Неточные совпадения
В целый
день я ничего не мог найти порядочного.
Кстати: мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем
в самом
деле писать их, и, право, это было не от лености.
Неужели
в самом
деле я здесь только для того, чтоб разглядывать этого старика?» Досада взяла меня.
В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика было столько вызывающего на жалость, столько такого, отчего иногда сердце точно перевертывается
в груди, что вся публика, начиная с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд на
дело.
Затем, улыбнувшись какой-то странной, совершенно не подходящей к
делу улыбкой, ускоренным, неровным шагом вышел из кондитерской, оставив на месте Азорку. Все стояли
в изумлении; послышались восклицания.
В эти
дни между другими хлопотами я ходил на Васильевский остров,
в Шестую линию, и только придя туда, усмехнулся сам над собою: что мог я увидать
в Шестой линии, кроме ряда обыкновенных домов?
В то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам, писал статейки и твердо верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь. Я сидел тогда за большим романом; но
дело все-таки кончилось тем, что я — вот засел теперь
в больнице и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру, то к чему бы, кажется, и писать записки?
Тогда за каждым кустом, за каждым деревом как будто еще кто-то жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с действительным; и, когда, бывало,
в глубоких долинах густел вечерний пар и седыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым ребрам нашего большого оврага, мы с Наташей, на берегу, держась за руки, с боязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали, что вот-вот выйдет кто-нибудь к нам или откликнется из тумана с овражьего
дна и нянины сказки окажутся настоящей, законной правдой.
Он забастовал и на другой же
день подал
в отставку.
В короткое время своего знакомства с Ихменевым он совершенно узнал, с кем имеет
дело, и понял, что Ихменева надо очаровать дружеским, сердечным образом, надобно привлечь к себе его сердце, и что без этого деньги не много сделают.
Николай Сергеич был
в восторге; успехи князя, слухи об его удачах, о его возвышении он принимал к сердцу, как будто
дело шло о родном его брате.
В самом
деле, это был премилейший мальчик: красавчик собою, слабый и нервный, как женщина, но вместе с тем веселый и простодушный, с душою отверстою и способною к благороднейшим ощущениям, с сердцем любящим, правдивым и признательным, — он сделался идолом
в доме Ихменевых.
Николай Сергеич, за неимением кой-каких бумаг, а главное, не имея ни покровителей, ни опытности
в хождении по таким
делам, тотчас же стал проигрывать
в своей тяжбе.
Раздраженный старик бросил все и решился наконец переехать
в Петербург, чтобы лично хлопотать о своем
деле, а
в губернии оставил за себя опытного поверенного.
Но оскорбление с обеих сторон было так сильно, что не оставалось и слова на мир, и раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб повернуть
дело в свою пользу, то есть,
в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба.
Сначала,
в первые
дни после их приезда, мне все казалось, что она как-то мало развилась
в эти годы, совсем как будто не переменилась и осталась такой же девочкой, как и была до нашей разлуки.
Но потом каждый
день я угадывал
в ней что-нибудь новое, до тех пор мне совсем незнакомое, как будто нарочно скрытое от меня, как будто девушка нарочно от меня пряталась, — и что за наслаждение было это отгадывание!
Ну как
в самом
деле объявить прямо, что не хочу служить, а хочу сочинять романы, а потому до времени их обманывал, говорил, что места мне не дают, а что я ищу из всех сил.
Но беспрерывные новые слухи, объявления
в журналах и наконец несколько похвальных слов, услышанных им обо мне от таких лиц, которым он с благоговением верил, заставили его изменить свой взгляд на
дело.
Каждый
день создавал он для меня новые карьеры и планы, и чего-чего не было
в этих планах!
— Да уж поскорей ему звезду, папаша, а то что
в самом
деле, атташе да атташе!
В ясный сентябрьский
день, перед вечером, вошел я к моим старикам больной, с замиранием
в душе и упал на стул чуть не
в обмороке, так что даже они перепугались, на меня глядя.
В первые
дни он слег
в постель от отчаяния.
Но боже, как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как
в этот роковой
день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила
в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там,
в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
Сердце упало во мне. Все это я предчувствовал, еще идя к ним; все это уже представлялось мне, как
в тумане, еще, может быть, задолго до этого
дня; но теперь слова ее поразили меня как громом.
Это еще последнее
дело, а знаешь ли ты, Наташа… (о боже, да ведь ты все это знаешь!) знаешь ли, что князь заподозрил твоего отца и мать, что они сами, нарочно, сводили тебя с Алешей, когда Алеша гостил у вас
в деревне?
— Ах, как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты
в самом
деле был нездоров, Ваня? Что ж я, и не спрошу! Все о себе говорю; ну, как же теперь твои
дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
Он вот поклянется тебе, да
в тот же
день, так же правдиво и искренно, другому отдастся; да еще сам первый к тебе придет рассказать об этом.
Ах, Ваня! — вскричала она вдруг и вся задрожала, — что если он
в самом
деле уж не любит меня!
Все это утро я возился с своими бумагами, разбирая их и приводя
в порядок. За неимением портфеля я перевез их
в подушечной наволочке; все это скомкалось и перемешалось. Потом я засел писать. Я все еще писал тогда мой большой роман; но
дело опять повалилось из рук; не тем была полна голова…
Я знал, что старик
дня три тому назад крепко прихворнул, и вдруг я встречаю его
в такую сырость на улице.
Я рассказал ему всю историю с Смитом, извиняясь, что смитовское
дело меня задержало, что, кроме того, я чуть не заболел и что за всеми этими хлопотами к ним, на Васильевский (они жили тогда на Васильевском), было далеко идти. Я чуть было не проговорился, что все-таки нашел случай быть у Наташи и
в это время, но вовремя замолчал.
Больной ведь он,
в такую погоду, на ночь глядя; ну, думаю, верно, за чем-нибудь важным; а чему ж и быть-то важнее известного вам
дела?
Прибавил я еще, что записка Наташи, сколько можно угадывать, написана ею
в большом волнении; пишет она, что сегодня вечером все решится, а что? — неизвестно; странно тоже, что пишет от вчерашнего
дня, а назначает прийти сегодня, и час определила: девять часов.
Князь-то видит,
в чем
дело, да и говорит: ты, графиня, не беспокойся.
Не сыскал ли он и
в самом
деле медальон, да и выбросил
в форточку.
— А что ж! — подхватил он вдруг, как будто раздраженный нашим молчанием, — чем скорей, тем лучше. Подлецом меня не сделают, хоть и решат, что я должен заплатить. Со мной моя совесть, и пусть решают. По крайней мере
дело кончено; развяжут, разорят… Брошу все и уеду
в Сибирь.
— Нет,
в самом
деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что
в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
Помню, у меня тут же мелькнула мысль: уж и
в самом
деле не сделал ли он перед этим какой-нибудь выходки, вроде предположений Анны Андреевны!
Чего доброго, не надоумил ли его господь и не ходил ли он
в самом
деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось
в его намерении, — как и должно было случиться, — и вот он воротился домой, рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища, на ком сорвать сердце за свою же слабость,и выбирая именно тех, кого наиболее подозревал
в таких же желаниях и чувствах.
Со слезами каялся он мне
в знакомстве с Жозефиной,
в то же время умоляя не говорить об этом Наташе; и когда, жалкий и трепещущий, он отправлялся, бывало, после всех этих откровенностей, со мною к ней (непременно со мною, уверяя, что боится взглянуть на нее после своего преступления и что я один могу поддержать его), то Наташа с первого же взгляда на него уже знала,
в чем
дело.
Тогдашние намерения князя женить сына на Катерине Федоровне Филимоновой, падчерице графини, были еще только
в проекте, но он сильно настаивал на этом проекте; он возил Алешу к будущей невесте, уговаривал его стараться ей понравиться, убеждал его и строгостями и резонами; но
дело расстроилось из-за графини.
Для формы же он продолжал изъявлять свое неудовольствие сыну: уменьшил и без того небогатое содержание его (он был чрезвычайно с ним скуп), грозил отнять все; но вскоре уехал
в Польшу, за графиней, у которой были там
дела, все еще без устали преследуя свой проект сватовства.
— И ты
в самом
деле думаешь, что он ходил ко мне?
За три
дня до моего ухода он приметил, что я грустна, тотчас же и сам загрустил до болезни, и — как ты думаешь? — чтоб развеселить меня, он придумал взять билет
в театр!..
— Нет, пойдем! Я тебя только ждала, Ваня! Я уже три
дня об этом думаю. Об этом-то
деле я и писала к тебе… Ты меня должен проводить; ты не должен отказать мне
в этом… Я тебя ждала… Три
дня… Там сегодня вечер… он там… пойдем!
— О боже мой! — вскрикнул он
в восторге, — если б только был виноват, я бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, — вот: она считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять
дней не езжу! Есть слухи, что я у невесты, — и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай руку, и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я не виноват, и ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
— Половина одиннадцатого! Я и был там… Но я сказался больным и уехал и — это первый, первый раз
в эти пять
дней, что я свободен, что я был
в состоянии урваться от них, и приехал к тебе, Наташа. То есть я мог и прежде приехать, но я нарочно не ехал! А почему? ты сейчас узнаешь, объясню; я затем и приехал, чтоб объяснить; только, ей-богу,
в этот раз я ни
в чем перед тобой не виноват, ни
в чем! Ни
в чем!
Мавра, вышедшая из кухни, стояла
в дверях и с серьезным негодованием смотрела на нас, досадуя, что не досталось Алеше хорошей головомойки от Наташи, как ожидала она с наслаждением все эти пять
дней, и что вместо того все так веселы.
В письме он прямо и просто — и заметьте себе, таким серьезным тоном, что я даже испугался, — объявлял мне, что
дело о моем сватовстве уже кончилось, что невеста моя совершенство; что я, разумеется, ее не стою, но что все-таки непременно должен на ней жениться.