Неточные совпадения
Все
были между собою знакомы, и все взаимно уважали
друг друга.
Ваня, послушай, если я и люблю Алешу, как безумная, как сумасшедшая, то тебя, может
быть, еще больше, как
друга моего, люблю.
А что он увлекся, так ведь стоит только мне неделю с ним не видаться, он и забудет меня и полюбит
другую, а потом как увидит меня, то и опять у ног моих
будет.
Я вот теперь защищаю его перед тобой; а он, может
быть, в эту же минуту с
другою и смеется про себя… а я, я, низкая, бросила все и хожу по улицам, ищу его…
Кажется, пусть бы он и
другую любил, только бы при мне это
было, чтоб и я тут подле
была…
Ведь сделаться семейным человеком не шутка; тогда уж я
буду не мальчик… то
есть я хотел сказать, что я
буду такой же, как и
другие… ну, там семейные люди.
Через минуту я выбежал за ней в погоню, ужасно досадуя, что дал ей уйти! Она так тихо вышла, что я не слыхал, как отворила она
другую дверь на лестницу. С лестницы она еще не успела сойти, думал я, и остановился в сенях прислушаться. Но все
было тихо, и не слышно
было ничьих шагов. Только хлопнула где-то дверь в нижнем этаже, и опять все стало тихо.
И он начал выбрасывать из бокового кармана своего сюртука разные бумаги, одну за
другою, на стол, нетерпеливо отыскивая между ними ту, которую хотел мне показать; но нужная бумага, как нарочно, не отыскивалась. В нетерпении он рванул из кармана все, что захватил в нем рукой, и вдруг — что-то звонко и тяжело упало на стол… Анна Андреевна вскрикнула. Это
был потерянный медальон.
— Такое средство одно, — сказал я, — разлюбить его совсем и полюбить
другого. Но вряд ли это
будет средством. Ведь ты знаешь его характер? Вот он к тебе пять дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил тебя; тебе стоит только написать ему, что ты сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит к тебе.
— Ничего не знаю,
друг мой, даю тебе честное слово; с тобой я
был всегда откровенен. Впрочем, я вот что еще думаю: может
быть, он вовсе не влюблен в падчерицу графини так сильно, как мы думаем. Так, увлечение…
— Ступай, Мавра, ступай, — отвечал он, махая на нее руками и торопясь прогнать ее. — Я
буду рассказывать все, что
было, все, что
есть, и все, что
будет, потому что я все это знаю. Вижу,
друзья мои, вы хотите знать, где я
был эти пять дней, — это-то я и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и, во-первых, я тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давно уж обманывал, и это-то и
есть самое главное.
— А то, что не хочу никакой
другой невесты, а что у меня
есть своя, — это ты.
Мы оба хитрим, выжидаем, ловим
друг друга, и
будь уверена, что и на нашей улице
будет праздник.
Мы с ней дали
друг другу слово
быть как брат с сестрой.
Вы обе созданы
быть одна
другой сестрами и должны любить
друг друга.
— Жаль, Наташа! Но мы
будем все трое любить
друг друга, и тогда…
Он окинул нас быстрым, внимательным взглядом. По этому взгляду еще нельзя
было угадать: явился он врагом или
другом? Но опишу подробно его наружность. В этот вечер он особенно поразил меня.
Но
есть обстоятельства, когда надо допустить и
другие соображения, когда нельзя все мерить на одну мерку…
— А как я-то счастлив! Я более и более
буду узнавать вас! но… иду! И все-таки я не могу уйти, чтоб не пожать вашу руку, — продолжал он, вдруг обращаясь ко мне. — Извините! Мы все теперь говорим так бессвязно… Я имел уже несколько раз удовольствие встречаться с вами, и даже раз мы
были представлены
друг другу. Не могу выйти отсюда, не выразив, как бы мне приятно
было возобновить с вами знакомство.
— Да, вы правы, мне тоже. Я давно знаю, что вы настоящий, искренний
друг Натальи Николаевны и моего сына. Я надеюсь
быть между вами троими четвертым. Не так ли? — прибавил он, обращаясь к Наташе.
— Да, он наш искренний
друг, и мы должны
быть все вместе! — отвечала с глубоким чувством Наташа. Бедненькая! Она так и засияла от радости, когда увидела, что князь не забыл подойти ко мне. Как она любила меня!
— Я встречал много поклонников вашего таланта, — продолжал князь, — и знаю двух самых искренних ваших почитательниц. Им так приятно
будет узнать вас лично. Это графиня, мой лучший
друг, и ее падчерица, Катерина Федоровна Филимонова. Позвольте мне надеяться, что вы не откажете мне в удовольствии представить вас этим дамам.
— Ты как будто на него сердишься, Ваня? А какая, однако ж, я дурная, мнительная и какая тщеславная! Не смейся; я ведь перед тобой ничего не скрываю. Ах, Ваня,
друг ты мой дорогой! Вот если я
буду опять несчастна, если опять горе придет, ведь уж ты, верно,
будешь здесь подле меня; один, может
быть, и
будешь! Чем заслужу я тебе за все! Не проклинай меня никогда, Ваня!..
Я убеждал ее горячо и сам не знаю, чем влекла она меня так к себе. В чувстве моем
было еще что-то
другое, кроме одной жалости. Таинственность ли всей обстановки, впечатление ли, произведенное Смитом, фантастичность ли моего собственного настроения, — не знаю, но что-то непреодолимо влекло меня к ней. Мои слова, казалось, ее тронули; она как-то странно поглядела на меня, но уж не сурово, а мягко и долго; потом опять потупилась как бы в раздумье.
На дрожках ей
было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться, схватывалась за мое пальто левой рукой, грязной, маленькой, в каких-то цыпках. В
другой руке она крепко держала свои книги; видно
было по всему, что книги эти ей очень. дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила свою ногу, и, к величайшему удивлению моему, я увидел, что она
была в одних дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился
было ни о чем ее не расспрашивать, но тут опять не мог утерпеть.
— Ах, боже мой, да ведь ты живешь же у кого-нибудь! Ты бы попросила у
других чулки, коли надо
было выйти.
Я поехал. Но, проехав по набережной несколько шагов, отпустил извозчика и, воротившись назад в Шестую линию, быстро перебежал на
другую сторону улицы. Я увидел ее; она не успела еще много отойти, хотя шла очень скоро и все оглядывалась; даже остановилась
было на минутку, чтоб лучше высмотреть: иду ли я за ней или нет? Но я притаился в попавшихся мне воротах, и она меня не заметила. Она пошла далее, я за ней, все по
другой стороне улицы.
Я даже знаю какая и предугадываю, что Митрошка, а не кто
другой, известил меня, что Архипов с Сизобрюховым
будут здесь и шныряют по этим местам за каким-то скверным делом.
— Нет, видишь, Ваня, — продолжала она, держа одну свою ручку на моем плече,
другою сжимая мне руку, а глазками заискивая в моих глазах, — мне показалось, что он
был как-то мало проникнут… он показался мне таким уж mari [мужем (франц.)], — знаешь, как будто десять лет женат, но все еще любезный с женой человек.
Наташу, против ожидания, я застал опять одну, и — странное дело, мне показалось, что она вовсе не так
была мне в этот раз рада, как вчера и вообще в
другие разы. Как будто я ей в чем-нибудь досадил или помешал. На мой вопрос:
был ли сегодня Алеша? — она отвечала: разумеется,
был, но недолго. Обещался сегодня вечером
быть, — прибавила она, как бы в раздумье.
Я видел, что она хочет зачем-то замять наш разговор и свернуть на
другое. Я оглядел ее пристальнее: она
была видимо расстроена. Впрочем, заметив, что я пристально слежу за ней и в нее вглядываюсь, она вдруг быстро и как-то гневно взглянула на меня и с такою силою, что как будто обожгла меня взглядом. «У нее опять горе, — подумал я, — только она говорить мне не хочет».
— Нужда, — проговорила она про себя, что-то обдумывая, — нужда-то, пожалуй,
есть в тебе, Ваня, но лучше уж в
другой раз.
Был у наших?
— Пусть погубит, пусть мучает, — с жаром подхватила Елена, — не я первая;
другие и лучше меня, да мучаются. Это мне нищая на улице говорила. Я бедная и хочу
быть бедная. Всю жизнь
буду бедная; так мне мать велела, когда умирала. Я работать
буду… Я не хочу это платье носить…
— Я завтра же тебе куплю
другое. Я и книжки твои тебе принесу. Ты
будешь у меня жить. Я тебя никому не отдам, если сама не захочешь; успокойся…
—
Друг мой, — сказал я, подходя к ней, — не сердись за это. Я потому запираю, что может кто-нибудь прийти. Ты же больная, пожалуй испугаешься. Да и бог знает, кто еще придет; может
быть, Бубнова вздумает прийти…
— Она все говорит, что никуда от меня не пойдет. Да и бог знает, как там ее примут, так что я и не знаю. Ну что,
друг мой, как ты? Ты вчера
была как будто нездорова! — спросил я ее робея.
— Послушайте, Николай Сергеич, — отвечал я наконец, решившись сказать главное слово, без которого мы бы не понимали
друг друга. — Можете ли вы
быть со мною совершенно откровенны?
Попреки, унижения, подруга мальчишки, который уж и теперь тяготится ее любовью, а как женится — тотчас же начнет ее не уважать, обижать, унижать; в то же время сила страсти с ее стороны, по мере охлаждения с
другой; ревность, муки, ад, развод, может
быть, само преступление… нет, Ваня!
— Гм… хорошо,
друг мой, пусть
будет по-твоему! Я пережду, до известного времени, разумеется. Посмотрим, что сделает время. Но вот что,
друг мой: дай мне честное слово, что ни там, ни Анне Андреевне ты не объявишь нашего разговора?
— Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне так и скажу, в каком ты положении. Не надо ли доктора? Завтра навещу тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь, если только сам
буду ноги таскать. А теперь лег бы ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась! Слушай,
друг мой! Вот еще пять рублей; это девочке. Ты, впрочем, ей не говори, что я дал, а так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль что понадобится! Прощай,
друг мой…
— Да; но он только в последний месяц стал совсем забываться. Сидит, бывало, здесь целый день, и, если б я не приходила к нему, он бы и
другой, и третий день так сидел, не
пивши, не
евши. А прежде он
был гораздо лучше.
— Не знаю. А там нам так хорошо
было жить, — и глаза Нелли засверкали. — Мамаша жила одна, со мной. У ней
был один
друг, добрый, как вы… Он ее еще здесь знал. Но он там умер, мамаша и воротилась…
— Нелли, — сказал я, — вот ты теперь больна, расстроена, а я должен тебя оставить одну, взволнованную и в слезах.
Друг мой! Прости меня и узнай, что тут
есть тоже одно любимое и непрощенное существо, несчастное, оскорбленное и покинутое. Она ждет меня. Да и меня самого влечет теперь после твоего рассказа так, что я, кажется, не перенесу, если не увижу ее сейчас, сию минуту…
— Полно, Наташа, — спешил я разуверить ее. — Ведь я
был очень болен всю ночь: даже и теперь едва стою на ногах, оттого и не заходил ни вечером вчера, ни сегодня, а ты и думаешь, что я рассердился…
Друг ты мой дорогой, да разве я не знаю, что теперь в твоей душе делается?
— Вы
были у меня во вторник, поздно вечером; на
другое утро он заезжал ко мне на полчаса, и с тех пор я его не видала ни разу.
Катя вчера и сегодня говорила мне, что не может женщина простить такую небрежность (ведь она все знает, что
было у нас здесь во вторник; я на
другой же день рассказал).
Но начну сначала: во-первых, Наташа, если б ты могла только слышать, что она говорила мне про тебя, когда я на
другой день, в среду, рассказал ей, что здесь между нами
было…
Она говорила о долге, о назначении нашем, о том, что мы все должны служить человечеству, и так как мы совершенно сошлись, в какие-нибудь пять-шесть часов разговора, то кончили тем, что поклялись
друг другу в вечной дружбе и в том, что во всю жизнь нашу
будем действовать вместе!
— Вот видишь: у Кати
есть два дальние родственника, какие-то кузены, Левинька и Боринька, один студент, а
другой просто молодой человек.
Но, главное, мы дали
друг другу слово
быть совершенно между собой откровенными и прямо говорить
друг другу все о самих себе, не стесняясь.