— А плевать на все светские мнения, вот как она должна думать! Она должна сознать, что главнейший позор заключается для нее в этом браке, именно в связи с этими подлыми людьми, с этим жалким светом. Благородная гордость — вот ответ ее свету. Тогда, может быть, и я соглашусь протянуть ей руку, и увидим, кто тогда осмелится опозорить
дитя мое!
Неточные совпадения
Б. обрадовался как
ребенок, прочитав
мою рукопись.
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз до этой минуты; я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все
мои недоумения, мог разъяснить мне: чем, как этот
ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней такую безумную любовь — любовь до забвения самого первого долга, до безрассудной жертвы всем, что было для Наташи до сих пор самой полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в
мое сердце.
К величайшему
моему ужасу, я увидел, что это
ребенок, девочка, и если б это был даже сам Смит, то и он бы, может быть, не так испугал меня, как это странное, неожиданное появление незнакомого
ребенка в
моей комнате в такой час и в такое время.
— Христос тебя да сохранит, маленькая…
дитя ты
мое! Ангел божий да будет с тобою!
Между нами как-то установилось, чтоб с каждым приходом
моим я приносил ей известие о ее милом, незабвенном
дитяти.
О, не считайте, что я явился как грозный отец, решившийся наконец простить
моих детей и милостиво согласиться на их счастье.
— Ну да… конечно,
дитя. Только ты, брат, меня ошеломил. С тобой живет, господи боже
мой!
— Легче ли тебе? — спросил я, — чувствительная ты
моя Леночка, больное ты
мое дитя?
— Я ведь знаю очень хорошо, — прибавила она, — князю хочется
моих денег. Про меня они думают, что я совершенный
ребенок, и даже мне прямо это говорят. Я же не думаю этого. Я уж не
ребенок. Странные они люди: сами ведь они точно
дети; ну, из чего хлопочут?
Не могу удержаться от странного и, может быть, совершенно не идущего к делу замечания. Из трехчасового
моего разговора с Катей я вынес, между прочим, какое-то странное, но вместе с тем глубокое убеждение, что она до того еще вполне
ребенок, что совершенно не знает всей тайны отношений мужчины и женщины. Это придавало необыкновенную комичность некоторым ее рассуждениям и вообще серьезному тону, с которым она говорила о многих очень важных вещах…
Знайте,
мой поэт, что законы ограждают семейное спокойствие, они гарантируют отца в повиновении сына и что те, которые отвлекают
детей от священных обязанностей к их родителям, законами не поощряются.
— Более всего надо беречь свое здоровье, — говорил он догматическим тоном, — и во-первых, и главное, для того чтоб остаться в живых, а во-вторых, чтобы всегда быть здоровым и, таким образом, достигнуть счастия в жизни. Если вы имеете,
мое милое
дитя, какие-нибудь горести, то забывайте их или лучше всего старайтесь о них не думать. Если же не имеете никаких горестей, то… также о них не думайте, а старайтесь думать об удовольствиях… о чем-нибудь веселом, игривом…
В тот день, когда Наташа объявила мне, что знает про отъезд (это было с неделю после разговора
моего с князем), он вбежал ко мне в отчаянии, обнял меня, упал ко мне на грудь и зарыдал как
ребенок. Я молчал и ждал, что он скажет.
— Я, я буду тебе мать теперь, Нелли, а ты
мое дитя! Да, Нелли, уйдем, бросим их всех, жестоких и злых! Пусть потешаются над людьми, бог, бог зачтет им… Пойдем, Нелли, пойдем отсюда, пойдем!..
Она зари не замечает, // Сидит с поникшею главой // И на письмо не напирает // Своей печати вырезной. // Но, дверь тихонько отпирая, // Уж ей Филипьевна седая // Приносит на подносе чай. // «Пора,
дитя мое, вставай: // Да ты, красавица, готова! // О пташка ранняя моя! // Вечор уж как боялась я! // Да, слава Богу, ты здорова! // Тоски ночной и следу нет, // Лицо твое как маков цвет». —