Неточные совпадения
Кстати: мне всегда приятнее
было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом
деле писать их, и, право, это
было не от лености.
К тому же я целый
день был на ногах и устал.
В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика
было столько вызывающего на жалость, столько такого, отчего иногда сердце точно перевертывается в груди, что вся публика, начиная с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд на
дело.
«А кто знает, — думал я, — может
быть, кто-нибудь и наведается о старике!» Впрочем, прошло уже пять
дней, как он умер, а еще никто не приходил.
Немного спустя он
был уже у них совершенно запросто, ездил каждый
день, приглашал их к себе, острил, рассказывал анекдоты, играл на скверном их фортепьяно,
пел.
Иван Карлович
был наконец пойман и уличен на
деле, очень обиделся, много говорил про немецкую честность; но, несмотря на все это,
был прогнан и даже с некоторым бесславием.
Николай Сергеич
был в восторге; успехи князя, слухи об его удачах, о его возвышении он принимал к сердцу, как будто
дело шло о родном его брате.
В самом
деле, это
был премилейший мальчик: красавчик собою, слабый и нервный, как женщина, но вместе с тем веселый и простодушный, с душою отверстою и способною к благороднейшим ощущениям, с сердцем любящим, правдивым и признательным, — он сделался идолом в доме Ихменевых.
Но оскорбление с обеих сторон
было так сильно, что не оставалось и слова на мир, и раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб повернуть
дело в свою пользу, то
есть, в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба.
Сначала, в первые
дни после их приезда, мне все казалось, что она как-то мало развилась в эти годы, совсем как будто не переменилась и осталась такой же девочкой, как и
была до нашей разлуки.
Но потом каждый
день я угадывал в ней что-нибудь новое, до тех пор мне совсем незнакомое, как будто нарочно скрытое от меня, как будто девушка нарочно от меня пряталась, — и что за наслаждение
было это отгадывание!
Дела его шли худо; он негодовал, выходил из себя, возился с деловыми бумагами, и ему
было не до нас.
Каждый
день создавал он для меня новые карьеры и планы, и чего-чего не
было в этих планах!
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова
дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек
есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Разумеется, надо, чтобы все это и с твоей стороны
было благородно; чтоб за
дело, за настоящее
дело деньги и почести брать, а не так, чтоб как-нибудь там, по протекции…
Но боже, как она
была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как в этот роковой
день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
Сердце упало во мне. Все это я предчувствовал, еще идя к ним; все это уже представлялось мне, как в тумане, еще, может
быть, задолго до этого
дня; но теперь слова ее поразили меня как громом.
— Ах, как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в самом
деле был нездоров, Ваня? Что ж я, и не спрошу! Все о себе говорю; ну, как же теперь твои
дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
— Он, может
быть, и совсем не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего
дня он писал, что если я не дам ему слова прийти, то он поневоле должен отложить свое решение — ехать и обвенчаться со мною; а отец увезет его к невесте. И так просто, так натурально написал, как будто это и совсем ничего… Что если он и вправду поехал к ней,Ваня?
Дней через пять после смерти Смита я переехал на его квартиру. Весь тот
день мне
было невыносимо грустно. Погода
была ненастная и холодная; шел мокрый снег, пополам с дождем.
Все это утро я возился с своими бумагами, разбирая их и приводя в порядок. За неимением портфеля я перевез их в подушечной наволочке; все это скомкалось и перемешалось. Потом я засел писать. Я все еще писал тогда мой большой роман; но
дело опять повалилось из рук; не тем
была полна голова…
Я рассказал ему всю историю с Смитом, извиняясь, что смитовское
дело меня задержало, что, кроме того, я чуть не заболел и что за всеми этими хлопотами к ним, на Васильевский (они жили тогда на Васильевском),
было далеко идти. Я чуть
было не проговорился, что все-таки нашел случай
быть у Наташи и в это время, но вовремя замолчал.
— Ну, так и
есть! — вскричал он с таким увлечением, как будто это
дело близко, родственно до него касалось и как будто умерший Б.
был его брат родной.
Больной ведь он, в такую погоду, на ночь глядя; ну, думаю, верно, за чем-нибудь важным; а чему ж и быть-то важнее известного вам
дела?
Чего доброго, не надоумил ли его господь и не ходил ли он в самом
деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось в его намерении, — как и должно
было случиться, — и вот он воротился домой, рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища, на ком сорвать сердце за свою же слабость,и выбирая именно тех, кого наиболее подозревал в таких же желаниях и чувствах.
Вещи продолжали продаваться, Наташа продала даже свои платья и стала искать работы; когда Алеша узнал об этом, отчаянию его не
было пределов: он проклинал себя, кричал, что сам себя презирает, а между тем ничем не поправил
дела.
Тогдашние намерения князя женить сына на Катерине Федоровне Филимоновой, падчерице графини,
были еще только в проекте, но он сильно настаивал на этом проекте; он возил Алешу к будущей невесте, уговаривал его стараться ей понравиться, убеждал его и строгостями и резонами; но
дело расстроилось из-за графини.
Алеша проговорился мне тайком, что отец как будто немножко и рад
был всей этой истории: ему нравилось во всем этом
деле унижение Ихменева.
Для формы же он продолжал изъявлять свое неудовольствие сыну: уменьшил и без того небогатое содержание его (он
был чрезвычайно с ним скуп), грозил отнять все; но вскоре уехал в Польшу, за графиней, у которой
были там
дела, все еще без устали преследуя свой проект сватовства.
— Такое средство одно, — сказал я, — разлюбить его совсем и полюбить другого. Но вряд ли это
будет средством. Ведь ты знаешь его характер? Вот он к тебе пять
дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил тебя; тебе стоит только написать ему, что ты сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит к тебе.
— Пусть мы вместе, все вместе расстанемся! — перебила она с сверкающим взглядом. — Я сама его благословлю на это. Но тяжело, Ваня, когда он сам, первый, забудет меня? Ах, Ваня, какая это мука! Я сама не понимаю себя: умом выходит так, а на
деле не так! Что со мною
будет!
— О боже мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только
был виноват, я бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, — вот: она считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять
дней не езжу!
Есть слухи, что я у невесты, — и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай руку, и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я не виноват, и ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
— Половина одиннадцатого! Я и
был там… Но я сказался больным и уехал и — это первый, первый раз в эти пять
дней, что я свободен, что я
был в состоянии урваться от них, и приехал к тебе, Наташа. То
есть я мог и прежде приехать, но я нарочно не ехал! А почему? ты сейчас узнаешь, объясню; я затем и приехал, чтоб объяснить; только, ей-богу, в этот раз я ни в чем перед тобой не виноват, ни в чем! Ни в чем!
— Ступай, Мавра, ступай, — отвечал он, махая на нее руками и торопясь прогнать ее. — Я
буду рассказывать все, что
было, все, что
есть, и все, что
будет, потому что я все это знаю. Вижу, друзья мои, вы хотите знать, где я
был эти пять
дней, — это-то я и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и, во-первых, я тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давно уж обманывал, и это-то и
есть самое главное.
— Не может
быть, главного, наверно, не рассказал. Может
быть, вы оба угадали что-нибудь, это уж ваше
дело, а я не рассказывал. Я скрыл и ужасно страдал.
Напротив, показывал такой вид, как будто уже все
дело решено и между нами уже не может
быть никакого спора и недоумения.
Кстати о магнетизме, я тебе еще не рассказывал, Наташа, мы на
днях духов вызывали, я
был у одного вызывателя; это ужасно любопытно, Иван Петрович, даже поразило меня.
— Все, решительно все, — отвечал Алеша, — и благодарю бога, который внушил мне эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре
дня тому назад я решил так: удалиться от вас и кончить все самому. Если б я
был с вами, я бы все колебался, я бы слушал вас и никогда бы не решился. Один же, поставив именно себя в такое положение, что каждую минуту должен
был твердить себе, что надо кончить и что я долженкончить, я собрался с духом и — кончил! Я положил воротиться к вам с решением и воротился с решением!
— Да, она
была рада, что удалось ей сделать благородное
дело, а сама плакала.
Но теперешняя поспешность моя, может
быть, покажет вам, как горячо и, главное, как искренно я берусь за это
дело.
Но все это я сообразил потом; тогда же
было другое
дело.
В субботу же я непременно надеюсь воротиться и в тот же
день буду у вас.
— Поезжай, поезжай, голубчик. Это ты хорошо придумал. И непременно покажись ему, слышишь? А завтра приезжай как можно раньше. Теперь уж не
будешь от меня по пяти
дней бегать? — лукаво прибавила она, лаская его взглядом. Все мы
были в какой-то тихой, в какой-то полной радости.
— То-то; он и без того узнает. А ты замечай, что он скажет? Как примет? Господи, Ваня! Что, неужели ж он в самом
деле проклянет меня за этот брак? Нет, не может
быть!
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего
дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится… Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может
быть, на чужих руках; так или нет?
— Нет, батюшка, теперь нельзя, — отвечал Маслобоев. —
Дело есть.
Я даже знаю какая и предугадываю, что Митрошка, а не кто другой, известил меня, что Архипов с Сизобрюховым
будут здесь и шныряют по этим местам за каким-то скверным
делом.
— Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего не могу теперь отвечать, а почему — долго рассказывать.
Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь: все расскажу тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь, что приду к тебе и приду много раз. Но вот в чем
дело: ты со мной откровенен, а потому и я решаюсь спросить у тебя совета, тем более что ты в этих
делах мастак.
Я представил ей, что Николай Сергеич не только, может
быть, не одобрит ее поступка, но еще мы этим повредим всему
делу.
— Ах, как бы я желала, чтоб он поскорее воротился! — сказала она. — Целый вечер хотел просидеть у меня, и тогда… Должно
быть, важные
дела, коль все бросил да уехал. Не знаешь ли, какие, Ваня? Не слыхал ли чего-нибудь?