Неточные совпадения
Тогда за каждым кустом, за каждым деревом как будто
еще кто-то жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с действительным; и,
когда, бывало, в глубоких долинах густел вечерний пар и седыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым ребрам нашего большого оврага, мы с Наташей, на берегу, держась за руки, с боязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали, что вот-вот выйдет кто-нибудь к нам или откликнется из тумана с овражьего дна и нянины сказки окажутся настоящей, законной правдой.
Еще и теперь я не могу вспомнить эту повесть без какого-то странного сердечного движения, и
когда я, год тому назад, припомнил Наташе две первые строчки: «Альфонс, герой моей повести, родился в Португалии; дон Рамир, его отец» и т. д., я чуть не заплакал.
Это
еще последнее дело, а знаешь ли ты, Наташа… (о боже, да ведь ты все это знаешь!) знаешь ли, что князь заподозрил твоего отца и мать, что они сами, нарочно, сводили тебя с Алешей,
когда Алеша гостил у вас в деревне?
А знаешь, Ваня, я ведь это заранее предчувствовал, что так с ним кончится,
еще тогда,
когда, помнишь, ты мне его все расхваливал.
Говорю с ней вслух,
когда одна остаюся, спрошу что-нибудь и представляю, как будто она мне ответила, и
еще спрошу.
С самого начала,
когда они
еще жили вместе, Алеша сильно поссорился за это с отцом.
Он любовался моим детским простодушием; лаская, он
еще гладил меня по голове, так же как
когда я была
еще семилетней девочкой и, сидя у него на коленях, пела ему мои детские песенки.
— Прежнее детское простодушие, правда, в ней
еще есть… Но
когда ты улыбаешься, точно в то же время у тебя как-нибудь сильно заболит на сердце. Вот ты похудела, Наташа, а волосы твои стали как будто гуще… Что это у тебя за платье? Это
еще у них было сделано?
— И мне тоже. Он как-то все так говорит… Устала я, голубчик. Знаешь что? Ступай и ты домой. А завтра приходи ко мне как можно пораньше от них. Да слушай
еще: это не обидно было,
когда я сказала ему, что хочу поскорее полюбить его?
Старушка перекрестила меня несколько раз на дорогу, послала особое благословение Наташе и чуть не заплакала,
когда я решительно отказался прийти в тот же день
еще раз, вечером, если с Наташей не случилось чего особенного.
Она тихо, все
еще продолжая ходить, спросила, почему я так поздно? Я рассказал ей вкратце все мои похождения, но она меня почти и не слушала. Заметно было, что она чем-то очень озабочена. «Что нового?» — спросил я. «Нового ничего», — отвечала она, но с таким видом, по которому я тотчас догадался, что новое у ней есть и что она для того и ждала меня, чтоб рассказать это новое, но, по обыкновению своему, расскажет не сейчас, а
когда я буду уходить. Так всегда у нас было. Я уж применился к ней и ждал.
Тяжело таким людям потом разочаровываться;
еще тяжеле,
когда чувствуешь, что сам виноват.
Маслобоев толкнул дверь, и мы очутились в небольшой комнате, в два окна, с геранями, плетеными стульями и с сквернейшими фортепианами; все как следовало. Но
еще прежде, чем мы вошли,
еще когда мы разговаривали в передней, Митрошка стушевался. Я после узнал, что он и не входил, а пережидал за дверью. Ему было кому потом отворить. Растрепанная и нарумяненная женщина, выглядывавшая давеча утром из-за плеча Бубновой, приходилась ему кума.
Я об этом думал
еще вчера,
когда мы ехали к Бубновой.
Это
еще до того времени,
когда я на дрожках сидел, папа, и ты меня видел; это я другой раз, по другой записке к Кате тогда ехал.
И тогда, во вторник,
когда я говорил тебе об ней, Наташа, — помнишь, я
еще с таким восторгом говорил, ну, так и тогда даже я ее совсем почти не знал.
Ведь она началась
еще тогда,
когда он
еще не узнал всех совершенств этой девушки!
Ты знаешь, что он
еще в первой молодости,
когда принужден был жить канцелярским жалованьем, женился на богатой купчихе.
— Да вы, может быть, побрезгаете, что он вот такой… пьяный. Не брезгайте, Иван Петрович, он добрый, очень добрый, а уж вас как любит! Он про вас мне и день и ночь теперь говорит, все про вас. Нарочно ваши книжки купил для меня; я
еще не прочла; завтра начну. А уж мне-то как хорошо будет,
когда вы придете! Никого-то не вижу, никто-то не ходит к нам посидеть. Все у нас есть, а сидим одни. Теперь вот я сидела, все слушала, все слушала, как вы говорили, и как это хорошо… Так до пятницы…
И много
еще мы говорили с ней. Она мне рассказала чуть не всю свою жизнь и с жадностью слушала мои рассказы. Все требовала, чтоб я всего более рассказывал ей про Наташу и про Алешу. Было уже двенадцать часов,
когда князь подошел ко мне и дал знать, что пора откланиваться. Я простился. Катя горячо пожала мне руку и выразительно на меня взглянула. Графиня просила меня бывать; мы вышли вместе с князем.
А между прочим, я хотел объяснить вам, что у меня именно есть черта в характере, которую вы
еще не знали, — это ненависть ко всем этим пошлым, ничего не стоящим наивностям и пасторалям, и одно из самых пикантных для меня наслаждений всегда было прикинуться сначала самому на этот лад, войти в этот тон, обласкать, ободрить какого-нибудь вечно юного Шиллера и потом вдруг сразу огорошить его; вдруг поднять перед ним маску и из восторженного лица сделать ему гримасу, показать ему язык именно в ту минуту,
когда он менее всего ожидает этого сюрприза.
Но она все бросалась ко мне и прижималась крепко, как будто в испуге, как будто прося защитить себя от кого-то, и
когда уже легла в постель, все
еще хваталась за мою руку и крепко держала ее, боясь, чтоб я опять не ушел.
— Но это должно быть. И однако, при удалении неблагоприятных обстоятельств, при спокойной и тихой жизни,
когда будет более удовольствий, пациентка
еще может быть отдалена от смерти, и даже бывают случаи… неожиданные… ненормальные и странные… одним словом, пациентка даже может быть спасена, при совокуплении многих благоприятных обстоятельств, но радикально спасена — никогда.
Нелли замолчала; я отошел от нее. Но четверть часа спустя она сама подозвала меня к себе слабым голосом, попросила было пить и вдруг крепко обняла меня, припала к моей груди и долго не выпускала меня из своих рук. На другой день,
когда приехала Александра Семеновна, она встретила ее с радостной улыбкой, но как будто все
еще стыдясь ее отчего-то.
Я сказал уже, что Нелли не любила старика
еще с первого его посещения. Потом я заметил, что даже какая-то ненависть проглядывала в лице ее,
когда произносили при ней имя Ихменева. Старик начал дело тотчас же, без околичностей. Он прямо подошел к Нелли, которая все
еще лежала, скрыв лицо свое в подушках, и взяв ее за руку, спросил: хочет ли она перейти к нему жить вместо дочери?
— И не пожалела ты его, Нелли! — вскричал я,
когда мы остались одни, — и не стыдно, не стыдно тебе! Нет, ты не добрая, ты и вправду злая! — и как был без шляпы, так и побежал я вслед за стариком. Мне хотелось проводить его до ворот и хоть два слова сказать ему в утешение. Сбегая с лестницы, я как будто
еще видел перед собой лицо Нелли, страшно побледневшее от моих упреков.
Я думал, что она
еще не знает, что Алеша, по непременному распоряжению князя, должен был сопровождать графиню и Катю в деревню, и затруднялся, как открыть ей это, чтоб по возможности смягчить удар. Но каково же было мое изумление,
когда Наташа с первых же слов остановила меня и сказала, что нечего ее утешать,что она уже пять дней, как знает про это.
Она уже начала искренно любить Нелли, жалела о том, что она больна, расспрашивала о ней, принудила меня взять для Нелли банку варенья, за которым сама побежала в чулан; принесла мне пять целковых, предполагая, что у меня нет денег для доктора, и.
когда я их не взял, едва успокоилась и утешилась тем, что Нелли нуждается в платье и белье и что, стало быть, можно
еще ей быть полезною, вследствие чего стала тотчас же перерывать свой сундук и раскладывать все свои платья, выбирая из них те, которые можно было подарить «сиротке».
Милый ангел Наташа!
Еще в этот же вечер, несмотря на свое горе, она смогла-таки принять участие и в моих заботах,
когда я, видя, что она немножко успокоилась, или, лучше сказать, устала, и думая развлечь ее, рассказал ей о Нелли… Мы расстались в этот вечер поздно; я дождался, пока она заснула, и, уходя, просил Мавру не отходить от своей больной госпожи всю ночь.
Я решился бежать к доктору; надо было захватить болезнь. Съездить же можно было скоро; до двух часов мой старик немец обыкновенно сидел дома. Я побежал к нему, умоляя Мавру ни на минуту, ни на секунду не уходить от Наташи и не пускать ее никуда. Бог мне помог:
еще бы немного, и я бы не застал моего старика дома. Он встретился уже мне на улице,
когда выходил из квартиры. Мигом я посадил его на моего извозчика, так что он
еще не успел удивиться, и мы пустились обратно к Наташе.
«Он меня не простит, — говорила она,
еще когда мы сюда ехали, — но, может быть, тебя увидит и тебя полюбит, а за тебя и меня простит».
Тут я подумала: верно, расспрашивает, и испугалась
еще больше, и
когда пришла домой, то мамаше ничего не сказала, чтоб мамаша опять не сделалась больна.
Мамаша,
еще когда мы были там (тамзначило теперь за границей), была один раз целый месяц очень больна.
— Нет, Ваня, он не умер! — сказала она решительно, все выслушав и
еще раз подумав. — Мамаша мне часто говорит о дедушке, и
когда я вчера сказала ей: «Да ведь дедушка умер», она очень огорчилась, заплакала и сказала мне, что нет, что мне нарочно так сказали, а что он ходит теперь и милостыню просит, «так же как мы с тобой прежде просили, — говорила мамаша, — и все ходит по тому месту, где мы с тобой его в первый раз встретили,
когда я упала перед ним и Азорка узнал меня…»
Ну, так я это читала, а еговсе-таки не простила, потому что
когда мамаша умирала и
еще могла говорить, то последнее, что она сказала, было: «Проклинаю его»,ну так и я егопроклинаю, не за себя, а за мамашу проклинаю…
Неточные совпадения
Аммос Федорович (в сторону).Вот выкинет штуку,
когда в самом деле сделается генералом! Вот уж кому пристало генеральство, как корове седло! Ну, брат, нет, до этого
еще далека песня. Тут и почище тебя есть, а до сих пор
еще не генералы.
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке,
когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему
еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно
еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот
еще на днях,
когда зашел было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда
еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
А любопытно взглянуть ко мне в переднюю,
когда я
еще не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно: ж… ж… ж… Иной раз и министр…