Неточные совпадения
— А в
том моя добрая воля, батюшка, терпеть или вещь вашу теперь
же продать.
Кроме
тех двух пьяных, что попались на лестнице, вслед за ними
же вышла еще разом целая ватага, человек в пять, с одною девкой и с гармонией.
На остальных
же, бывших в распивочной, не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой, а вместе с
тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему говорить.
Ибо и хозяйка, Амалия Федоровна,
того допустить не хотела (а сама
же прежде Дарье Францовне способствовала), да и господин Лебезятников… гм…
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой
же день, после всех сих мечтаний (
то есть это будет ровно пять суток назад
тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Прощаются
же и теперь грехи твои мнози, за
то, что возлюбила много…» И простит мою Соню, простит, я уж знаю, что простит…
И она бросилась его обыскивать. Мармеладов тотчас
же послушно и покорно развел руки в обе стороны, чтобы
тем облегчить карманный обыск. Денег не было ни копейки.
И благоразумно: по одежке протягивай ножки; да вы
то, г-н Лужин, чего
же?
Ясно, что теперь надо было не тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями, о
том, что вопросы неразрешимы, а непременно что-нибудь сделать, и сейчас
же, и поскорее.
С Разумихиным
же он почему-то сошелся,
то есть не
то что сошелся, а был с ним сообщительнее, откровеннее.
Когда
же опять, вздрагивая, поднимал голову и оглядывался кругом,
то тотчас
же забывал, о чем сейчас думал и даже где проходил.
Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до
того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому
же самому сновидцу, будь он такой
же художник, как Пушкин или Тургенев.
Главное
же, чему удивлялся и смеялся студент, было
то, что Лизавета поминутно была беременна…
Что
же касается петли,
то это была очень ловкая его собственная выдумка: петля назначалась для топора.
Запустив
же руку в боковой карман пальто, он мог и конец топорной ручки придерживать, чтоб она не болталась; а так как пальто было очень широкое, настоящий мешок,
то и не могло быть приметно снаружи, что он что-то рукой, через карман, придерживает.
Они имели одно странное свойство: чем окончательнее они становились,
тем безобразнее, нелепее тотчас
же становились и в его глазах.
Что
же касается до
того, где достать топор,
то эта мелочь его нисколько не беспокоила, потому что не было ничего легче.
Он пришел мало-помалу к многообразным и любопытным заключениям, и, по его мнению, главнейшая причина заключается не столько в материальной невозможности скрыть преступление, как в самом преступнике; сам
же преступник, и почти всякий, в момент преступления подвергается какому-то упадку воли и рассудка, сменяемых, напротив
того, детским феноменальным легкомыслием, и именно в
тот момент, когда наиболее необходимы рассудок и осторожность.
Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут
же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на
ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но
те и не поглядели. Он постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но… над ними еще два этажа».
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас
же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до
того страшно, что, кажется, смотри она так, не говори ни слова еще с полминуты,
то он бы убежал от нее.
Он положил топор на пол, подле мертвой, и тотчас
же полез ей в карман, стараясь не замараться текущею кровию, — в
тот самый правый карман, из которого она в прошлый раз вынимала ключи.
На снурке были два креста, кипарисный и медный, и, кроме
того, финифтяный образок; и тут
же вместе с ними висел небольшой замшевый засаленный кошелек с стальным ободком и колечком.
Он стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей на лестницу,
та самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел
же он потом Лизавету! И как мог, как мог он не догадаться, что ведь вошла
же она откуда-нибудь! Не сквозь стену
же.
Ведь кончил
же тем, что надел!» Смех, впрочем, тотчас
же сменился отчаянием.
Дойдя до поворота во вчерашнюю улицу, он с мучительною тревогой заглянул в нее, на
тот дом… и тотчас
же отвел глаза.
Что
же касается пышной дамы,
то вначале она так и затрепетала от грома и молнии; но странное дело: чем многочисленнее и крепче становились ругательства,
тем вид ее становился любезнее,
тем очаровательнее делалась ее улыбка, обращенная к грозному поручику. Она семенила на месте и беспрерывно приседала, с нетерпением выжидая, что наконец-то и ей позволят ввернуть свое слово, и дождалась.
— А давно вы больны? — крикнул Илья Петрович с своего места и тоже перебирая бумаги. Он, конечно, тоже рассматривал больного, когда
тот был в обмороке, но тотчас
же отошел, когда
тот очнулся.
«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель,
то каким
же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как
же?»
— Неужели уж так плохо? Да ты, брат, нашего брата перещеголял, — прибавил он, глядя на лохмотья Раскольникова. — Да садись
же, устал небось! — и когда
тот повалился на клеенчатый турецкий диван, который был еще хуже его собственного, Разумихин разглядел вдруг, что гость его болен.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о
том, что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь
же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу с кем бы
то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.
— Так какого
же тебе черта надо? — закричал сверху Разумихин.
Тот молча продолжал спускаться.
Когда он ходил в университет,
то обыкновенно, — чаще всего, возвращаясь домой, — случалось ему, может быть, раз сто, останавливаться именно на этом
же самом месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму и каждый раз почти удивляться одному неясному и неразрешимому своему впечатлению.
Предупреждаю, штанами горжусь! — и он расправил перед Раскольниковым серые, из легкой летней шерстяной материи панталоны, — ни дырочки, ни пятнышка, а между
тем весьма сносные, хотя и поношенные, таковая
же и жилетка, одноцвет, как мода требует.
— «Как
же ты мог испугаться
того, коли ты чувствуешь себя ни в чем не виновным?..»
— Да врешь; горячишься. Ну, а серьги? Согласись сам, что коли в
тот самый день и час к Николаю из старухина сундука попадают серьги в руки, — согласись сам, что они как-нибудь да должны
же были попасть? Это немало при таком следствии.
Если
же и было что-нибудь в этой довольно красивой и солидной физиономии действительно неприятное и отталкивающее,
то происходило уж от других причин.
Если
же сделано мало,
то ведь и времени было немного.
Экономическая
же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов,
тем более для него твердых оснований и
тем более устраивается в нем и общее дело.
Я
же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников и до
того исказили они все, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно все дело испакостили.
Не говорю уже о
том, что преступления в низшем классе, в последние лет пять, увеличились; не говорю о повсеместных и беспрерывных грабежах и пожарах; страннее всего
то для меня, что преступления и в высших классах таким
же образом увеличиваются, и, так сказать, параллельно.
И если теперь эта старуха-процентщица убита одним из общества более высшего, ибо мужики не закладывают золотых вещей,
то чем
же объяснить эту с одной стороны распущенность цивилизованной части нашего общества?
Он не знал, да и не думал о
том, куда идти; он знал одно: «что все это надо кончить сегодня
же, за один раз, сейчас
же; что домой он иначе не воротится, потому что не хочет так жить».
— Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет?
То денег не было, а тут вдруг тратить начнет, — ну как
же не он? Так вас вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!
— То-то и есть, что они все так делают, — отвечал Заметов, — убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался. На трате-то их и ловят. Не все
же такие, как вы, хитрецы. Вы бы в кабак не пошли, разумеется?
Он вышел, весь дрожа от какого-то дикого истерического ощущения, в котором между
тем была часть нестерпимого наслаждения, — впрочем, мрачный, ужасно усталый. Лицо его было искривлено, как бы после какого-то припадка. Утомление его быстро увеличивалось. Силы его возбуждались и приходили теперь вдруг, с первым толчком, с первым раздражающим ощущением, и так
же быстро ослабевали, по мере
того как ослабевало ощущение.
— Вот тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена, дети, дочь одна есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в доме
же доктор есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а
то он умрет до больницы-то…
Раскольников скоро заметил, что эта женщина не из
тех, которые тотчас
же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась подушка — о которой никто еще не подумал; Катерина Ивановна стала раздевать его, осматривать, суетилась и не терялась, забыв о себе самой, закусив свои дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.
В это время послышались еще шаги, толпа в сенях раздвинулась, и на пороге появился священник с запасными дарами, седой старичок. За ним ходил полицейский, еще с улицы. Доктор тотчас
же уступил ему место и обменялся с ним значительным взглядом. Раскольников упросил доктора подождать хоть немножко.
Тот пожал плечами и остался.
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут
же, как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!.. Так чего уж тут про прощение говорить! И
то простила!
— О, как
же, умеем! Давно уже; я как уж большая,
то молюсь сама про себя, а Коля с Лидочкой вместе с мамашей вслух; сперва «Богородицу» прочитают, а потом еще одну молитву: «Боже, спаси и благослови сестрицу Соню», а потом еще: «Боже, прости и благослови нашего другого папашу», потому что наш старший папаша уже умер, а этот ведь нам другой, а мы и об
том тоже молимся.