Неточные совпадения
«И зачем он таскается
к Миллеру, и что ему там делать? — думал я, стоя по
другую сторону улицы и непреодолимо
к нему приглядываясь.
Если же его место у печки бывало занято, то он, постояв несколько времени в бессмысленном недоумении против господина, занявшего его место, уходил, как будто озадаченный, в
другой угол
к окну.
Старик с минуту глядел на него, как пораженный, как будто не понимая, что Азорка уже умер; потом тихо склонился
к бывшему слуге и
другу и прижал свое бледное лицо
к его мертвой морде.
Она вздыхала и трусила, плакала о прежнем житье-бытье, об Ихменевке, о том, что Наташа на возрасте, а об ней и подумать некому, и пускалась со мной в престранные откровенности, за неимением кого
другого, более способного
к дружеской доверенности.
Проза
другое дело! тут сочинитель даже поучать может, — ну, там о любви
к отечеству упомянуть или так, вообще про добродетели… да!
Он вот поклянется тебе, да в тот же день, так же правдиво и искренно,
другому отдастся; да еще сам первый
к тебе придет рассказать об этом.
В такие минуты старик тотчас же черствел и угрюмел, молчал, нахмурившись, или вдруг, обыкновенно чрезвычайно неловко и громко, заговаривал о
другом, или, наконец, уходил
к себе, оставляя нас одних и давая таким образом Анне Андреевне возможность вполне излить передо мной свое горе в слезах и сетованиях.
Ох,
к худу это,
к худу, Иван Петрович, не предвещает добра;
другой день, глаз не осушая, плачу.
Мне в утешение, что ль, на мои слезы глядя, аль чтоб родную дочь даже совсем из воспоминания изгнать да
к другому детищу привязаться?
Так бывает иногда с добрейшими, но слабонервными людьми, которые, несмотря на всю свою доброту, увлекаются до самонаслаждения собственным горем и гневом, ища высказаться во что бы то ни стало, даже до обиды
другому, невиноватому и преимущественно всегда самому ближнему
к себе человеку.
— Такое средство одно, — сказал я, — разлюбить его совсем и полюбить
другого. Но вряд ли это будет средством. Ведь ты знаешь его характер? Вот он
к тебе пять дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил тебя; тебе стоит только написать ему, что ты сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит
к тебе.
— Да, вы правы, мне тоже. Я давно знаю, что вы настоящий, искренний
друг Натальи Николаевны и моего сына. Я надеюсь быть между вами троими четвертым. Не так ли? — прибавил он, обращаясь
к Наташе.
На
другое утро часов в десять, когда я выходил из квартиры, торопясь на Васильевский остров
к Ихменевым, чтоб пройти от них поскорее
к Наташе, я вдруг столкнулся в дверях со вчерашней посетительницей моей, внучкой Смита.
Я убеждал ее горячо и сам не знаю, чем влекла она меня так
к себе. В чувстве моем было еще что-то
другое, кроме одной жалости. Таинственность ли всей обстановки, впечатление ли, произведенное Смитом, фантастичность ли моего собственного настроения, — не знаю, но что-то непреодолимо влекло меня
к ней. Мои слова, казалось, ее тронули; она как-то странно поглядела на меня, но уж не сурово, а мягко и долго; потом опять потупилась как бы в раздумье.
На дрожках ей было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться, схватывалась за мое пальто левой рукой, грязной, маленькой, в каких-то цыпках. В
другой руке она крепко держала свои книги; видно было по всему, что книги эти ей очень. дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила свою ногу, и,
к величайшему удивлению моему, я увидел, что она была в одних дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился было ни о чем ее не расспрашивать, но тут опять не мог утерпеть.
Я ведь, брат, по натуре моей и по социальному моему положению принадлежу
к тем людям, которые сами путного ничего не делают, а
другим наставления читают, чтоб делали.
—
Друг мой, — сказал я, подходя
к ней, — не сердись за это. Я потому запираю, что может кто-нибудь прийти. Ты же больная, пожалуй испугаешься. Да и бог знает, кто еще придет; может быть, Бубнова вздумает прийти…
— Вот,
друг мой Елена, — сказал я, подходя
к ней, — в таких клочьях, как ты теперь, ходить нельзя. Я и купил тебе платье, буднишнее, самое дешевое, так что тебе нечего беспокоиться; оно всего рубль двадцать копеек стоит. Носи на здоровье.
— Скажите же прямо: одно ли чувство мщения побуждает вас
к вызову или у вас в виду и
другие цели?
В
другой раз, вдруг очнувшись ночью, при свете нагоревшей свечи, стоявшей передо мной на придвинутом
к дивану столике, я увидел, что Елена прилегла лицом на мою подушку и пугливо спала, полураскрыв свои бледные губки и приложив ладонь
к своей теплой щечке.
— Да; но он только в последний месяц стал совсем забываться. Сидит, бывало, здесь целый день, и, если б я не приходила
к нему, он бы и
другой, и третий день так сидел, не пивши, не евши. А прежде он был гораздо лучше.
Это еще до того времени, когда я на дрожках сидел, папа, и ты меня видел; это я
другой раз, по
другой записке
к Кате тогда ехал.
— Я вовсе не хотел оскорбить тебя,
друг мой, — отвечал он, — напротив, я о тебе сожалею. Ты приготовляешься
к такому шагу в жизни, при котором пора бы уже перестать быть таким легкомысленным мальчиком. Вот моя мысль. Я смеялся невольно и совсем не хотел оскорблять тебя.
В ту самую минуту, когда он, в тот вечер, открывается этой девушке, что не может ее любить, потому что долг и
другая любовь запрещают ему, — эта девушка вдруг выказывает пред ним столько благородства, столько сочувствия
к нему и
к своей сопернице, столько сердечного прощения, что он хоть и верил в ее красоту, но и не думал до этого мгновения, чтоб она была так прекрасна!
Наташа плакала. Они крепко обнялись
друг с
другом, и Алеша еще раз поклялся ей, что никогда ее не оставит. Затем он полетел
к отцу. Он был в твердой уверенности, что все уладит, все устроит.
Намедни упросила, совсем уж было собрались в театр; только что отвернулась брошку прицепить, а он
к шкапику: одну,
другую, да и накатился.
— А что! Ведь и вправду дело: выпьем-ка, Ваня, золотую и серебряную, а потом, с освеженной душой и
к другим напиткам приступим.
Во-первых, чуть ли не бил ее, во-вторых, нарочно пригласил
к себе Феферкухена, тот и ходил,
другом ее сделался, ну, хныкали вместе, по целым вечерам одни сидели, несчастья свои оплакивали, тот утешал: известно, божьи души.
К моему оскорблению присоединилось и
другое: грубая, великосветская манера, с которою он, не отвечая на мой вопрос и как будто не заметив его, перебил его
другим, вероятно, давая мне заметить, что я слишком увлекся и зафамильярничал, осмелившись предлагать ему такие вопросы.
Я искал глазами Катерину Федоровну; она была в
другой комнате с Алешей, но, услышав о нашем приезде, тотчас же вышла
к нам.
— Ну, вот видите, ну хоть бы этот миллион, уж они так болтают о нем, что уж и несносно становится. Я, конечно, с радостию пожертвую на все полезное,
к чему ведь такие огромные деньги, не правда ли? Но ведь когда еще я его пожертвую; а они уж там теперь делят, рассуждают, кричат, спорят: куда лучше употребить его, даже ссорятся из-за этого, — так что уж это и странно. Слишком торопятся. Но все-таки они такие искренние и… умные. Учатся. Это все же лучше, чем как
другие живут. Ведь так?
Я вас понимаю с полуслова, mon ami [
друг мой (франц.)], но вы и не подозреваете, как близко мы коснемся
к делу, если заговорим теперь об вас и если, разумеется, вы меня не прервете.
Нелли замолчала; я отошел от нее. Но четверть часа спустя она сама подозвала меня
к себе слабым голосом, попросила было пить и вдруг крепко обняла меня, припала
к моей груди и долго не выпускала меня из своих рук. На
другой день, когда приехала Александра Семеновна, она встретила ее с радостной улыбкой, но как будто все еще стыдясь ее отчего-то.
Я еще не успел выбежать на улицу, не успел сообразить, что и как теперь делать, как вдруг увидел, что у наших ворот останавливаются дрожки и с дрожек сходит Александра Семеновна, ведя за руку Нелли. Она крепко держала ее, точно боялась, чтоб она не убежала
другой раз. Я так и бросился
к ним.
— Да, злее меня, потому что вы не хотите простить свою дочь; вы хотите забыть ее совсем и берете
к себе
другое дитя, а разве можно забыть свое родное дитя? Разве вы будете любить меня? Ведь как только вы на меня взглянете, так и вспомните, что я вам чужая и что у вас была своя дочь, которую вы сами забыли, потому что вы жестокий человек. А я не хочу жить у жестоких людей, не хочу, не хочу!.. — Нелли всхлипнула и мельком взглянула на меня.
— Нелли, что с тобой? Нелли,
друг мой! — вскрикнул я невольно, но восклицанием моим только подлил
к огню масла.
Оставив у них записку, в которой извещал их о новой беде, и прося, если
к ним придет Нелли, немедленно дать мне знать, я пошел
к доктору; того тоже не было дома, служанка объявила мне, что, кроме давешнего посещения,
другого не было.
На
другой день я отправился
к нему, но его уже не было дома; он исчез на целых три дня.
Знаешь, Ваня, я тебе признаюсь в одном: помнишь, у нас была ссора, три месяца назад, когда он был у той, как ее, у этой Минны… я узнала, выследила, и веришь ли: мне ужасно было больно, а в то же время как будто и приятно… не знаю, почему… одна уж мысль, что он тоже, как большойкакой-нибудь, вместе с
другими большимипо красавицам разъезжает, тоже
к Минне поехал!
— Вы поняли, — продолжал он, — что, став женою Алеши, могли возбудить в нем впоследствии
к себе ненависть, и у вас достало благородной гордости, чтоб сознать это и решиться… но — ведь не хвалить же я вас приехал. Я хотел только заявить перед вами, что никогда и нигде не найдете вы лучшего
друга, как я. Я вам сочувствую и жалею вас. Во всем этом деле я принимал невольное участие, но — я исполнял свой долг. Ваше прекрасное сердце поймет это и примирится с моим… А мне было тяжелее вашего, поверьте!
Когда же я рассказала, то мамаша опять очень обрадовалась и тотчас же хотела идти
к дедушке, на
другой же день; но на
другой день стала думать и бояться и все боялась, целых три дня; так и не ходила.
Тогда он вскочил и закричал, что это мамаша меня научила, вытолкнул меня в
другой раз вон и сказал, чтоб я никогда не смела теперь
к нему приходить.
Когда я пришла домой, я отдала деньги и все рассказала мамаше, и мамаше сделалось хуже, а сама я всю ночь была больна и на
другой день тоже вся в жару была, но я только об одном думала, потому что сердилась на дедушку, и когда мамаша заснула, пошла на улицу,
к дедушкиной квартире, и, не доходя, стала на мосту.
Он с приятной улыбкой узнаёт, что повесть кончена и что следующий номер книжки, таким образом, обеспечен в главном отделе, и удивляется, как это я мог хоть что-нибудь кончить,и при этом премило острит. Затем идет
к своему железному сундуку, чтоб выдать мне обещанные пятьдесят рублей, а мне между тем протягивает
другой, враждебный, толстый журнал и указывает на несколько строк в отделе критики, где говорится два слова и о последней моей повести.
Мало-помалу он залиберальничалсяи переходит
к невинно-скептическому убеждению, что в литературе нашей, да и вообще ни в какой и никогда, не может быть ни у кого честности и скромности, а есть только одно «взаимное битье
друг друга по мордасам» — особенно при начале подписки.
— Поедем, поедем,
друзья мои, поедем! — заговорил он, обрадовавшись. — Вот только ты, Ваня, только с тобой расставаться больно… (Замечу, что он ни разу не предложил мне ехать с ними вместе, что, судя по его характеру, непременно бы сделал… при
других обстоятельствах, то есть если б не знал моей любви
к Наташе.)
Решили, что я останусь ночевать. Старик обделал дело. Доктор и Маслобоев простились и ушли. У Ихменевых ложились спать рано, в одиннадцать часов. Уходя, Маслобоев был в задумчивости и хотел мне что-то сказать, но отложил до
другого раза. Когда же я, простясь с стариками, поднялся в свою светелку, то,
к удивлению моему, увидел его опять. Он сидел в ожидании меня за столиком и перелистывал какую-то книгу.
Во-первых, из дружбы
к тебе, это само собою; но главное — наблюдаю Нелли, а в-третьих,
друг Ваня, хочешь не хочешь, а ты должен мне помогать, потому что ты имеешь влияние на Нелли!..