Неточные совпадения
—
Соня! Дочь! Прости! — крикнул он и хотел
было протянуть к ней руку, но, потеряв опору, сорвался и грохнулся с дивана, прямо лицом наземь; бросились поднимать его, положили, но он уже отходил.
Соня слабо вскрикнула, подбежала, обняла его и так и замерла в этом объятии. Он умер у нее в руках.
При входе
Сони Разумихин, сидевший на одном из трех стульев Раскольникова, сейчас подле двери, привстал, чтобы дать ей войти. Сначала Раскольников указал
было ей место в углу дивана, где сидел Зосимов, но, вспомнив, что этот диван
был слишком фамильярноеместо и служит ему постелью, поспешил указать ей на стул Разумихина.
Соня села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих дам. Видно
было, что она и сама не понимала, как могла она сесть с ними рядом. Сообразив это, она до того испугалась, что вдруг опять встала и в совершенном смущении обратилась к Раскольникову.
Пульхерия Александровна взглянула на
Соню и слегка прищурилась. Несмотря на все свое замешательство перед настойчивым и вызывающим взглядом Роди, она никак не могла отказать себе в этом удовольствии. Дунечка серьезно, пристально уставилась прямо в лицо бедной девушки и с недоумением ее рассматривала.
Соня, услышав рекомендацию, подняла
было глаза опять, но смутилась еще более прежнего.
— Вы нам все вчера отдали! — проговорила вдруг в ответ Сонечка, каким-то сильным и скорым шепотом, вдруг опять сильно потупившись. Губы и подбородок ее опять запрыгали. Она давно уже поражена
была бедною обстановкой Раскольникова, и теперь слова эти вдруг вырвались сами собой. Последовало молчание. Глаза Дунечки как-то прояснели, а Пульхерия Александровна даже приветливо посмотрела на
Соню.
Но Авдотья Романовна как будто ждала очереди и, проходя вслед за матерью мимо
Сони, откланялась ей внимательным, вежливым и полным поклоном. Сонечка смутилась, поклонилась как-то уторопленно и испуганно, и какое-то даже болезненное ощущение отразилось в лице ее, как будто вежливость и внимание Авдотьи Романовны
были ей тягостны и мучительны.
— Если вам теперь надо идти… — начала
было Соня, совсем и не посмотрев на Разумихина, а от этого еще более сконфузившись.
Через минуту вошла со свечой и
Соня, поставила свечку и стала сама перед ним, совсем растерявшаяся, вся в невыразимом волнении и, видимо, испуганная его неожиданным посещением. Вдруг краска бросилась в ее бледное лицо, и даже слезы выступили на глазах… Ей
было и тошно, и стыдно, и сладко… Раскольников быстро отвернулся и сел на стул к столу. Мельком успел он охватить взглядом комнату.
—
Есть, — пробормотала
Соня. — Ах да,
есть! — заторопилась она вдруг, как будто в этом
был для нее весь исход, — сейчас у хозяев часы пробили… и я сама слышала…
Есть.
— Так вы не
будете завтра у Катерины Ивановны? — дрогнул голос у
Сони.
— Ее? Да ка-а-ак же! — протянула
Соня жалобно и с страданием сложив вдруг руки. — Ах! вы ее… Если б вы только знали. Ведь она совсем как ребенок… Ведь у ней ум совсем как помешан… от горя. А какая она умная
была… какая великодушная… какая добрая! Вы ничего, ничего не знаете… ах!
Соня проговорила это точно в отчаянии, волнуясь и страдая и ломая руки. Бледные щеки ее опять вспыхнули, в глазах выразилась мука. Видно
было, что в ней ужасно много затронули, что ей ужасно хотелось что-то выразить, сказать, заступиться. Какое-то ненасытимое сострадание, если можно так выразиться, изобразилось вдруг во всех чертах лица ее.
— А вам разве не жалко? Не жалко? — вскинулась опять
Соня, — ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали, еще ничего не видя. А если бы вы все-то видели, о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах, как теперь, целый день вспоминать
было больно!
— Ох, уж не знаю! — вскрикнула
Соня почти в отчаянии и схватилась за голову. Видно
было, что эта мысль уж много-много раз в ней самой мелькала, и он только вспугнул опять эту мысль.
— Ах, что вы, что вы! Этого-то уж не может
быть! — и лицо
Сони искривилось страшным испугом.
— Нет! нет! Не может
быть, нет! — как отчаянная, громко вскрикнула
Соня, как будто ее вдруг ножом ранили. — Бог, бог такого ужаса не допустит!..
Лицо
Сони вдруг страшно изменилось: по нем пробежали судороги. С невыразимым укором взглянула она на него, хотела
было что-то сказать, но ничего не могла выговорить и только вдруг горько-горько зарыдала, закрыв руками лицо.
Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и не взглядывая на нее. Наконец, подошел к ней, глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его
был сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали… Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу.
Соня в ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел, как совсем сумасшедший.
— А с ними-то что
будет? — слабо спросила
Соня, страдальчески взглянув на него, но вместе с тем как бы вовсе и не удивившись его предложению. Раскольников странно посмотрел на нее.
Но тем не менее ему опять-таки
было ясно, что
Соня с своим характером и с тем все-таки развитием, которое она получила, ни в каком случае не могла так оставаться.
Нет, нет,
быть того не может! — восклицал он, как давеча
Соня, — нет, от канавы удерживала ее до сих пор мысль о грехе, и они, те…
— Я о деле пришел говорить, — громко и нахмурившись проговорил вдруг Раскольников, встал и подошел к
Соне. Та молча подняла на него глаза. Взгляд его
был особенно суров, и какая-то дикая решимость выражалась в нем.
Он вышел.
Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама
была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен
быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что
было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»
За дверью справа, за тою самою дверью, которая отделяла квартиру
Сони от квартиры Гертруды Карловны Ресслих,
была комната промежуточная, давно уже пустая, принадлежавшая к квартире г-жи Ресслих и отдававшаяся от нее внаем, о чем и выставлены
были ярлычки на воротах и наклеены бумажечки на стеклах окон, выходивших на канаву.
Ему как-то предчувствовалось, что, по крайней мере, на сегодняшний день он почти наверное может считать себя безопасным. Вдруг в сердце своем он ощутил почти радость: ему захотелось поскорее к Катерине Ивановне. На похороны он, разумеется, опоздал, но на поминки
поспеет, и там, сейчас, он увидит
Соню.
Петр Петрович Лужин, например, самый, можно сказать, солиднейший из всех жильцов, не явился, а между тем еще вчера же вечером Катерина Ивановна уже успела наговорить всем на свете, то
есть Амалии Ивановне, Полечке,
Соне и полячку, что это благороднейший, великодушнейший человек, с огромнейшими связями и с состоянием, бывший друг ее первого мужа, принятый в доме ее отца и который обещал употребить все средства, чтобы выхлопотать ей значительный пенсион.
Соня поспешила тотчас же передать ей извинение Петра Петровича, стараясь говорить вслух, чтобы все могли слышать, и употребляя самые отборно почтительные выражения, нарочно даже подсочиненные от лица Петра Петровича и разукрашенные ею. Она прибавила, что Петр Петрович велел особенно передать, что он, как только ему
будет возможно, немедленно прибудет, чтобы поговорить о делах наедине и условиться о том, что можно сделать и предпринять в дальнейшем, и проч. и проч.
Соня знала, что это умирит и успокоит Катерину Ивановну, польстит ей, а главное — гордость ее
будет удовлетворена.
Ей, между прочим,
было известно, что главною причиной, по которой обе приезжие дамы так презрительно обошлись с приглашением Катерины Ивановны,
была она,
Соня.
Она слышала от самой Амалии Ивановны, что мать даже обиделась приглашением и предложила вопрос: «Каким образом она могла бы посадить рядом с этой девицейсвою дочь?»
Соня предчувствовала, что Катерине Ивановне как-нибудь уже это известно, а обида ей,
Соне, значила для Катерины Ивановны более, чем обида ей лично, ее детям, ее папеньке, одним словом,
была обидой смертельною, и
Соня знала, что уж Катерина Ивановна теперь не успокоится, «пока не докажет этим шлепохвосткам, что они обе» и т. д. и т. д.
Дошло, наконец, дело и до
Сони, «которая отправится в Т… вместе с Катериной Ивановной и
будет ей там во всем помогать».
Соня бросилась
было удерживать Катерину Ивановну; но когда Амалия Ивановна вдруг закричала что-то про желтый билет, Катерина Ивановна отпихнула
Соню и пустилась к Амалии Ивановне, чтобы немедленно привести свою угрозу, насчет чепчика, в исполнение.
Со всех сторон полетели восклицания. Раскольников молчал, не спуская глаз с
Сони, изредка, но быстро переводя их на Лужина.
Соня стояла на том же месте, как без памяти: она почти даже не
была и удивлена. Вдруг краска залила ей все лицо; она вскрикнула и закрылась руками.
Да послужит же, мадемуазель, теперешний стыд вам уроком на будущее, — обратился он к
Соне, — а я дальнейшее оставлю втуне и, так и
быть, прекращаю.
Петр Петрович искоса посмотрел на Раскольникова. Взгляды их встретились. Горящий взгляд Раскольникова готов
был испепелить его. Между тем Катерина Ивановна, казалось, ничего больше и не слыхала: она обнимала и целовала
Соню, как безумная. Дети тоже обхватили со всех сторон
Соню своими ручонками, а Полечка, — не совсем понимавшая, впрочем, в чем дело, — казалось, вся так и утопла в слезах, надрываясь от рыданий и спрятав свое распухшее от плача хорошенькое личико на плече
Сони.
Соня, робкая от природы, и прежде знала, что ее легче погубить, чем кого бы то ни
было, а уж обидеть ее всякий мог почти безнаказанно.
Раскольников
был деятельным и бодрым адвокатом
Сони против Лужина, несмотря на то, что сам носил столько собственного ужаса и страдания в душе.
Но, выстрадав столько утром, он точно рад
был случаю переменить свои впечатления, становившиеся невыносимыми, не говоря уже о том, насколько личного и сердечного заключалось в стремлении его заступиться за
Соню.
Кроме того, у него
было в виду и страшно тревожило его, особенно минутами, предстоящее свидание с
Соней: он должен
был объявить ей, кто убил Лизавету, и предчувствовал себе страшное мучение, и точно отмахивался от него руками.
Представьте себе,
Соня, что вы знали бы все намерения Лужина заранее, знали бы (то
есть наверно), что через них погибла бы совсем Катерина Ивановна, да и дети; вы тоже, в придачу (так как вы себя ни за что считаете, так в придачу).
— Зачем вы спрашиваете, чему
быть невозможно? — с отвращением сказала
Соня.
И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к
Соне прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут
была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это
было не то; он принял одно чувство за другое. Это только значило, что та минута пришла.
— Нет,
Соня, нет, — бормотал он, отвернувшись и свесив голову, — не
был я так голоден… я действительно хотел помочь матери, но… и это не совсем верно… не мучь меня,
Соня!
— Нет,
Соня, — торопливо прервал он, — эти деньги
были не те, успокойся! Эти деньги мне мать прислала, через одного купца, и получил я их больной, в тот же день как и отдал… Разумихин видел… он же и получал за меня… эти деньги мои, мои собственные, настоящие мои.
У
Сони промелькнула
было мысль: «Не сумасшедший ли?» Но тотчас же она ее оставила: нет, тут другое. Ничего, ничего она тут не понимала!
— Знаешь,
Соня, — сказал он вдруг с каким-то вдохновением, — знаешь, что я тебе скажу: если б только я зарезал из того, что голоден
был, — продолжал он, упирая в каждое слово и загадочно, но искренно смотря на нее, — то я бы теперь… счастлив
был! Знай ты это!
Соня опять хотела
было что-то сказать, но промолчала.
— И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! — в отчаянии воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря на нее, — вот ты ждешь от меня объяснений,
Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу тебе? Ничего ведь ты не поймешь в этом, а только исстрадаешься вся… из-за меня! Ну вот, ты плачешь и опять меня обнимаешь, — ну за что ты меня обнимаешь? За то, что я сам не вынес и на другого пришел свалить: «страдай и ты, мне легче
будет!» И можешь ты любить такого подлеца?
—
Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое объяснить. Я потому и пришел, что зол.
Есть такие, которые не пришли бы. А я трус и… подлец! Но… пусть! все это не то… Говорить теперь надо, а я начать не умею…