«Как! — говорил он, защищая свою нелепую мысль (мысль, приходившую в голову и не одному Фоме Фомичу, чему свидетелем пишущий эти строки), — как! он всегда вверху
при своей госпоже; вдруг она, забыв, что он не понимает по-французски, скажет ему, например, донне муа мон мушуар [Дайте мне платок (франц.: «Donnez-moi mon mouchoir»).] — он должен и тут найтись и тут услужить!» Но оказалось, что не только нельзя было Фалалея выучить по-французски, но что повар Андрон, его дядя, бескорыстно старавшийся научить его русской грамоте, давно уже махнул рукой и сложил азбуку на полку!
Неточные совпадения
Известно одно, что генерал глубоко не уважал жену
свою во все время
своего с ней сожительства и язвительно смеялся над ней
при всяком удобном случае.
Карету, лакеев и кресла содержал непочтительный сын, посылая матери последнее, закладывая и перезакладывая
свое имение, отказывая себе в необходимейшем, войдя в долги, почти неоплатные по тогдашнему его состоянию, и все-таки название эгоиста и неблагодарного сына осталось
при нем неотъемлемо.
Ужасно, ужасно! но всего ужаснее то — позвольте это вам сказать откровенно, полковник, — всего ужаснее то, что вы стоите теперь передо мною, как бесчувственный столб, разиня рот и хлопая глазами, что даже неприлично, тогда как
при одном предположении подобного случая вы бы должны были вырвать с корнем волосы из головы
своей и испустить ручьи… что я говорю! реки, озера, моря, океаны слез!..
Сначала, в качестве недавней вдовы, генеральша считала
своею обязанностью в неделю раза два или три впадать в отчаяние
при воспоминании о
своем безвозвратном генерале; причем, неизвестно за что, аккуратно каждый раз доставалось полковнику.
Иногда, особенно
при чьих-нибудь посещениях, подозвав к себе
своего внука, маленького Илюшу, и пятнадцатилетнюю Сашеньку, внучку
свою, генеральша сажала их подле себя, долго-долго смотрела на них грустным, страдальческим взглядом, как на детей, погибших у такого отца, глубоко и тяжело вздыхала и наконец заливалась безмолвными таинственными слезами по крайней мере на целый час.
Может быть, спросят: откуда берется такое самолюбие? как зарождается оно,
при таком полном ничтожестве, в таких жалких людях, которые, уже по социальному положению
своему, обязаны знать
свое место?
Это был один из тех благороднейших и целомудренных сердцем людей, которые даже стыдятся предположить в другом человеке дурное, торопливо наряжают
своих ближних во все добродетели, радуются чужому успеху, живут, таким образом, постоянно в идеальном мире, и
при неудачах прежде всех обвиняют самих себя.
Толстяк раскрыл было рот, чтоб возразить, но, очевидно, не нашелся и замолчал. Слуга же, довольный
своей диалектикой и влиянием на барина, выказанным
при свидетелях, с удвоенной важностию обратился к рабочим и начал им что-то показывать.
Потому родитель твой, — продолжал Васильев с каким-то злобным удовольствием, посыпая перцем
свой рассказ во всем, что касалось Фомы Фомича, — потому что родитель твой был столбовой дворянин, неведомо откуда, неведомо кто; тоже, как и ты, по господам проживал,
при милости на кухне пробавлялся.
Начиналось обыкновенно тем, что бабушка — она ведь была мне бабушка — погружалась в необыкновенное уныние, ждала разрушения мира и всего
своего хозяйства, предчувствовала впереди нищету и всевозможное горе, вдохновлялась сама
своими предчувствиями, начинала по пальцам исчислять будущие бедствия и даже приходила
при этом счете в какой-то восторг, в какой-то азарт.
Но мальчик как-то особенно понравился генеральше и, несмотря на гнев Фомы Фомича, остался вверху,
при господах: настояла в этом сама генеральша, и Фома уступил, сохраняя в сердце
своем обиду — он все считал за обиду — и отмщая за нее ни в чем не виноватому дяде и
при каждом удобном случае.
— Что ты сказал, когда сожрал
свой пирог? повтори
при всех!
Пусть сам богач, в умилении души, принесет ему наконец
свое золото; пусть даже
при этом случае произойдет соединение добродетели мужика с добродетелями его барина и, пожалуй, еще вельможи.
— Отказался от пятнадцати тысяч, чтоб взять потом тридцать. Впрочем, знаете что? — прибавил он, подумав. — Я сомневаюсь, чтоб у Фомы был какой-нибудь расчет. Это человек непрактический; это тоже в
своем роде какой-то поэт. Пятнадцать тысяч… гм! Видите ли: он и взял бы деньги, да не устоял перед соблазном погримасничать, порисоваться. Это, я вам скажу, такая кислятина, такая слезливая размазня, и все это
при самом неограниченном самолюбии!
Все были голодны; всем хотелось обедать; но, несмотря на то, никто не смел противоречить и все с благоговением дослушали всю дичь до конца; даже Бахчеев,
при всем
своем мучительном аппетите, просидел, не шелохнувшись, в самой полной почтительности.
Илья Ильич знал уже одно необъятное достоинство Захара — преданность к себе, и привык к ней, считая также, с своей стороны, что это не может и не должно быть иначе; привыкши же к достоинству однажды навсегда, он уже не наслаждался им, а между тем не мог, и
при своем равнодушии к всему, сносить терпеливо бесчисленных мелких недостатков Захара.
Идет ли она по дорожке сада, а он сидит у себя за занавеской и пишет, ему бы сидеть, не поднимать головы и писать; а он,
при своем желании до боли не показать, что замечает ее, тихонько, как шалун, украдкой, поднимет уголок занавески и следит, как она идет, какая мина у ней, на что она смотрит, угадывает ее мысль. А она уж, конечно, заметит, что уголок занавески приподнялся, и угадает, зачем приподнялся.
Неточные совпадения
Анна Андреевна, жена его, провинциальная кокетка, еще не совсем пожилых лет, воспитанная вполовину на романах и альбомах, вполовину на хлопотах в
своей кладовой и девичьей. Очень любопытна и
при случае выказывает тщеславие. Берет иногда власть над мужем потому только, что тот не находится, что отвечать ей; но власть эта распространяется только на мелочи и состоит в выговорах и насмешках. Она четыре раза переодевается в разные платья в продолжение пьесы.
Я хотел бы, например, чтоб
при воспитании сына знатного господина наставник его всякий день разогнул ему Историю и указал ему в ней два места: в одном, как великие люди способствовали благу
своего отечества; в другом, как вельможа недостойный, употребивший во зло
свою доверенность и силу, с высоты пышной
своей знатности низвергся в бездну презрения и поношения.
Прыщ был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею
своею фигурой так, казалось, и говорил: не смотрите на то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах
при малейшем его движении.
4. Всякий градоправитель, видящий обывателя, занимающегося делом
своим, да оставит его
при сем занятии беспрепятственно.
— Казар-р-мы! — в
свою очередь, словно эхо, вторил угрюмый прохвост и произносил
при этом такую несосветимую клятву, что начальство чувствовало себя как бы опаленным каким-то таинственным огнем…