Неточные совпадения
Это был один из тех благороднейших и целомудренных
сердцем людей, которые даже стыдятся предположить в другом человеке дурное, торопливо наряжают своих ближних во
все добродетели, радуются чужому успеху, живут, таким образом, постоянно в идеальном мире, и при неудачах прежде
всех обвиняют самих себя.
— Сидишь между ними, слушаешь и ведь сам знаешь, что ничего не понимаешь, а
все как-то
сердцу любо.
Конечно, есть слабости: так иногда заторопится, скоро скажет, не то слово скажет, которое нужно, то есть не лжет, ты не думай…
все это, брат, так сказать, от чистого, от благородного
сердца выходит, то есть если даже и солжет что-нибудь, то единственно, так сказать, чрез излишнее благородство души — понимаешь?
— Да,
сердце!
сердце! — раздался внезапно звонкий голос Татьяны Ивановны, которая
все время не сводила с меня своих глаз и отчего-то не могла спокойно усидеть на месте: вероятно, слово «
сердце», сказанное шепотом, долетело до ее слуха.
Ведь я вижу, ведь я понимаю, со слезами
сердца, можно сказать, понимаю, что
все эти недоразумения от излишней любви его ко мне происходят.
Но мальчик как-то особенно понравился генеральше и, несмотря на гнев Фомы Фомича, остался вверху, при господах: настояла в этом сама генеральша, и Фома уступил, сохраняя в
сердце своем обиду — он
все считал за обиду — и отмщая за нее ни в чем не виноватому дяде и при каждом удобном случае.
Но Фалалей не умеет сказать, чьих господ. Разумеется, кончается тем, что Фома в
сердцах убегает из комнаты и кричит, что его обидели; с генеральшей начинаются припадки, а дядя клянет час своего рождения, просит у
всех прощения и
всю остальную часть дня ходит на цыпочках в своих собственных комнатах.
— Крики, братец, крики; всякие были крики! Маменька в обмороке, и
все это теперь вверх ногами. Но я решился и настою на своем. Я теперь уж никого не боюсь, Сережа. Я хочу показать им, что и у меня есть характер, — и покажу! И вот нарочно послал за тобой, чтоб ты помог мне им показать…
Сердце мое разбито, Сережа… но я должен, я обязан поступить со
всею строгостью. Справедливость неумолима!
— Будьте же нежнее, внимательнее, любовнее к другим, забудьте себя для других, тогда вспомнят и о вас. Живи и жить давай другим — вот мое правило! Терпи, трудись, молись и надейся — вот истины, которые бы я желал внушить разом
всему человечеству! Подражайте же им, и тогда я первый раскрою вам мое
сердце, буду плакать на груди вашей… если понадобится… А то я, да я, да милость моя! Да ведь надоест же наконец, ваша милость, с позволения сказать.
Сердце у ней необыкновенно чувствительное; замуж ее никто не просил — ну, понимаете: мечты, желания, надежды, пыл
сердца, который надо было всегда укрощать, вечные муки от благодетельниц —
все это, разумеется, могло довести до расстройства чувствительный характер.
Мужья тогда только и драгоценны женам, когда в отсутствии, и, следуя моей системе, я займу
сердце Татьяны Ивановны сладчайшим образом на
всю ее жизнь.
Наконец мы расстались. Я обнял и благословил дядю. «Завтра, завтра, — повторял он, —
все решится, — прежде чем ты встанешь, решится. Пойду к Фоме и поступлю с ним по-рыцарски, открою ему
все, как родному брату,
все изгибы
сердца,
всю внутренность. Прощай, Сережа. Ложись, ты устал; а я уж, верно, во
всю ночь глаз не сомкну».
Богатства неслыханные, красота неувядаемая, женихи изящные, богатые, знатные,
все князья и генеральские дети, сохранившие для нее свои
сердца в девственной чистоте и умирающие у ног ее от беспредельной любви, и наконец он — он, идеал красоты, совмещающий в себе всевозможные совершенства, страстный и любящий, художник, поэт, генеральский сын —
все вместе или поочередно,
все это начинало ей представляться не только во сне, но даже почти и наяву.
В самой последней степени унижения, среди самой грустной, подавляющей
сердце действительности, в компаньонках у одной старой, беззубой и брюзгливейшей барыни в мире, виноватая во
всем, упрекаемая за каждый кусок хлеба, за каждую тряпку изношенную, обиженная первым желающим, не защищенная никем, измученная горемычным житьем своим и, про себя, утопающая в неге самых безумных и распаленных фантазий, — она вдруг получила известие о смерти одного своего дальнего родственника, у которого давно уже (о чем она, по легкомыслию своему, никогда не справлялась) перемерли
все его близкие родные, человека странного, жившего затворником, где-то за тридевять земель, в захолустье, одиноко, угрюмо, неслышно и занимавшегося черепословием и ростовщичеством.
— Ты думаешь? Нет, брат Сергей, это дело деликатное, ужасно деликатное! Гм!.. А знаешь, хоть и тосковал я, а как-то
всю ночь
сердце сосало от какого-то счастия!.. Ну, прощай, лечу. Ждут; я уж и так опоздал. Только так забежал, слово с тобой перебросить. Ах, боже мой! — вскричал он, возвращаясь. — Главное-то я и забыл! Знаешь что: ведь я ему писал, Фоме-то!
— Ночью; а утром, чем свет, и письмо отослал с Видоплясовым. Я, братец,
все изобразил, на двух листах,
все рассказал, правдиво и откровенно, — словом, что я должен, то есть непременно должен, — понимаешь? — сделать предложение Настеньке. Я умолял его не разглашать о свидании в саду и обращался ко
всему благородству его души, чтоб помочь мне у маменьки. Я, брат, конечно, худо написал, но я написал от
всего моего
сердца и, так сказать, облил моими слезами…
— И потому позвольте без объяснений сказать вам только несколько прощальных и напутственных слов, последних слов моих в вашем, Егор Ильич, доме. Дело сделано, и его не воротишь! Я надеюсь, что вы понимаете, про какое дело я говорю. Но умоляю вас на коленях: если в
сердце вашем осталась хотя искра нравственности, обуздайте стремление страстей своих! И если тлетворный яд еще не охватил
всего здания, то, по возможности, потушите пожар!
— Теперь слушайте же
всю мою исповедь! — возопил Фома, обводя
всех гордым и решительным взглядом. — А вместе с тем и решите судьбу несчастного Опискина. Егор Ильич! давно уже я наблюдал за вами, наблюдал с замиранием моего
сердца и видел
все,
все, тогда как вы еще и не подозревали, что я наблюдаю за вами. Полковник! я, может быть, ошибался, но я знал ваш эгоизм, ваше неограниченное самолюбие, ваше феноменальное сластолюбие, и кто обвинит меня, что я поневоле затрепетал о чести наиневиннейшей из особ?
— По добродушию сердца-с; жалостно было смотреть-с. Как проснулись и вспомнили
весь процесс, так тогда же ударили себя по голове и закричали благим матом-с…
Неточные совпадения
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек
все несет наружу: что на
сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать,
все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я буду спокоен в
сердце.
— Пришел я из Песочного… // Молюсь за Дему бедного, // За
все страдное русское // Крестьянство я молюсь! // Еще молюсь (не образу // Теперь Савелий кланялся), // Чтоб
сердце гневной матери // Смягчил Господь… Прости! —
Вдруг песня хором грянула // Удалая, согласная: // Десятка три молодчиков, // Хмельненьки, а не валятся, // Идут рядком, поют, // Поют про Волгу-матушку, // Про удаль молодецкую, // Про девичью красу. // Притихла
вся дороженька, // Одна та песня складная // Широко, вольно катится, // Как рожь под ветром стелется, // По
сердцу по крестьянскому // Идет огнем-тоской!..
Запомнил Гриша песенку // И голосом молитвенным // Тихонько в семинарии, // Где было темно, холодно, // Угрюмо, строго, голодно, // Певал — тужил о матушке // И обо
всей вахлачине, // Кормилице своей. // И скоро в
сердце мальчика // С любовью к бедной матери // Любовь ко
всей вахлачине // Слилась, — и лет пятнадцати // Григорий твердо знал уже, // Кому отдаст
всю жизнь свою // И за кого умрет.