Неточные совпадения
Пробовали было завести домашний вист-преферанс; но игра кончалась обыкновенно для генерала
такими припадками, что генеральша и ее приживалки в ужасе ставили свечки, служили молебны, гадали на бобах и на картах, раздавали калачи в остроге и с трепетом ожидали послеобеденного часа, когда опять приходилось составлять партию для виста-преферанса и принимать
за каждую ошибку крики, визги, ругательства и чуть-чуть не побои.
Дочь генеральши от первого брака, тетушка моя, Прасковья Ильинична, засидевшаяся в девках и проживавшая постоянно в генеральском доме, — одна из любимейших жертв генерала и необходимая ему во все время его десятилетнего безножия для беспрерывных услуг, умевшая одна угодить ему своею простоватою и безответною кротостью, — подошла к его постели, проливая горькие слезы, и хотела было поправить подушку под головою страдальца; но страдалец успел-таки схватить ее
за волосы и три раза дернуть их, чуть не пенясь от злости.
Но как-то
так случалось, что генеральша всегда оживала. Через полчаса полковник толкует кому-нибудь, взяв его
за пуговицу...
— Сочинение пишет! — говорит он, бывало, ходя на цыпочках еще
за две комнаты до кабинета Фомы Фомича. — Не знаю, что именно, — прибавлял он с гордым и таинственным видом, — но, уж верно, брат,
такая бурда… то есть в благородном смысле бурда. Для кого ясно, а для нас, брат, с тобой
такая кувыркалегия, что… Кажется, о производительных силах каких-то пишет — сам говорил. Это, верно, что-нибудь из политики. Да, грянет и его имя! Тогда и мы с тобой через него прославимся. Он, брат, мне это сам говорил…
Только разве и есть в ней, что дамский пол:
так вот и уважай ее ни
за что, ни про что,
за то только, что она дамский пол!
Так из-за того, что ученый, уж
так непременно и надо заесть неученого?..
За правду, говорит, где-то там пострадал, в сорок не в нашем году,
так вот и кланяйся ему
за то в ножки! черт не брат!
Сели мы обедать;
так он меня, я тебе скажу, чуть не съел
за обедом-то!
«Ах ты, физик проклятый, думаю; полагаешь, я тебе теплоух дался?» Терпел я, терпел, да и не утерпел, встал из-за стола да при все честном народе и бряк ему: «Согрешил я, говорю, перед тобой, Фома Фомич, благодетель; подумал было, что ты благовоспитанный человек, а ты, брат, выходишь
такая же свинья, как и мы все», — сказал, да и вышел из-за стола, из-за самого пудинга: пудингом тогда обносили.
— Ну,
так и есть! — вскричал господин Бахчеев, дав полную волю своему негодованию. — Я, батюшка, еще прежде, чем вы рот растворили, догадался, что вы философии обучались! Меня не надуешь! морген-фри!
За три версты чутьем услышу философа! Поцелуйтесь вы с вашим Фомой Фомичом! Особенного человека нашел! тьфу! прокисай все на свете! Я было думал, что вы тоже благонамеренный человек, а вы… Подавай! — закричал он кучеру, уж влезавшему на кóзла исправленного экипажа. — Домой!
— Это что в руках у тебя? А! французские слова русскими буквами — ухитрился!
Такому болвану, дураку набитому, в руки даетесь — не стыдно ли, Гаврила? — вскричал я, в один миг забыв все великодушные мои предположения о Фоме Фомиче,
за которые мне еще
так недавно досталось от господина Бахчеева.
— Ни-ни-ни! ни
за что на свете! — закричал он, схватив меня
за руки. — Ты мой гость, и я
так хочу!
Конечно, мне же добра желают — я ведь это понимаю; но я ни
за что не женюсь — я уж дал себе
такое слово.
Ну,
так я пойду, а ты уж поскорей
за мной, не оставляй меня одного: неловко, брат, как-то мне одному-то…
Он осекся и замолчал. Генеральша махнула рукой, и в этот раз
так удачно, что задела
за чашку, которая слетела со стола и разбилась. Произошло всеобщее волнение.
— Отец, братец, отец. И знаешь, пречестнейший, преблагороднейший человек, и даже не пьет, а только
так из себя шута строит. Бедность, брат, страшная, восемь человек детей! Настенькиным жалованьем и живут. Из службы
за язычок исключили. Каждую неделю сюда ездит. Гордый какой — ни
за что не возьмет. Давал, много раз давал, — не берет! Озлобленный человек!
— Тотчас, раскрасавица барыня, тотчас, то есть принцесса, а не барыня! Это вам
за чаек. Степана Алексеича Бахчеева встретил дорогой, сударыня.
Такой развеселый, что нá тебе! Я уж подумал, не жениться ли собираются? Польсти, польсти! — проговорил он полушепотом, пронося мимо меня чашку, подмигивая мне и прищуриваясь. — А что же благодетеля-то главного не видать, Фомы Фомича-с? разве не прибудут к чаю?
— Долго не изволили мне отвечать-с.
За математической задачей какой-то сидели, определяли что-то; видно, головоломная задача была. Пифагоровы штаны при мне начертили — сам видел. Три раза повторял; уж на четвертый только подняли головку и как будто впервые меня увидали. «Не пойду, говорят, там теперь ученый приехал,
так уж где нам быть подле
такого светила».
Так и изволили выразиться, что подле светила.
Сидел
за столом — помню еще, подавали его любимый киселек со сливками, — молчал-молчал да как вскочит: «Обижают меня, обижают!» — «Да чем же, говорю, тебя, Фома Фомич, обижают?» — «Вы теперь, говорит, мною пренебрегаете; вы генералами теперь занимаетесь; вам теперь генералы дороже меня!» Ну, разумеется, я теперь все это вкратце тебе передаю;
так сказать, одну только сущность; но если бы ты знал, что он еще говорил… словом, потряс всю мою душу!
— Дядюшка, если
так, — сказал я, захлебываясь от благородного негодования, — если
так, то я… извините меня… — И я схватился
за шляпу.
—
Так я скажу
за тебя, коли
так. Ты сказал, треснув себя по своему набитому и неприличному брюху: «Натрескался пирога, как Мартын мыла!» Помилуйте, полковник, разве говорят
такими фразами в образованном обществе, тем более в высшем? Сказал ты это или нет? говори!
«Я
за что сержусь, — говорил Фома, — кроме того, что он по-настоящему не должен бы сметь и подумать лезть ко мне с своими снами, тем более с белым быком; кроме этого — согласитесь сами, полковник, — что
такое белый бык, как не доказательство грубости, невежества, мужичества вашего неотесанного Фалалея?
— А, экономический! Слышите, Павел Семеныч? новый исторический факт: комаринский мужик — экономический. Гм!.. Ну, что же сделал этот экономический мужик?
за какие подвиги его
так воспевают и… выплясывают?
А сестра его, как нарочно, розанчик-розанчиком, премилушка;
так разодета: брошки, перчаточки, браслетики, — словом сказать, сидит херувимчиком; после вышла замуж
за превосходнейшего человека, Пыхтина; она с ним бежала, обвенчались без спросу; ну, а теперь все это как следует: и богато живут; отцы не нарадуются!..
—
Так, значит, дядя поступил со мною, как сумасшедший! — вскричал я в припадке нестерпимой досады. — Зачем же он вызывал меня после этого?.. Но слышите, что это
за шум?
— Да, конечно, Фома Фомич; но теперь из-за меня идет дело, потому что они то же говорят, что и вы, ту же бессмыслицу; тоже подозревают, что он влюблен в меня. А
так как я бедная, ничтожная, а
так как замарать меня ничего не стоит, а они хотят женить его на другой,
так вот и требуют, чтоб он меня выгнал домой, к отцу, для безопасности. А ему когда скажут про это, то он тотчас же из себя выходит; даже Фому Фомича разорвать готов. Вон они теперь и кричат об этом; уж я предчувствую, что об этом.
— Нет, Фома, ты не уйдешь, уверяю тебя! — кричал дядя. — Нечего говорить про прах и про сапоги. Фома! Ты не уйдешь, или я пойду
за тобой на край света, и все буду идти
за тобой до тех пор, покамест ты не простишь меня… Клянусь, Фома, я
так сделаю!
— Вы грубы. Вы
так грубо толкаетесь в человеческое сердце,
так самолюбиво напрашиваетесь на внимание, что порядочный человек от вас
за тридевять земель убежать готов!
— Ваша правда: он многим благодетельствовал; но заступаться
за него я считаю совершенно бесполезным: во-первых, это и для него бесполезно и даже унизительно как-то; а во-вторых, меня бы завтра же выгнали. А я вам откровенно скажу: мои обстоятельства
такого рода, что я должен дорожить здешним гостеприимством.
— Согласен; но можно и увлечься, с тем чтоб непременно потом завершить законным браком.
Так часто увлекаются. Впрочем, повторяю, я нисколько не стою
за совершенную достоверность этих известий, тем более что ее здесь очень уж размарали; говорил даже, что она была в связи с Видоплясовым.
— Много, конечно, не сделают, а что напакостят —
так это наверно. Потребуют деньги
за молчание и
за помощь: я того и жду… Только я много не могу им дать, и не дам — я уж решился; больше трех тысяч ассигнациями невозможно. Рассудите сами: три тысячи сюда, пятьсот серебром свадьба, потому что дяде все сполна нужно отдать; потом старые долги; ну, сестре хоть что-нибудь,
так, хоть что-нибудь. Много ль из ста-то тысяч останется? Ведь это разоренье!.. Обноскины, впрочем, уехали.
— Да что
за важное
такое дело, что и оставить нельзя? А мне бы
так нужно, дядюшка…
— Печатать, братец. Это уж решено — на мой счет, и будет выставлено на заглавном листе: крепостной человек такого-то, а в предисловии Фоме от автора благодарность
за образование. Посвящено Фоме. Фома сам предисловие пишет. Ну,
так представь себе, если на заглавном-то листе будет написано: «Сочинения Видоплясова»…
Просмеют
за одну только фамилию:
так, пожалуй, отчешут бока, что только почесывайся, — не правда ли?
К тому же бедный человек подозрителен; ему
так и кажется, что его заставляют платить
за хлеб и
за ласку унижениями!
Вы оба дети мои, почти оба сиротки, оба на моем попечении выросли… я бы вас
так любил,
так любил! жизнь бы вам отдал, не расстался бы с вами; всюду
за вами!
Так уж лучше теперь, чем еще ссору из-за этого затевать.
— Пойдем! — сказал он, задыхаясь, и, крепко схватив меня
за руку, потащил
за собою. Но всю дорогу до флигеля он не сказал ни слова, не давал и мне говорить. Я ожидал чего-нибудь сверхъестественного и почти не обманулся. Когда мы вошли в комнату, с ним сделалось дурно; он был бледен, как мертвый. Я немедленно спрыснул его водою. «Вероятно, случилось что-нибудь очень ужасное, — думал я, — когда с
таким человеком делается обморок».
— Никогда! Но, друг мой, неужели ж я буду наконец
так счастлив? — вскричал дядя, бросаясь ко мне на шею. — И как это она полюбила меня, и
за что?
за что? Кажется, во мне нет ничего
такого… Я старик перед нею: вот уж не ожидал-то! ангел мой, ангел!.. Слушай, Сережа, давеча ты спрашивал, не влюблен ли я в нее: имел ты какую-нибудь идею?
Все это как нарочно подтверждалось в ее глазах еще и тем, что
за ней в самом деле начали бегать
такие, например, люди, как Обноскин, Мизинчиков и десятки других, с теми же целями.
— Не хотите? — взвизгнула Анфиса Петровна, задыхаясь от злости. — Не хотите? Приехали, да и не хотите? В
таком случае как же вы смели обманывать нас? В
таком случае как же вы смели обещать ему, бежали с ним ночью, сами навязывались, ввели нас в недоумение, в расходы? Мой сын, может быть, благородную партию потерял из-за вас! Он, может быть, десятки тысяч приданого потерял из-за вас!.. Нет-с! Вы заплатите, вы должны теперь заплатить; мы доказательства имеем; вы ночью бежали…
—
Так делают одни только бесчестные люди, одни подлецы! — кричала Анфиса Петровна с крыльца в совершенном исступлении. — Я бумагу подам! вы заплатите… вы едете в бесчестный дом, Татьяна Ивановна! вы не можете выйти замуж
за Егора Ильича; он под носом у вас держит свою гувернантку на содержании!..
— Хорошо, хорошо, после! — отвечал Мизинчиков, искривив свой рот судорожной улыбкой. — А теперь… Но куда ж вы? Говорю вам: прямо к Фоме Фомичу! Идите
за мной; вы там еще не были. Увидите другую комедию…
Так как уж дело пошло на комедии…
— Вот и он! — радостно вскричал дядя, увидев меня. — Илюша, брат, стихи приготовил — вот неожиданность, настоящий сюрприз! Я, брат, поражен и нарочно
за тобой послал и стихи остановил до прихода… Садись-ка возле! Послушаем. Фома Фомич, да ты уж признайся, братец, ведь, уж верно, ты их всех надоумил, чтоб меня, старика, обрадовать? Присягну, что
так!
— К вам теперь обращаюсь, домашние, — продолжал Фома, обращаясь к Гавриле и Фалалею, появившемуся у дверей, — любите господ ваших и исполняйте волю их подобострастно и с кротостью.
За это возлюбят вас и господа ваши. А вы, полковник, будьте к ним справедливы и сострадательны. Тот же человек — образ Божий,
так сказать, малолетний, врученный вам, как дитя, царем и отечеством. Велик долг, но велика и заслуга ваша!
— Нет, Фома! я не пущу тебя
так! — вскричал дядя и, догнав его, схватил его
за руку.
Едва только произнес Фома последнее слово, как дядя схватил его
за плечи, повернул, как соломинку, и с силою бросил его на стеклянную дверь, ведшую из кабинета во двор дома. Удар был
так силен, что притворенные двери растворились настежь, и Фома, слетев кубарем по семи каменным ступенькам, растянулся на дворе. Разбитые стекла с дребезгом разлетелись по ступеням крыльца.
— Нет, Егор Ильич, нет! уж оставим лучше, — отвечала Настенька, в свою очередь совершенно упав духом. — Это все пустое, — продолжала она, сжимая его руки и заливаясь слезами. — Это вы после вчерашнего
так… но не может этого быть, вы сами видите. Мы ошиблись, Егор Ильич… А я о вас всегда буду помнить, как о моем благодетеле и… и вечно, вечно буду молиться
за вас!..
— Я еще вчера сказала вам, — продолжала Настя, — что не могу быть вашей женою. Вы видите: меня не хотят у вас… а я все это давно, уж заранее предчувствовала; маменька ваша не даст нам благословения… другие тоже. Вы сами хоть и не раскаетесь потом, потому что вы великодушный человек, но все-таки будете несчастны из-за меня… с вашим добрым характером…
Вслед
за громом полился
такой страшный ливень, что, казалось, целое озеро опрокинулось вдруг над Степанчиковым.