Неточные совпадения
От роду ему было в то
время лет сорок, и всю жизнь свою, чуть
не с шестнадцати лет, он пробыл в гусарах.
Известно одно, что генерал глубоко
не уважал жену свою во все
время своего с ней сожительства и язвительно смеялся над ней при всяком удобном случае.
Дочь генеральши от первого брака, тетушка моя, Прасковья Ильинична, засидевшаяся в девках и проживавшая постоянно в генеральском доме, — одна из любимейших жертв генерала и необходимая ему во все
время его десятилетнего безножия для беспрерывных услуг, умевшая одна угодить ему своею простоватою и безответною кротостью, — подошла к его постели, проливая горькие слезы, и хотела было поправить подушку под головою страдальца; но страдалец успел-таки схватить ее за волосы и три раза дернуть их, чуть
не пенясь от злости.
Выйдя из университета, я жил некоторое
время в Петербурге, покамест ничем
не занятый и, как часто бывает с молокососами, убежденный, что в самом непродолжительном
времени наделаю чрезвычайно много чего-нибудь очень замечательного и даже великого.
— Науками, братец, науками, вообще науками! Я вот только
не могу сказать, какими именно, а только знаю, что науками. Как про железные дороги говорит! И знаешь, — прибавил дядя полушепотом, многозначительно прищуривая правый глаз, — немного эдак, вольных идей! Я заметил, особенно когда про семейное счастье заговорил… Вот жаль, что я сам мало понял (
времени не было), а то бы рассказал тебе все как по нитке. И, вдобавок, благороднейших свойств человек! Я его пригласил к себе погостить. С часу на час ожидаю.
До сих пор он хоронился за спинами других мужиков, слушал в мрачном безмолвии и все
время не сгонял с лица какой-то двусмысленной, горько-лукавой усмешки.
Ну эта…
не знаю… в последнее
время она как-то того… характер такой…
За чаем во все
время он
не сказал ни слова,
не смеялся, когда все смеялись; но я вовсе
не заметил в нем никакой «забитости», которую видел в нем дядя; напротив, взгляд его светло-карих глаз выражал решимость и какую-то определенность характера.
— Да, сердце! сердце! — раздался внезапно звонкий голос Татьяны Ивановны, которая все
время не сводила с меня своих глаз и отчего-то
не могла спокойно усидеть на месте: вероятно, слово «сердце», сказанное шепотом, долетело до ее слуха.
Во все это
время братец мой, Мизинчиков, сидел поодаль, молча, и даже
не улыбнулся, когда все засмеялись.
Впоследствии оказалось, что Фоме Фомичу в это
время было
не до белого быка: у него случились другие дела, другие заботы; другие замыслы созревали в полезной и многодумной его голове.
И, признаюсь, никогда еще так весело
не проводил
время.
— Это так с языка сорвалось, Фома,
не утерпел, вспомнил старое хорошее
время.
— Хорошее
время не с неба падает, а мы его делаем; оно заключается в сердце нашем, Егор Ильич.
Впрочем, я, кажется, уж все рассказал вам об этих делах и, признаюсь ужасно
не люблю сплетен, тем более, что мы только теряем драгоценное
время.
Я посмотрел господину Мизинчикову прямо в глаза и некоторое
время не мог выговорить слова.
Привезу я ее в благородный, но бедный дом — здесь есть, в сорока верстах, — где до свадьбы ее будут держать в руках и никого до нее до допустят; а между тем я
времени терять
не буду: свадьбу уладим в три дня — это можно.
— Да что сказать тебе, друг мой? Ведь найдет же человек, когда лезть с своими пустяками! Точно ты, брат Григорий,
не мог уж и
времени другого найти для своих жалоб? Ну, что я для тебя сделаю? Пожалей хоть ты меня, братец. Ведь я, так сказать, изнурен вами, съеден живьем, целиком! Мочи моей нет с ними, Сергей!
Я уж намекнул о тебе, так они до
времени никак тебя
не прогонят.
— Часто, братец! Последнее
время почти каждую ночь сряду сходились. Только они нас, верно, и выследили, — уж знаю, что выследили, и знаю, что тут Анна Ниловна все работала. Мы на
время и прервали; дня четыре уже ничего
не было; а вот сегодня опять понадобилось. Сам ты видел, какая нужда была: без этого как же бы я ей сказал? Прихожу, в надежде застать, а она уж там целый час сидит, меня дожидается: тоже надо было кое-что сообщить…
Некоторое
время мы все молчали. Дядя значительно посматривал на меня, но говорить со мной при всех
не хотел. Он часто задумывался; потом, как будто пробуждаясь, вздрагивал и в волнении осматривался кругом. Мизинчиков был, по-видимому, спокоен, курил сигару и смотрел с достоинством несправедливо обиженного человека. Зато Бахчеев горячился за всех. Он ворчал себе под нос, глядел на всех и на все с решительным негодованием, краснел, пыхтел, беспрерывно плевал нá сторону и никак
не мог успокоиться.
— Нашел
время хохотать! Вот дурак-то! Самому наконец смешно стало! Барана! Стало быть, были же бараны; чего ж он сам-то
не ел? Ну, Илюша, дальше! Прекрасно, превосходно! Необыкновенно колко!
— Гм!.. — промычал Фома под нос. Во все
время чтения стихов едкая, насмешливая улыбка
не покидала губ его.
Настенька вздрогнула, потом вся вспыхнула и вскочила с кресла. Генеральша некоторое
время смотрела на сына, как будто
не понимая, что такое он ей говорит, и вдруг с пронзительным воплем бросилась перед ним на колени.
— Нет, батюшка, — сказал он мне, — Фома-то Фомич, пожалуй бы, и удалился отсюда, да
время еще тому
не пришло: золоторогих быков еще под экипаж ему
не достали!
Не беспокойтесь, батюшка, хозяев из дому выживет и сам останется!
Я чувствовал, что моя обязанность предупредить несчастие, что я поставлен, что я произведен для этого, — и что же? вы
не поняли наиблагороднейших побуждений души моей и платили мне во все это
время злобой, неблагодарностью, насмешками, унижениями…
Татьяна Ивановна была в таком восторге, что в эту минуту, по крайней мере, невозможно, даже жаль было ей возражать. На это и
не решились, а отложили до другого
времени. Она бросилась целовать генеральшу, Перепелицыну — всех нас. Бахчеев почтительнейшим образом протеснился к ней и попросил и у ней ручку.
Все молчали. Недоумение еще продолжалось. Наконец Фома начал понемногу, молча и неслышно, хихикать; смех его разрастался все более и более в хохот. Видя это, повеселела и генеральша, хотя все еще выражение оскорбленного достоинства сохранялось в лице ее. Невольный смех начинал подыматься со всех сторон. Дядя стоял, как ошеломленный, краснея до слез и некоторое
время не в состоянии вымолвить слова.
Кто-то из посторонних свидетелей борьбы заметил, что Фома Фомич тысячу раз мог проглотить эту булавку во
время борьбы и, однако ж,
не проглотил.
Наконец Фома проснется, чувствуя страшное изнеможение, и уверяет, что ровно ничего
не слыхал и
не видал во все это
время.