Неточные совпадения
Я никогда не мог
узнать настоящую причину, побудившую такого, по-видимому, рассудительного человека,
как покойный генерал Крахоткин, к этому браку с сорокадвухлетней вдовой.
Может быть, спросят: откуда берется такое самолюбие?
как зарождается оно, при таком полном ничтожестве, в таких жалких людях, которые, уже по социальному положению своему, обязаны
знать свое место?
Фома Фомич, по правде, и сам не
знал, зачем сделал такой вопрос. Но молчание и смущение дяди тотчас же его раззадорили. Он, прежде терпеливый и забитый, теперь вспыхивал
как порох при каждом малейшем противоречии. Молчание дяди показалось ему обидным, и он уже теперь настаивал на ответе.
— Сорок лет прожил и до сих пор, до самой той поры,
как тебя
узнал, все думал про себя, что человек… ну и все там,
как следует.
— Позвольте спросить вас, — сказал я, нерешительно выступая вперед, — сейчас вы изволили упомянуть о Фоме Фомиче; кажется, его фамилия, если только не ошибаюсь, Опискин. Вот видите ли, я желал бы… словом, я имею особенные причины интересоваться этим лицом и, с своей стороны, очень бы желал
узнать, в
какой степени можно верить словам этого доброго человека, что барин его, Егор Ильич Ростанев, хочет подарить одну из своих деревень Фоме Фомичу. Меня это чрезвычайно интересует, и я…
— Видоплясов, — сказал я, совершенно сбившись и уже не
зная, что говорить. — Видоплясов… скажите,
какая странная фамилия?
Вот
как я думаю: может быть, все эти странности прикрывают натуру особенную, даже даровитую — кто это
знает?
Узнав, что в последнее время я занимался минералогией, он поднял голову и с гордостью осмотрелся кругом,
как будто он сам, один, без всякой посторонней помощи, открыл и написал всю минералогию.
— Науками, братец, науками, вообще науками! Я вот только не могу сказать,
какими именно, а только
знаю, что науками.
Как про железные дороги говорит! И
знаешь, — прибавил дядя полушепотом, многозначительно прищуривая правый глаз, — немного эдак, вольных идей! Я заметил, особенно когда про семейное счастье заговорил… Вот жаль, что я сам мало понял (времени не было), а то бы рассказал тебе все
как по нитке. И, вдобавок, благороднейших свойств человек! Я его пригласил к себе погостить. С часу на час ожидаю.
— Да,
как шар! Она так на воздухе и держится сама собой и кругом солнца ходит. А солнце-то на месте стоит; тебе только кажется, что оно ходит. Вот она штука
какая! А открыл это все капитан Кук, мореход… А черт его
знает, кто и открыл, — прибавил он полушепотом, обращаясь ко мне. — Сам-то я, брат, ничего не
знаю… А ты
знаешь, сколько до солнца-то?
— Ну, ну, это вздор! Богу да царю кланяйтесь, а не мне… Ну, ступайте, ведите себя хорошо, заслужите ласку… ну и там все…
Знаешь, — сказал он, вдруг обращаясь ко мне, только что ушли мужики, и как-то сияя от радости, — любит мужичок доброе слово, да и подарочек не повредит. Подарю-ка я им что-нибудь, — а?
как ты думаешь? Для твоего приезда… Подарить или нет?
— Друг мой, и не спрашивай! после, после! все это после объяснится! Я, может быть, и во многом виноват, но я хотел поступить
как честный человек, и… и… и ты на ней женишься! Ты женишься, если только есть в тебе хоть капля благородства! — прибавил он, весь покраснев от какого-то внезапного чувства, восторженно и крепко сжимая мою руку. — Но довольно, ни слова больше! Все сам скоро
узнаешь. От тебя же будет зависеть… Главное, чтоб ты теперь там понравился, произвел впечатление. Главное, не сконфузься.
Ну, про эту нечего много говорить: простая, добрая; хлопотунья немного, но зато сердце
какое — ты, главное, на сердце смотри — пожилая девушка, но,
знаешь, этот чудак Бахчеев, кажется, куры строит, хочет присвататься.
Фома Фомич любит пить сейчас
как проснется; оно,
знаешь, и лучше…
— Тюфяк, что ли? да уж ты договаривай! — перебил он меня совсем неожиданно. — Что ж, брат, делать! Я уж и сам это
знаю. Ну, так ты придешь?
Как можно скорее приходи, пожалуйста!
— Я уверена, — защебетала вдруг мадам Обноскина, — я совершенно уверена, monsieur Serge, — ведь так, кажется? — что вы, в вашем Петербурге, были небольшим обожателем дам. Я
знаю, там много, очень много развелось теперь молодых людей, которые совершенно чуждаются дамского общества. Но, по-моему, это все вольнодумцы. Я не иначе соглашаюсь на это смотреть,
как на непростительное вольнодумство. И признаюсь вам, меня это удивляет, удивляет, молодой человек, просто удивляет!..
— Ей-богу, не знаю-с;
как дела…
— Вы уж изволите
знать мою главную черту, благодетель: подлец, настоящий подлец! Ведь я,
как вхожу, так уж тотчас же главную особу в доме ищу, к ней первой и стопы направляю, чтоб таким образом, с первого шагу милости и протекцию приобрести. Подлец, батюшка, подлец, благодетель! Позвольте, матушка барыня, ваше превосходительство, платьице ваше поцеловать, а то я губами-то ручку вашу, золотую, генеральскую замараю.
— Матушка моя, благодетельница, ведь дурачком-то лучше на свете проживешь!
Знал бы, так с раннего молоду в дураки бы записался, авось теперь был бы умный. А то
как рано захотел быть умником, так вот и вышел теперь старый дурак.
— Отец, братец, отец. И
знаешь, пречестнейший, преблагороднейший человек, и даже не пьет, а только так из себя шута строит. Бедность, брат, страшная, восемь человек детей! Настенькиным жалованьем и живут. Из службы за язычок исключили. Каждую неделю сюда ездит. Гордый
какой — ни за что не возьмет. Давал, много раз давал, — не берет! Озлобленный человек!
Сидел за столом — помню еще, подавали его любимый киселек со сливками, — молчал-молчал да
как вскочит: «Обижают меня, обижают!» — «Да чем же, говорю, тебя, Фома Фомич, обижают?» — «Вы теперь, говорит, мною пренебрегаете; вы генералами теперь занимаетесь; вам теперь генералы дороже меня!» Ну, разумеется, я теперь все это вкратце тебе передаю; так сказать, одну только сущность; но если бы ты
знал, что он еще говорил… словом, потряс всю мою душу!
—
Как что случилось? Да
знаете ли вы, что он пляшет комаринского?
—
Как только песня! И вы не постыдились мне признаться, что
знаете эту песню — вы, член благородного общества, отец благонравных и невинных детей и, вдобавок, полковник! Только песня! Но я уверен, что эта песня взята с истинного события! Только песня! Но
какой же порядочный человек может, не сгорев от стыда, признаться, что
знает эту песню, что слышал хоть когда-нибудь эту песню?
какой,
какой?
—
Как! я
знаю? я… я… то есть я!.. Обидели! — вскричал вдруг Фома, срываясь со стула и захлебываясь от злости. Он никак не ожидал такого оглушительного ответа.
Эти слова и смешной донельзя, по своей педантской важности, вход Фомы чрезвычайно заинтересовали меня. Мне любопытно было
узнать, до чего, до
какого забвения приличий дойдет наконец наглость этого зазнавшегося господчика.
— Ну, скажите ради здравого смысла: для чего мне, читателю,
знать, что у него есть поместья? Есть — так поздравляю вас с этим! Но
как мило,
как это шутливо описано! Он блещет остроумием, он брызжет остроумием, он кипит! Это какой-то Нарзан остроумия! Да, вот
как надо писать! Мне кажется, я бы именно так писал, если б согласился писать в журналах…
— Ничего, ничего, Фома, я не сержусь. Я
знаю, что ты,
как друг, меня останавливаешь,
как родной,
как брат. Это я сам позволил тебе, даже просил об этом! Это дельно, дельно! Это для моей же пользы! Благодарю и воспользуюсь!
Ну-с, вот я,
как дурак, и бряк Корноухову: «Скажи, брат, не
знаешь ли, что это за чучело выехала?» — «Которая это?» — «Да эта».
— Хочу и я вас потешить спектаклем, Павел Семеныч. — Эй ты, ворона, пошел сюда! Да удостойте подвинуться поближе, Гаврила Игнатьич! — Это, вот видите ли, Павел Семеныч, Гаврила; за грубость и в наказание изучает французский диалект. Я,
как Орфей, смягчаю здешние нравы, только не песнями, а французским диалектом. — Ну, француз, мусью шематон, — терпеть не может, когда говорят ему: мусью шематон, —
знаешь урок?
Не
знаю, грустная ли фигура Гаврилы при произношении французской фразы была причиною, или предугадывалось всеми желание Фомы, чтоб все засмеялись, но только все так и покатились со смеху, лишь только Гаврила пошевелил языком. Даже генеральша изволила засмеяться. Анфиса Петровна, упав на спинку дивана, взвизгивала, закрываясь веером. Смешнее всего показалось то, что Гаврила, видя, во что превратился экзамен, не выдержал, плюнул и с укоризною произнес: «Вот до
какого сраму дожил на старости лет!»
— Ученый! — завопил Фома, — так это он-то ученый? Либерте-эгалите-фратерните! [Свобода, равенство, братство (франц.: liberté, égalité, fraternité).] Журналь де деба! Нет, брат, врешь! в Саксонии не была! Здесь не Петербург, не надуешь! Да плевать мне на твой де деба! У тебя де деба, а по-нашему выходит: «Нет, брат, слаба!» Ученый! Да ты сколько
знаешь, я всемеро столько забыл! вот
какой ты ученый!
— Ох, ради бога, не извиняйтесь! Поверьте, что мне и без того тяжело это слушать, а между тем судите: я и сама хотела заговорить с вами, чтоб
узнать что-нибудь… Ах,
какая досада! так он-таки вам написал! Вот этого-то я пуще всего боялась! Боже мой,
какой это человек! А вы и поверили и прискакали сюда сломя голову? Вот надо было!
— Ох, пожалуйста, не принимайте меня за дурака! — вскричал я с горячностью. — Но, может быть, вы предубеждены против меня? может быть, вам кто-нибудь на меня насказал? может быть, вы потому, что я там теперь срезался? Но это ничего — уверяю вас. Я сам понимаю,
каким я теперь дураком стою перед вами. Не смейтесь, пожалуйста, надо мной! Я не
знаю, что говорю… А все это оттого, что мне эти проклятые двадцать два года!
— Друг мой! — продолжал дядя с глубоким чувством. — Они требуют от меня невозможного! Ты будешь судить меня; ты теперь станешь между ним и мною,
как беспристрастный судья. Ты не
знаешь, ты не
знаешь, чего они от меня требовали, и, наконец, формально потребовали, все высказали! Но это противно человеколюбию, благородству, чести… Я все расскажу тебе, но сперва…
— Ты, впрочем, не рви тетрадку, — сказал он наконец Гавриле. — Подожди и сам будь здесь: ты, может быть, еще понадобишься. Друг мой! — прибавил он, обращаясь ко мне, — я, кажется, уж слишком сейчас закричал. Всякое дело надо делать с достоинством, с мужеством, но без криков, без обид. Именно так.
Знаешь что, Сережа: не лучше ли будет, если б ты ушел отсюда? Тебе все равно. Я тебе потом все сам расскажу — а?
как ты думаешь? Сделай это для меня, пожалуйста.
Вот
как поступает Фома Опискин, если вы до сих пор этого не
знали, полковник!
—
Как я несказанно обрадован, что имею наконец случай просить у вас извинения в том, что с первого раза не
узнал души вашего превосходительства. Смею уверить, что впредь не пощажу слабых сил моих на пользу общую… Ну, довольно с вас!
— Эгоист-то я эгоист, правда, Фома, и это вижу; с тех пор,
как тебя
узнал, так и это
узнал.
А я буду там, вымолю прощение, решусь на одно дело — я теперь уж
знаю,
как сделать, — и тогда мигом к тебе, и тогда все, все, все до последней черты тебе расскажу, всю душу выложу пред тобою.
— Слишком рассердился! — вскрикнул я, мгновенно разгорячившись. — Конечно, я давеча слишком увлекся и, таким образом, дал право всякому осуждать меня. Я очень хорошо понимаю, что я выскочил и срезался на всех пунктах, и, я думаю, нечего было это мне объяснять!.. Понимаю тоже, что так не делается в порядочном обществе; но сообразите, была ли
какая возможность не увлечься? Ведь это сумасшедший дом, если хотите
знать! и… и… наконец… я просто уеду отсюда — вот что!
— Еще вопрос: почему вы удостоили выбрать меня для вашей доверенности, меня, которого вы еще не
знаете, потому что я всего несколько часов
как приехал?
Денег у ней останется тысяч двести пятьдесят, а может, и триста ассигнациями: на это можно
знаете как прожить!
— Признаюсь вам, — отвечал он, — этот вопрос для меня хуже самой горькой пилюли. В том-то и штука, что я уже открыл мою мысль… словом, свалял ужаснейшего дурака! И
как бы вы думали, кому? Обноскину! так что я даже сам не верю себе. Не понимаю,
как и случилось! Он все здесь вертелся; я еще его хорошо не
знал, и когда осенило меня вдохновение, я, разумеется, был
как будто в горячке; а так
как я тогда же понял, что мне нужен помощник, то и обратился к Обноскину… Непростительно, непростительно!
— Признаюсь, — отвечал я, съеживаясь, — не
знаю,
как и сказать. Дело щекотливое… Конечно, я сохраню все в тайне; я не Обноскин; но… кажется, вам на меня надеяться нечего.
Посмотрел бы ты,
как он у него научился писать: и красками, и золотом, и кругом,
знаешь, купидонов наставит, — словом, артист!
Маменьке к именинам такую рацею соорудил, что мы только рты разинули: и из мифологии там у него, и музы летают, так что даже,
знаешь, видна эта…
как бишь ее? округленность форм, — словом, совершенно в рифму выходит.
Только бог
знает,
как он повел себя.
Тебя тоже простили, и даже
знаешь как?
— Дядюшка, в
каком вы заблуждении, дядюшка! Да
знаете ли, что Настасья Евграфовна завтра же едет отсюда, если уж теперь не уехала?
Знаете ли, что отец нарочно и приехал сегодня, с тем чтоб ее увезти? что уж это совсем решено, что она сама лично объявила мне сегодня об этом и в заключение велела вам кланяться, —
знаете ли вы это, иль нет?
— Не
знаю, где теперь, только давеча,
как начались эти крики, она пошла к вам: она хотела все это выразить вслух, при всех. Вероятно, ее не допустили.