Неточные совпадения
Глядя на нее, вы бы тотчас же согласились, что, наверно, прошло уже
лет двадцать, как она
в последний раз ела.
Дворник, служивший
в этом доме
лет пять и, вероятно, могший хоть что-нибудь разъяснить, ушел две недели перед этим к себе на родину, на побывку, оставив вместо себя своего племянника, молодого парня, еще не узнавшего лично и половины жильцов.
В то время, именно
год назад, я еще сотрудничал по журналам, писал статейки и твердо верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь. Я сидел тогда за большим романом; но дело все-таки кончилось тем, что я — вот засел теперь
в больнице и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру, то к чему бы, кажется, и писать записки?
Еще и теперь я не могу вспомнить эту повесть без какого-то странного сердечного движения, и когда я,
год тому назад, припомнил Наташе две первые строчки: «Альфонс, герой моей повести, родился
в Португалии; дон Рамир, его отец» и т. д., я чуть не заплакал.
Лет двадцати от роду он распорядился поступить
в гусары.
Все шло хорошо; но на шестом
году его службы случилось ему
в один несчастный вечер проиграть все свое состояние.
В деревне он прилежно занялся хозяйством и, тридцати пяти
лет от роду, женился на бедной дворяночке, Анне Андреевне Шумиловой, совершенной бесприданнице, но получившей образование
в губернском благородном пансионе у эмигрантки Мон-Ревеш, чем Анна Андреевна гордилась всю жизнь, хотя никто никогда не мог догадаться:
в чем именно состояло это образование.
Прошло несколько
лет, как вдруг
в соседнее имение, село Васильевское,
в котором считалось девятьсот душ, приехал из Петербурга помещик, князь Петр Александрович Валковский.
Лет пять после посещения Васильевского он прислал Николаю Сергеичу доверенность на покупку другого превосходнейшего имения
в четыреста душ,
в той же губернии.
Князь воспользовался этим достоинством вполне: после первого
года брака он оставил жену свою, родившую ему
в это время сына, на руках ее отца-откупщика
в Москве, а сам уехал служить
в — ю губернию, где выхлопотал, через покровительство одного знатного петербургского родственника, довольно видное место.
Говорят, что еще
в первый
год своего сожительства с женою он чуть не замучил ее своим грубым с ней обхождением.
Но
лет через семь умерла наконец княгиня, и овдовевший супруг ее немедленно переехал
в Петербург.
Воротился он из-за границы уже много
лет спустя,
в важном чине, и немедленно занял
в Петербурге весьма значительное место.
Я знал только, что сын его, воспитывавшийся сначала у графа, а потом
в лицее, окончил тогда курс наук девятнадцати
лет от роду.
Он выжил уже почти
год в изгнании,
в известные сроки писал к отцу почтительные и благоразумные письма и наконец до того сжился с Васильевским, что когда князь на
лето сам приехал
в деревню (о чем заранее уведомил Ихменевых), то изгнанник сам стал просить отца позволить ему как можно долее остаться
в Васильевском, уверяя, что сельская жизнь — настоящее его назначение.
В этот раз все делалось обратно
в сравнении с первым посещением Васильевского, четырнадцать
лет тому назад:
в это раз князь перезнакомился со всеми соседями, разумеется из важнейших; к Николаю же Сергеичу он никогда не ездил и обращался с ним как будто со своим подчиненным.
Уверяли, что Николай Сергеич, разгадав характер молодого князя, имел намерение употребить все недостатки его
в свою пользу; что дочь его Наташа (которой уже было тогда семнадцать
лет) сумела влюбить
в себя двадцатилетнего юношу; что и отец и мать этой любви покровительствовали, хотя и делали вид, что ничего не замечают; что хитрая и «безнравственная» Наташа околдовала, наконец, совершенно молодого человека, не видавшего
в целый
год, ее стараниями, почти ни одной настоящей благородной девицы, которых так много зреет
в почтенных домах соседних помещиков.
Мало того: что три
года тому назад при продаже рощи Николай Сергеич утаил
в свою пользу двенадцать тысяч серебром, что на это можно представить самые ясные, законные доказательства перед судом, тем более что на продажу рощи он не имел от князя никакой законной доверенности, а действовал по собственному соображению, убедив уже потом князя
в необходимости продажи и предъявив за рощу сумму несравненно меньше действительно полученной.
Итак, Ихменевы переехали
в Петербург. Не стану описывать мою встречу с Наташей после такой долгой разлуки. Во все эти четыре
года я не забывал ее никогда. Конечно, я сам не понимал вполне того чувства, с которым вспоминал о ней; но когда мы вновь свиделись, я скоро догадался, что она суждена мне судьбою.
Сначала,
в первые дни после их приезда, мне все казалось, что она как-то мало развилась
в эти
годы, совсем как будто не переменилась и осталась такой же девочкой, как и была до нашей разлуки.
Но не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце так, что я десять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, — не оттого, что не удалась мне моя карьера и что не было у меня еще ни славы, ни денег; не оттого, что я еще не какой-нибудь «атташе» и далеко было до того, чтоб меня послали для поправления здоровья
в Италию; а оттого, что можно прожить десять
лет в один
год, и прожила
в этот
год десять
лет и моя Наташа.
Но боже, как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как
в этот роковой день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только
год тому назад, не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила
в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там,
в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
— И, ангел мой, что прощаться, далекий ли путь! На тебя хоть ветер подует; смотри, какая ты бледненькая. Ах! да ведь я и забыла (все-то я забываю!) — ладонку я тебе кончила; молитву зашила
в нее, ангел мой; монашенка из Киева научила прошлого
года; пригодная молитва; еще давеча зашила. Надень, Наташа. Авось господь бог тебе здоровья пошлет. Одна ты у нас.
Ведь он весь поседел
в эти два
года, — взгляни на него!
Отец непременно хочет, чтоб он женился на ней, а отец, ведь ты знаешь, — ужасный интриган; он все пружины
в ход пустил: и
в десять
лет такого случая не нажить.
Он был не по
летам наивен и почти ничего не понимал из действительной жизни; впрочем, и
в сорок
лет ничего бы, кажется,
в ней не узнал.
Помню, пришло мне тоже на мысль, как бы хорошо было, если б каким-нибудь волшебством или чудом совершенно забыть все, что было, что прожилось
в последние
годы; все забыть, освежить голову и опять начать с новыми силами.
Это была маленькая, худенькая девочка,
лет семи-восьми, не больше, одетая
в грязные отрепья; маленькие ножки ее были обуты на босу ногу
в дырявые башмаки. Она силилась прикрыть свое дрожащее от холоду тельце каким-то ветхим подобием крошечного капота, из которого она давно уже успела вырасти.
Помнишь, голубчик, или не помнишь? был у меня медальончик,
в золото оправленный, так для сувенира сделано, а
в нем портрет Наташечки,
в детских
летах; восьми
лет она тогда была, ангельчик мой.
И потому графиня, которая прежде была против сватовства, страшно обрадовалась сегодня моему успеху у княгини, но это
в сторону, а вот что главное: Катерину Федоровну я знал еще с прошлого
года; но ведь я был тогда еще мальчиком и ничего не мог понимать, а потому ничего и не разглядел тогда
в ней…
Алеша без характера, легкомыслен, чрезвычайно нерассудителен,
в двадцать два
года еще совершенно ребенок и разве только с одним достоинством, с добрым сердцем, — качество даже опасное при других недостатках.
Я не мальчик; я не мог бы
в мои
лета решиться на шаг необдуманный.
Немного погодя отворилась дверь с подвальной лестницы
в нижний этаж, и на ступеньках ее показалась, вероятно привлеченная криком, бедно одетая средних
лет женщина, благообразной и скромной наружности.
— А ты бы лучше язык-то на привязи подержала! — раздался позади нас мужской голос. Это был пожилых
лет человек
в халате и
в кафтане сверх халата, с виду мещанин — мастеровой, муж моей собеседницы.
Товарищ его был уже
лет пятидесяти, толстый, пузатый, одетый довольно небрежно, тоже с большой булавкой
в галстуке, лысый и плешивый, с обрюзглым, пьяным и рябым лицом и
в очках на носу, похожем на пуговку.
Я было уж к свадебной церемонии и сапоги крепкие занимать хотел, потому у самого были уж полтора
года в дырьях…
— Нет, видишь, Ваня, — продолжала она, держа одну свою ручку на моем плече, другою сжимая мне руку, а глазками заискивая
в моих глазах, — мне показалось, что он был как-то мало проникнут… он показался мне таким уж mari [мужем (франц.)], — знаешь, как будто десять
лет женат, но все еще любезный с женой человек.
За столом, напротив Сизобрюхова, сидело отвратительное существо
лет сорока и рябое,
в черном тафтяном платье и с бронзовыми браслетами и брошками.
— Ну, и ступайте. А то целый
год больна буду, так вам целый
год из дому не уходить, — и она попробовала улыбнуться и как-то странно взглянула на меня, как будто борясь с каким-то добрым чувством, отозвавшимся
в ее сердце. Бедняжка! Добренькое, нежное ее сердце выглядывало наружу, несмотря на всю ее нелюдимость и видимое ожесточение.
Это был странный рассказ о таинственных, даже едва понятных отношениях выжившего из ума старика с его маленькой внучкой, уже понимавшей его, уже понимавшей, несмотря на свое детство, многое из того, до чего не развивается иной
в целые
годы своей обеспеченной и гладкой жизни.
Целый
год думала: вот придет гость, настоящий гость, мы все это и покажем, и угостим: и люди похвалят, и самим любо будет; а что его, дурака, напомадила, так он и не стоит того; ему бы все
в грязном ходить.
Было понятно, что рассчитывали меня продержать весь вечер. Александра Семеновна целый
год ожидала гостя и теперь готовилась отвести на мне душу. Все это было не
в моих расчетах.
— Постой, Маслобоев, про которую ты поездку говоришь?
В котором
году?
Я крепко пьян, но слушай: если когда-нибудь, близко ли, далеко ли, теперь ли, или на будущий
год, тебе покажется, что Маслобоев против тебя
в чем-нибудь схитрил (и, пожалуйста, не забудь этого слова схитрил), — то знай, что без злого умысла.
Носился слух, что графиня на
лето едет
в свое имение (разоренное и перезаложенное),
в Симбирскую губернию, и что князь сопровождает ее.
Она
в иных случаях как будто пренебрегала уменьем владеть собою, ставя прежде всего истину, а всякую жизненную выдержку считала за условный предрассудок и, кажется, тщеславилась таким убеждением, что случается со многими пылкими людьми, даже и не
в очень молодых
годах.
Он из доброты своей души, созданной, кажется, из патоки, и оттого, что влюбился тогда
в меня и сам же захвалил меня самому себе, — решился ничему не верить и не поверил; то есть факту не поверил и двенадцать
лет стоял за меня горой до тех пор, пока до самого не коснулось.
— Гром-то как рано
в эту весну, — сказал старик. — А вот
в тридцать седьмом
году, помню,
в наших местах был еще раньше.
А мне ты снилась чуть не каждую ночь, и каждую ночь ты ко мне приходила, и я над тобой плакал, а один раз ты, как маленькая, пришла, помнишь, когда еще тебе только десять
лет было и ты на фортепьяно только что начинала учиться, — пришла
в коротеньком платьице,
в хорошеньких башмачках и с ручками красненькими… ведь у ней красненькие такие ручки были тогда, помнишь, Аннушка? — пришла ко мне, на колени села и обняла меня…
Я замечаю, что Наташа
в последнее время стала страшно ревнива к моим литературным успехам, к моей славе. Она перечитывает все, что я
в последний
год напечатал, поминутно расспрашивает о дальнейших планах моих, интересуется каждой критикой, на меня написанной, сердится на иные и непременно хочет, чтоб я высоко поставил себя
в литературе. Желания ее выражаются до того сильно и настойчиво, что я даже удивляюсь теперешнему ее направлению.