Неточные совпадения
Весь этот
день я ходил по городу и искал себе квартиру.
— И что мне за
дело до
всех этих скучных немцев?
В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика было столько вызывающего на жалость, столько такого, отчего иногда сердце точно перевертывается в груди, что
вся публика, начиная с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд на
дело.
Затем, улыбнувшись какой-то странной, совершенно не подходящей к
делу улыбкой, ускоренным, неровным шагом вышел из кондитерской, оставив на месте Азорку.
Все стояли в изумлении; послышались восклицания.
Иван Карлович был наконец пойман и уличен на
деле, очень обиделся, много говорил про немецкую честность; но, несмотря на
все это, был прогнан и даже с некоторым бесславием.
Раздраженный старик бросил
все и решился наконец переехать в Петербург, чтобы лично хлопотать о своем
деле, а в губернии оставил за себя опытного поверенного.
Но оскорбление с обеих сторон было так сильно, что не оставалось и слова на мир, и раздраженный князь употреблял
все усилия, чтоб повернуть
дело в свою пользу, то есть, в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба.
Сначала, в первые
дни после их приезда, мне
все казалось, что она как-то мало развилась в эти годы, совсем как будто не переменилась и осталась такой же девочкой, как и была до нашей разлуки.
Ну как в самом
деле объявить прямо, что не хочу служить, а хочу сочинять романы, а потому до времени их обманывал, говорил, что места мне не дают, а что я ищу из
всех сил.
Старик уже отбросил
все мечты о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова
дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Разумеется, надо, чтобы
все это и с твоей стороны было благородно; чтоб за
дело, за настоящее
дело деньги и почести брать, а не так, чтоб как-нибудь там, по протекции…
Но боже, как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как в этот роковой
день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку и
вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
— Наташенька, деточка моя, дочка моя, милочка, что с тобою! — вскричал он наконец, и слезы градом хлынули из глаз его. — Отчего ты тоскуешь? Отчего плачешь и
день и ночь? Ведь я
все вижу; я ночей не сплю, встаю и слушаю у твоей комнаты!.. Скажи мне
все, Наташа, откройся мне во
всем, старику, и мы…
Сердце упало во мне.
Все это я предчувствовал, еще идя к ним;
все это уже представлялось мне, как в тумане, еще, может быть, задолго до этого
дня; но теперь слова ее поразили меня как громом.
Это еще последнее
дело, а знаешь ли ты, Наташа… (о боже, да ведь ты
все это знаешь!) знаешь ли, что князь заподозрил твоего отца и мать, что они сами, нарочно, сводили тебя с Алешей, когда Алеша гостил у вас в деревне?
Все, кому
дело известно, оправдают теперь князя и обвинят тебя и твоего отца.
— Ах, как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в самом
деле был нездоров, Ваня? Что ж я, и не спрошу!
Все о себе говорю; ну, как же теперь твои
дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
Ах, Ваня! — вскричала она вдруг и
вся задрожала, — что если он в самом
деле уж не любит меня!
Дней через пять после смерти Смита я переехал на его квартиру.
Весь тот
день мне было невыносимо грустно. Погода была ненастная и холодная; шел мокрый снег, пополам с дождем.
Все это утро я возился с своими бумагами, разбирая их и приводя в порядок. За неимением портфеля я перевез их в подушечной наволочке;
все это скомкалось и перемешалось. Потом я засел писать. Я
все еще писал тогда мой большой роман; но
дело опять повалилось из рук; не тем была полна голова…
Я рассказал ему
всю историю с Смитом, извиняясь, что смитовское
дело меня задержало, что, кроме того, я чуть не заболел и что за
всеми этими хлопотами к ним, на Васильевский (они жили тогда на Васильевском), было далеко идти. Я чуть было не проговорился, что все-таки нашел случай быть у Наташи и в это время, но вовремя замолчал.
Прибавил я еще, что записка Наташи, сколько можно угадывать, написана ею в большом волнении; пишет она, что сегодня вечером
все решится, а что? — неизвестно; странно тоже, что пишет от вчерашнего
дня, а назначает прийти сегодня, и час определила: девять часов.
(Я ведь согрешила, да ее раз на кофей и позвала, когда мой на
все утро по
делам уезжал.)
— А что ж! — подхватил он вдруг, как будто раздраженный нашим молчанием, — чем скорей, тем лучше. Подлецом меня не сделают, хоть и решат, что я должен заплатить. Со мной моя совесть, и пусть решают. По крайней мере
дело кончено; развяжут, разорят… Брошу
все и уеду в Сибирь.
— Ну, вот по крайней мере, хоть ты, Иван,
дело говоришь. Я так и думал. Брошу
все и уеду.
Со слезами каялся он мне в знакомстве с Жозефиной, в то же время умоляя не говорить об этом Наташе; и когда, жалкий и трепещущий, он отправлялся, бывало, после
всех этих откровенностей, со мною к ней (непременно со мною, уверяя, что боится взглянуть на нее после своего преступления и что я один могу поддержать его), то Наташа с первого же взгляда на него уже знала, в чем
дело.
Алеша проговорился мне тайком, что отец как будто немножко и рад был
всей этой истории: ему нравилось во
всем этом
деле унижение Ихменева.
Для формы же он продолжал изъявлять свое неудовольствие сыну: уменьшил и без того небогатое содержание его (он был чрезвычайно с ним скуп), грозил отнять
все; но вскоре уехал в Польшу, за графиней, у которой были там
дела,
все еще без устали преследуя свой проект сватовства.
— Пусть мы вместе,
все вместе расстанемся! — перебила она с сверкающим взглядом. — Я сама его благословлю на это. Но тяжело, Ваня, когда он сам, первый, забудет меня? Ах, Ваня, какая это мука! Я сама не понимаю себя: умом выходит так, а на
деле не так! Что со мною будет!
— И вот уже пять
дней, каждый час, каждую минуту… Во сне ли, сплю ли —
все об нем, об нем! Знаешь, Ваня: пойдем туда, проводи меня!
— О боже мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только был виноват, я бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, — вот: она считает меня виноватым;
все против меня,
все видимости против меня! Я пять
дней не езжу! Есть слухи, что я у невесты, — и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай руку, и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я не виноват, и ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
— Да дайте же, дайте мне рассказать, — покрывал нас
всех Алеша своим звонким голосом. — Они думают, что
все это, как и прежде… что я с пустяками приехал… Я вам говорю, что у меня самое интересное
дело. Да замолчите ли вы когда-нибудь!
Мавра, вышедшая из кухни, стояла в дверях и с серьезным негодованием смотрела на нас, досадуя, что не досталось Алеше хорошей головомойки от Наташи, как ожидала она с наслаждением
все эти пять
дней, и что вместо того
все так веселы.
— Ступай, Мавра, ступай, — отвечал он, махая на нее руками и торопясь прогнать ее. — Я буду рассказывать
все, что было,
все, что есть, и
все, что будет, потому что я
все это знаю. Вижу, друзья мои, вы хотите знать, где я был эти пять
дней, — это-то я и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и, во-первых, я тебя
все время обманывал, Наташа,
все это время, давным-давно уж обманывал, и это-то и есть самое главное.
— Ну, как не знать! — отозвалась Мавра, просунув к нам свою голову, —
все в три же первые
дня рассказал. Не тебе бы хитрить!
— А господь его знает, совсем и не разберешь, как он решил; а я вовсе не болтун, я
дело говорю: он даже и не решал, а только на
все мои рассуждения улыбался, но такой улыбкой, как будто ему жалко меня.
Тотчас же
всего достиг, в какой-нибудь один
день все переменилось!
Дело в том, что княгиня, за
все ее заграничные штуки, пожалуй, еще ее и не примет, а княгиня не примет, так и другие, пожалуй, не примут; так вот и удобный случай — сватовство мое с Катей.
Катя только слушается ее беспрекословно и как будто уговорилась с ней в этом; четыре
дня тому назад, после
всех моих наблюдений, я решился исполнить мое намерение и сегодня вечером исполнил его.
Это: рассказать
все Кате, признаться ей во
всем, склонить ее на нашу сторону и тогда разом покончить
дело…
—
Все, решительно
все, — отвечал Алеша, — и благодарю бога, который внушил мне эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре
дня тому назад я решил так: удалиться от вас и кончить
все самому. Если б я был с вами, я бы
все колебался, я бы слушал вас и никогда бы не решился. Один же, поставив именно себя в такое положение, что каждую минуту должен был твердить себе, что надо кончить и что я долженкончить, я собрался с духом и — кончил! Я положил воротиться к вам с решением и воротился с решением!
— Мой приход к вам в такой час и без доклада — странен и вне принятых правил; но я надеюсь, вы поверите, что, по крайней мере, я в состоянии сознать
всю эксцентричность моего поступка. Я знаю тоже, с кем имею
дело; знаю, что вы проницательны и великодушны. Подарите мне только десять минут, и я надеюсь, вы сами меня поймете и оправдаете.
— Вы не ошибаетесь, — повторила Наташа, у которой пылало
все лицо и глаза сияли каким-то странным блеском, точно вдохновением. Диалектика князя начинала производить свое действие. — Я пять
дней не видала Алеши, — прибавила она. —
Все это он сам выдумал, сам и исполнил.
Но
все это я сообразил потом; тогда же было другое
дело.
— То-то я и говорю, что он такой деликатный. А как хвалил тебя! Я ведь говорил тебе… говорил! Нет, он может
все понимать и чувствовать! А про меня как про ребенка говорил; все-то они меня так почитают! Да что ж, я ведь и в самом
деле такой.
— Поезжай, поезжай, голубчик. Это ты хорошо придумал. И непременно покажись ему, слышишь? А завтра приезжай как можно раньше. Теперь уж не будешь от меня по пяти
дней бегать? — лукаво прибавила она, лаская его взглядом.
Все мы были в какой-то тихой, в какой-то полной радости.
В два
дня все платье изорвала, в кусочки изорвала да в клочочки; да так и ходит, так и ходит!
Я вышел из этого дома в раздумье и в глубоком волнении. Сделать я ничего не мог, но чувствовал, что мне тяжело оставить
все это так. Некоторые слова гробовщицы особенно меня возмутили. Тут скрывалось какое-то нехорошее
дело: я это предчувствовал.
— Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего не могу теперь отвечать, а почему — долго рассказывать. Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь:
все расскажу тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь, что приду к тебе и приду много раз. Но вот в чем
дело: ты со мной откровенен, а потому и я решаюсь спросить у тебя совета, тем более что ты в этих
делах мастак.
И я рассказал ему
всю историю Смита и его внучки, начиная с самой кондитерской. Странное
дело: когда я рассказывал, мне по глазам его показалось, что он кой-что знает из этой истории. Я спросил его об этом.