Неточные совпадения
Никогда он не взял в руки ни одной газеты, не произнес ни одного слова, ни одного звука; а только сидел, смотря перед собою во все
глаза, но таким тупым, безжизненным взглядом, что можно
было побиться об заклад, что он ничего не видит из всего окружающего и ничего не слышит.
Наташа
была вся внимание, с жадностью слушала, не сводила с меня
глаз, всматриваясь в мои губы, как я произношу каждое слово, и сама шевелила своими хорошенькими губками.
Костюм мой
был жалок и худо на мне сидел; лицом я осунулся, похудел, пожелтел, — а все-таки далеко не похож
был я на поэта, и в
глазах моих все-таки не
было ничего великого, о чем так хлопотал когда-то добрый Николай Сергеич.
Да, не в духе
был старик. Не
было б у него своей раны на сердце, не заговорил бы он со мной о голодной музе. Я всматривался в его лицо: оно пожелтело, в
глазах его выражалось какое-то недоумение, какая-то мысль в форме вопроса, которого он не в силах
был разрешить.
Был он как-то порывист и непривычно желчен. Жена взглядывала на него с беспокойством и покачивала головою. Когда он раз отвернулся, она кивнула мне на него украдкой.
Но боже, как она
была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как в этот роковой день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с меня
глаз и, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз до этой минуты; я смотрел в его
глаза, как будто его взгляд мог разрешить все мои недоумения, мог разъяснить мне: чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней такую безумную любовь — любовь до забвения самого первого долга, до безрассудной жертвы всем, что
было для Наташи до сих пор самой полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в мое сердце.
Он
был высок, строен, тонок; лицо его
было продолговатое, всегда бледное; белокурые волосы, большие голубые
глаза, кроткие и задумчивые, в которых вдруг, порывами, блистала иногда самая простодушная, самая детская веселость.
Помню, я стоял спиной к дверям и брал со стола шляпу, и вдруг в это самое мгновение мне пришло на мысль, что когда я обернусь назад, то непременно увижу Смита: сначала он тихо растворит дверь, станет на пороге и оглядит комнату; потом тихо, склонив голову, войдет, станет передо мной, уставится на меня своими мутными
глазами и вдруг засмеется мне прямо в
глаза долгим, беззубым и неслышным смехом, и все тело его заколышется и долго
будет колыхаться от этого смеха.
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может
быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех
глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и не мог насмотреться, что, может
быть, он так же, как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую не хотел видеть и проклинал перед всеми.
Князь рассчитал, что все-таки полгода должны
были взять свое, что Наташа уже не имела для его сына прелести новизны и что теперь он уже не такими
глазами будет смотреть на будущую свою невесту, как полгода назад.
Я застал Наташу одну. Она тихо ходила взад и вперед по комнате, сложа руки на груди, в глубокой задумчивости. Потухавший самовар стоял на столе и уже давно ожидал меня. Молча и с улыбкою протянула она мне руку. Лицо ее
было бледно, с болезненным выражением. В улыбке ее
было что-то страдальческое, нежное, терпеливое. Голубые ясные
глаза ее стали как будто больше, чем прежде, волосы как будто гуще, — все это так казалось от худобы и болезни.
Алеша осторожно отворил дверь и робко окинул
глазами комнату. Никого не
было.
Наташа побледнела и встала с места. Вдруг
глаза ее загорелись. Она стала, слегка опершись на стол, и в волнении смотрела на дверь, в которую должен
был войти незваный гость.
Правильный овал лица несколько смуглого, превосходные зубы, маленькие и довольно тонкие губы, красиво обрисованные, прямой, несколько продолговатый нос, высокий лоб, на котором еще не видно
было ни малейшей морщинки, серые, довольно большие
глаза — все это составляло почти красавца, а между тем лицо его не производило приятного впечатления.
Лицо ее
было отвратительно-багрового цвета; маленькие, заплывшие и налитые кровью
глаза сверкали от злости.
Я тебе скажу, такой плут, что в
глазах у тебя
будет фальшивую бумажку делать, а ты хоть и видел, а все-таки ему ее разменяешь.
— Разумеется, не лгал. Мне кажется, и думать об этом нечего. Нельзя даже предлога приискать к какой-нибудь хитрости. И, наконец, что ж я такое в
глазах его, чтоб до такой степени смеяться надо мной? Неужели человек может
быть способен на такую обиду?
Она
была горда, и благородно горда, и не могла перенести, если то, что считала выше всего, предалось бы на посмеяние в ее же
глазах.
Но я спешил и встал уходить. Она изумилась и чуть не заплакала, что я ухожу, хотя все время, как я сидел, не показывала мне никакой особенной нежности, напротив, даже
была со мной как будто холоднее обыкновенного. Она горячо поцеловала меня и как-то долго посмотрела мне в
глаза.
— Нет, видишь, Ваня, — продолжала она, держа одну свою ручку на моем плече, другою сжимая мне руку, а глазками заискивая в моих
глазах, — мне показалось, что он
был как-то мало проникнут… он показался мне таким уж mari [мужем (франц.)], — знаешь, как будто десять лет женат, но все еще любезный с женой человек.
И вчера и третьего дня, как приходила ко мне, она на иные мои вопросы не проговаривала ни слова, а только начинала вдруг смотреть мне в
глаза своим длинным, упорным взглядом, в котором вместе с недоумением и диким любопытством
была еще какая-то странная гордость.
Она
была чрезвычайно удивлена, и вместе с тем мне показалось, ей
было чего-то ужасно стыдно. Но что-то мягкое, нежное засветилось в
глазах ее. Видя, что она молчит, я отвернулся к столу. Поступок мой, видимо, поразил ее. Но она с усилием превозмогала себя и сидела, опустив
глаза в землю.
Она остановилась прямо передо мной и долго и пристально посмотрела мне в
глаза. В ее взгляде
была какая-то решимость, какое-то упорство; что-то лихорадочное, горячечное.
— Какое вечером! Он и утром совсем не
был! Говорю тебе, с третьего дня
глаз не кажет. Неужто сама вчера сказывала, что утром
был?
— Вот, брат, целый час жду тебя и, признаюсь, никак не ожидал… тебя так найти, — продолжал он, осматриваясь в комнате и неприметно мигая мне на Елену. В
глазах его изображалось изумление. Но, вглядевшись в него ближе, я заметил в нем тревогу и грусть. Лицо его
было бледнее обыкновенного.
— Послушайте, Николай Сергеич, решим так: подождем.
Будьте уверены, что не одни
глаза смотрят за этим делом, и, может
быть, оно разрешится самым лучшим образом, само собою, без насильственных и искусственных разрешений, как например эта дуэль. Время — самый лучший разрешитель! А наконец, позвольте вам сказать, что весь ваш проект совершенно невозможен. Неужели ж вы могли хоть одну минуту думать, что князь примет ваш вызов?
— Да (и старик покраснел и опустил
глаза); смотрю я, брат, на твою квартиру… на твои обстоятельства… и как подумаю, что у тебя могут
быть другие экстренные траты (и именно теперь могут
быть), то… вот, брат, сто пятьдесят рублей, на первый случай…
Мало-помалу она утихла, но все еще не подымала ко мне своего лица. Раза два, мельком, ее
глаза скользнули по моему лицу, и в них
было столько мягкости и какого-то пугливого и снова прятавшегося чувства. Наконец она покраснела и улыбнулась.
— Не знаю. А там нам так хорошо
было жить, — и
глаза Нелли засверкали. — Мамаша жила одна, со мной. У ней
был один друг, добрый, как вы… Он ее еще здесь знал. Но он там умер, мамаша и воротилась…
Мы вошли к Наташе. В ее комнате не
было никаких особенных приготовлений; все
было по-старому. Впрочем, у нее всегда
было все так чисто и мило, что нечего
было и прибирать. Наташа встретила нас, стоя перед дверью. Я поражен
был болезненной худобой и чрезвычайной бледностью ее лица, хотя румянец и блеснул на одно мгновение на ее помертвевших щеках.
Глаза были лихорадочные. Она молча и торопливо протянула князю руку, приметно суетясь и теряясь. На меня же она и не взглянула. Я стоял и ждал молча.
Он в восторге покрывал ее руки поцелуями, жадно смотрел на нее своими прекрасными
глазами, как будто не мог наглядеться. Я взглянул на Наташу и по лицу ее угадал, что у нас
были одни мысли: он
был вполне невинен. Да и когда, как этот невинныймог бы сделаться виноватым? Яркий румянец прилил вдруг к бледным щекам Наташи, точно вся кровь, собравшаяся в ее сердце, отхлынула вдруг в голову.
Глаза ее засверкали, и она гордо взглянула на князя.
Но почему же теперь ты с какой-то радостью беспрерывно намекаешь мне, что я еще смешной мальчик и вовсе не гожусь
быть мужем; мало того, ты как будто хочешь осмеять, унизить, даже как будто очернить меня в
глазах Наташи.
Я остолбенел от изумления. Я и ожидал, что в этот вечер случится какая-нибудь катастрофа. Но слишком резкая откровенность Наташи и нескрываемый презрительный тон ее слов изумили меня до последней крайности. Стало
быть, она действительно что-то знала, думал я, и безотлагательно решилась на разрыв. Может
быть, даже с нетерпением ждала князя, чтобы разом все прямо в
глаза ему высказать. Князь слегка побледнел. Лицо Алеши изображало наивный страх и томительное ожидание.
— А, вот как! Что ж, нравится тебе? — я
был в замешательстве автора, которого похвалили в
глаза, но я бы бог знает что дал, если б мог в эту минуту поцеловать ее. Но как-то нельзя
было поцеловать. Нелли помолчала.
Вошел старик, в халате, в туфлях; он жаловался на лихорадку. но с нежностью посмотрел на жену и все время, как я у них
был, ухаживал за ней, как нянька, смотрел ей в
глаза, даже робел перед нею. Во взглядах его
было столько нежности. Он
был испуган ее болезнью; чувствовал, что лишится всего в жизни, если и ее потеряет.
— Ну, Ваня, таково-то житье мое! По этой причине непременно водочки! — решил Маслобоев, оправляя волосы и чуть не бегом направляясь к графину. Но Александра Семеновна предупредила его: подскочила к столу, налила сама, подала и даже ласково потрепала его по щеке. Маслобоев с гордостью подмигнул мне
глазом, щелкнул языком и торжественно
выпил свою рюмку.
— А не подкупал ее, чтоб у ней кое-что выведать, и, признайся откровенно: нарочно ты зашел ко мне, зная, что меня дома не
будет, чтоб поговорить с ней между четырех
глаз и что-нибудь выведать, или нет? Ведь я знаю, ты с ней часа полтора просидел, уверил ее, что ее мать покойницу знаешь, и что-то выспрашивал.
Я искал
глазами Катерину Федоровну; она
была в другой комнате с Алешей, но, услышав о нашем приезде, тотчас же вышла к нам.
Я с нетерпеливым вниманием в нее вглядывался: это
была нежная блондиночка, одетая в белое платье, невысокого роста, с тихим и спокойным выражением лица, с совершенно голубыми
глазами, как говорил Алеша, с красотой юности и только.
Мне кажется, князь это приметил по моим
глазам и с насмешкою смотрел на меня во все продолжение моей фразы, как бы наслаждаясь моим малодушием и точно подзадоривая меня своим взглядом: «А что, не посмел, сбрендил, то-то, брат!» Это наверно так
было, потому что он, когда я кончил, расхохотался и с какой-то протежирующей лаской потрепал меня по колену.
Князь вздрогнул, переменился в лице и уставился на меня своими воспаленными
глазами; в его взгляде
было недоумение и бешенство.
Но мне надобно
было увериться во всем своими
глазами, своим собственным опытом…
Я и не заметил, как дошел домой, хотя дождь мочил меня всю дорогу.
Было уже часа три утра. Не успел я стукнуть в дверь моей квартиры, как послышался стон, и дверь торопливо начала отпираться, как будто Нелли и не ложилась спать, а все время сторожила меня у самого порога. Свечка горела. Я взглянул в лицо Нелли и испугался: оно все изменилось;
глаза горели, как в горячке, и смотрели как-то дико, точно она не узнавала меня. С ней
был сильный жар.
Но вдруг пораженная ангельской добротою обиженного ею старичка и терпением, с которым он снова разводил ей третий порошок, не сказав ей ни одного слова упрека, Нелли вдруг притихла. Насмешка слетела с ее губок, краска ударила ей в лицо,
глаза повлажнели; она мельком взглянула на меня и тотчас же отворотилась. Доктор поднес ей лекарство. Она смирно и робко
выпила его, схватив красную пухлую руку старика, и медленно поглядела ему в
глаза.
— Ведь вы ее любите же очень, — отвечала Нелли, не подымая на меня
глаз. — А коли любите, стало
быть, замуж ее возьмете, когда тот уедет.
Доктор рассказывал мне, что он так и обмер, когда увидел у себя Нелли, и все время, пока она
была у него, «не верил
глазам своим».
Мучительно сжалось мое сердце; как будто что-то дорогое, что я любил, лелеял и миловал,
было опозорено и оплевано передо мной в эту минуту, но вместе с тем и слезы потекли из
глаз моих.
Она вздрогнула, взглянула на меня, чашка выскользнула из ее рук, упала на мостовую и разбилась. Нелли
была бледна; но, взглянув на меня и уверившись, что я все видел и знаю, вдруг покраснела; этой краской сказывался нестерпимый, мучительный стыд. Я взял ее за руку и повел домой; идти
было недалеко. Мы ни слова не промолвили дорогою. Придя домой, я сел; Нелли стояла передо мной, задумчивая и смущенная, бледная по-прежнему, опустив в землю
глаза. Она не могла смотреть на меня.
Но старик не дошел до порога. Дверь быстро отворилась, и в комнату вбежала Наташа, бледная, с сверкающими
глазами, как будто в горячке. Платье ее
было измято и смочено дождем. Платочек, которым она накрыла голову, сбился у ней на затылок, и на разбившихся густых прядях ее волос сверкали крупные капли дождя. Она вбежала, увидала отца и с криком бросилась перед ним на колена, простирая к нему руки.
Лицо ее
было в жару (она ужасно похудела),
глаза сверкали огнем.