Неточные совпадения
Помню, мне еще пришло однажды
в голову, что старик и собака как-нибудь выкарабкались из какой-нибудь страницы Гофмана, иллюстрированного Гаварни, и разгуливают по белому
свету в виде ходячих афишек к изданью. Я перешел через улицу и вошел вслед за стариком
в кондитерскую.
— Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, — начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, — как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов. А впрочем, какая же мать и вышлет такого ребенка на такой ужас, если уж не самая несчастная!.. Должно быть, там
в углу у ней еще сидят сироты, а это старшая; сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на
свете… не княжеских детей! гм!
— Батюшка, Николай Сергеич! Да на кого ж я без тебя останусь! — закричала бедная Анна Андреевна. — Ведь у меня, кроме тебя,
в целом
свете нет ник…
Еще издали я различил
свет в ее окне.
Между нами уже давно было условлено, чтоб она ставила свечку на окно, если ей очень и непременно надо меня видеть, так что если мне случалось проходить близко (а это случалось почти каждый вечер), то я все-таки, по необыкновенному
свету в окне, мог догадаться, что меня ждут и что я ей нужен.
Во-вторых,
в настоящем-то большом
свете об нас уж давно не слыхивали.
Происходило отчасти и от слишком малого знания
света, от непривычки к людям, от замкнутости
в своем угле.
Всего лучше, если они спокойно сидят
в своих углах и не выходят на
свет; я даже заметил, что они действительно любят свои углы до того, что даже дичают
в них.
Мы приехали и остановились у ресторации; но человека, называвшегося Митрошкой, там не было. Приказав извозчику нас дожидаться у крыльца ресторации, мы пошли к Бубновой. Митрошка поджидал нас у ворот.
В окнах разливался яркий
свет, и слышался пьяный, раскатистый смех Сизобрюхова.
Я поспешил ее обнадежить. Она замолчала, взяла было своими горячими пальчиками мою руку, но тотчас же отбросила ее, как будто опомнившись. «Не может быть, чтоб она
в самом деле чувствовала ко мне такое отвращение, — подумал я. — Это ее манера, или… или просто бедняжка видела столько горя, что уж не доверяет никому на
свете».
Я, может быть, и часто плачу; я не стыжусь
в этом признаться, так же как и не стыжусь признаться, что любил прежде дитя мое больше всего на
свете.
— А плевать на все светские мнения, вот как она должна думать! Она должна сознать, что главнейший позор заключается для нее
в этом браке, именно
в связи с этими подлыми людьми, с этим жалким
светом. Благородная гордость — вот ответ ее
свету. Тогда, может быть, и я соглашусь протянуть ей руку, и увидим, кто тогда осмелится опозорить дитя мое!
В другой раз, вдруг очнувшись ночью, при
свете нагоревшей свечи, стоявшей передо мной на придвинутом к дивану столике, я увидел, что Елена прилегла лицом на мою подушку и пугливо спала, полураскрыв свои бледные губки и приложив ладонь к своей теплой щечке.
Это история женщины, доведенной до отчаяния; ходившей с своею девочкой, которую она считала еще ребенком, по холодным, грязным петербургским улицам и просившей милостыню; женщины, умиравшей потом целые месяцы
в сыром подвале и которой отец отказывал
в прощении до последней минуты ее жизни и только
в последнюю минуту опомнившийся и прибежавший простить ее, но уже заставший один холодный труп вместо той, которую любил больше всего на
свете.
Я с ней спорил, доказывал ей, говорил, что эта женщина называется Наташаи что во всем
свете, может быть, только одна есть равная ей: это Катя; и я приехал сюда, разумеется зная, что я выиграл
в споре.
Я смело смотрю
в глаза всему и всем на
свете.
— Вы мнительны, вы
в тревоге, — продолжал он, обращаясь к ней, — просто-запросто вы ревнуете к Катерине Федоровне и потому готовы обвинить весь
свет и меня первого, и… и позвольте уж все сказать: странное мнение можно получить о вашем характере…
Можно даже и поклеветать на эту досадную Наташу; можно выставить ее
в таком невыгодном
свете и… как это все разрешится — неизвестно, но победа ваша!
Я не совсем виноват, потому что люблю тебя
в тысячу раз больше всего на
свете и потому выдумал новую мысль: открыться во всем Кате и немедленно рассказать ей все наше теперешнее положение и все, что вчера было.
Попросив извинения у князя, я стал одеваться. Он начал уверять меня, что туда не надо никаких гардеробов, никаких туалетов. «Так, разве посвежее что-нибудь! — прибавил он, инквизиторски оглядев меня с головы до ног, — знаете, все-таки эти светские предрассудки… ведь нельзя же совершенно от них избавиться. Этого совершенства вы
в нашем
свете долго не найдете», — заключил он, с удовольствием увидав, что у меня есть фрак.
Это наивное раздвоение ребенка и размышляющей женщины, эта детская и
в высшей степени правдивая жажда истины и справедливости и непоколебимая вера
в свои стремления — все это освещало ее лицо каким-то прекрасным
светом искренности, придавало ему какую-то высшую, духовную красоту, и вы начинали понимать, что не так скоро можно исчерпать все значение этой красоты, которая не поддается вся сразу каждому обыкновенному, безучастному взгляду.
Помню, я еще тогда приехал к себе
в деревню с гуманными целями и, разумеется, скучал на чем
свет стоит; и вы не поверите, что тогда случилось со мною?
Если б только могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтоб каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтоб не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то,
в чем боится подчас признаться самому себе, — то ведь на
свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться.
Послушайте, мой друг, я еще верую
в то, что на
свете можно хорошо пожить.
В такие минуты душа не может не искать себе сочувствия, и он еще сильнее вспомнил о той, которую всегда любил больше всего на
свете.
Вдруг мы пришли
в большую улицу; тут перед одним домом останавливались кареты и много выходило народу, а
в окнах везде был
свет, и слышна была музыка.
— За неделю до смерти мамаша подозвала меня и сказала: «Нелли, сходи еще раз к дедушке,
в последний раз, и попроси, чтоб он пришел ко мне и простил меня; скажи ему, что я через несколько дней умру и тебя одну на
свете оставляю.
Когда мы воротились с похорон Нелли, мы с Наташей пошли
в сад. День был жаркий, сияющий
светом. Через неделю они уезжали. Наташа взглянула на меня долгим, странным взглядом.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения
в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.