай, заходи чаще. Что она теперь, спит?
Я поспешил ее обнадежить. Она замолчала, взяла было своими горячими пальчиками мою руку, но тотчас же отбросила ее, как будто опомнившись. «Не может быть, чтоб она в самом
деле чувствовала ко мне такое отвращение, — подумал я. — Это ее манера, или… или просто бедняжка видела столько горя, что уж не доверяет никому
на свете».
Наконец она и в самом
деле заснула и, к величайшему моему удовольствию, спокойно, без бреду и без стонов.
На меня напало раздумье; Наташа не только могла, не зная, в чем
дело, рассердиться
на меня за то, что я не приходил к ней сегодня, но даже, думал я, наверно будет огорчена моим невниманием именно в такое время, когда, может быть, я ей наиболее нужен. У нее даже наверно могли случиться теперь какие-нибудь хлопоты, какое-нибудь
дело препоручить мне, а меня, как нарочно, и нет.
Наташу, против ожидания, я застал опять одну, и — странное
дело, мне показалось, что она вовсе не так была мне в этот раз рада, как вчера и вообще в другие разы. Как будто я ей в чем-нибудь досадил или помешал.
На мой вопрос: был ли сегодня Алеша? — она отвечала: разумеется, был, но недолго. Обещался сегодня вечером быть, — прибавила она, как бы в раздумье.
В ответ
на ее вопрос о моих
делах я рассказал ей всю историю Елены, со всеми подробностями. Ее чрезвычайно заинтересовал и даже поразил мой рассказ.
— Садись-ка, садись, — продолжал он с озабоченным и хлопотливым видом, — вот спешил к тебе,
дело есть; да что с тобой?
На тебе лица нет.
— Ну, да что тут еще объяснять! Сам понимаешь. Просто-запросто я вызываю князя
на дуэль, а тебя прошу устроить это
дело и быть моим секундантом.
Но эта проклятая лисица не могла решиться
на такое
дело.
Все время, как я ее знал, она, несмотря
на то, что любила меня всем сердцем своим, самою светлою и ясною любовью, почти наравне с своею умершею матерью, о которой даже не могла вспоминать без боли, — несмотря
на то, она редко была со мной наружу и, кроме этого
дня, редко чувствовала потребность говорить со мной о своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня.
— Я начал о моем ветренике, — продолжал князь, — я видел его только одну минуту и то
на улице, когда он садился ехать к графине Зинаиде Федоровне. Он ужасно спешил и, представьте, даже не хотел встать, чтоб войти со мной в комнаты после четырех
дней разлуки. И, кажется, я в том виноват, Наталья Николаевна, что он теперь не у вас и что мы пришли прежде него; я воспользовался случаем, и так как сам не мог быть сегодня у графини, то дал ему одно поручение. Но он явится сию минуту.
— Но так увлекаться невозможно, тут что-нибудь да есть, и только что он приедет, я заставлю его объяснить это
дело. Но более всего меня удивляет, что вы как будто и меня в чем-то обвиняете, тогда как меня даже здесь и не было. А впрочем, Наталья Николаевна, я вижу, вы
на него очень сердитесь, — и это понятно! Вы имеете
на то все права, и… и… разумеется, я первый виноват, ну хоть потому только, что я первый подвернулся; не правда ли? — продолжал он, обращаясь ко мне с раздражительною усмешкою.
— Позвольте, Наталья Николаевна, — продолжал он с достоинством, — соглашаюсь, что я виноват, но только в том, что уехал
на другой
день после нашего знакомства, так что вы, при некоторой мнительности, которую я замечаю в вашем характере, уже успели изменить обо мне ваше мнение, тем более что тому способствовали обстоятельства. Не уезжал бы я — вы бы меня узнали лучше, да и Алеша не ветреничал бы под моим надзором. Сегодня же вы услышите, что я наговорю ему.