Неточные совпадения
В то время он и
сам еще не верил этим мечтам своим и только раздражал
себя их безобразною, но соблазнительною дерзостью.
За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я первый
сам готов оскорблять
себя.
Пол
сама моет и на черном хлебе сидит, а неуважения к
себе не допустит.
Теперь же обращусь к вам, милостивый государь мой,
сам от
себя с вопросом приватным: много ли может, по-вашему, бедная, но честная девица честным трудом заработать?..
И скажет: «Свиньи вы! образа звериного и печати его; но приидите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! почто сих приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из сих
сам не считал
себя достойным сего…» И прострет к нам руце свои, и мы припадем… и заплачем… и всё поймем!
И что это она пишет мне: «Люби Дуню, Родя, а она тебя больше
себя самой любит»; уж не угрызения ли совести ее
самое втайне мучат, за то, что дочерью сыну согласилась пожертвовать.
Милый-то человек, наверно, как-нибудь тут проговорился, дал
себя знать, хоть мамаша и отмахивается обеими руками от этого: «
Сама, дескать, откажусь».
И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека в павлиные перья, до последнего момента на добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что
себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до тех
самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит.
Мало того, свою собственную казуистику выдумаем, у иезуитов научимся и на время, пожалуй, и
себя самих успокоим, убедим
себя, что так надо, действительно надо для доброй цели.
Был он очень беден и решительно
сам, один, содержал
себя, добывая кой-какими работами деньги.
Вопрос, почему он пошел теперь к Разумихину, тревожил его больше, чем даже ему
самому казалось; с беспокойством отыскивал он какой-то зловещий для
себя смысл в этом, казалось бы,
самом обыкновенном поступке.
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор
себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я
сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
Именно: он никак не мог понять и объяснить
себе, почему он, усталый, измученный, которому было бы всего выгоднее возвратиться домой
самым кратчайшим и прямым путем, воротился домой через Сенную площадь, на которую ему было совсем лишнее идти.
Дело было
самое обыкновенное и не заключало в
себе ничего такого особенного.
А между тем, казалось бы, весь анализ, в смысле нравственного разрешения вопроса, был уже им покончен: казуистика его выточилась, как бритва, и
сам в
себе он уже не находил сознательных возражений.
Вопрос же: болезнь ли порождает
самое преступление или
само преступление, как-нибудь по особенной натуре своей, всегда сопровождается чем-то вроде болезни? — он еще не чувствовал
себя в силах разрешить.
И до того эта несчастная Лизавета была проста, забита и напугана раз навсегда, что даже руки не подняла защитить
себе лицо, хотя это был
самый необходимо-естественный жест в эту минуту, потому что топор был прямо поднят над ее лицом.
И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бы все и тотчас пошел бы
сам на
себя объявить, и не от страху даже за
себя, а от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал.
Никаких я дел
сам по
себе не имею с полицией!
— Господи, поскорей бы уж!» Он было бросился на колени молиться, но даже
сам рассмеялся, — не над молитвой, а над
собой.
«Какая-нибудь глупость, какая-нибудь
самая мелкая неосторожность, и я могу всего
себя выдать! Гм… жаль, что здесь воздуху нет, — прибавил он, — духота… Голова еще больше кружится… и ум тоже…»
Он
сам боялся не совладеть с
собой.
«Это оттого, что я очень болен, — угрюмо решил он наконец, — я
сам измучил и истерзал
себя, и
сам не знаю, что делаю…
Тот был дома, в своей каморке, и в эту минуту занимался, писал, и
сам ему отпер. Месяца четыре, как они не видались. Разумихин сидел у
себя в истрепанном до лохмотьев халате, в туфлях на босу ногу, всклокоченный, небритый и неумытый. На лице его выразилось удивление.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о том, что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу с кем бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на
себя самого, только что переступил порог Разумихина.
Ему показалось, что он как будто ножницами отрезал
себя сам от всех и всего в эту минуту.
На лестнице спрятался он от Коха, Пестрякова и дворника в пустую квартиру, именно в ту минуту, когда Дмитрий и Николай из нее выбежали, простоял за дверью, когда дворник и те проходили наверх, переждал, пока затихли шаги, и сошел
себе вниз преспокойно, ровно в ту
самую минуту, когда Дмитрий с Николаем на улицу выбежали, и все разошлись, и никого под воротами не осталось.
Стало быть, приобретая единственно и исключительно
себе, я именно тем
самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана, и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния.
Но Лужин уже выходил
сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с
собой ужасное оскорбление.
Раскольников перешел через площадь. Там, на углу, стояла густая толпа народа, все мужиков. Он залез в
самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания на него и все что-то галдели про
себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и пошел направо, тротуаром, по направлению к В—му. Миновав площадь, он попал в переулок…
Неподвижное и серьезное лицо Раскольникова преобразилось в одно мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча, как будто
сам совершенно не в силах был сдержать
себя. И в один миг припомнилось ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он стоял за дверью, с топором, запор прыгал, они за дверью ругались и ломились, а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться с ними, высунуть им язык, дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!
Тут и трех много будет, да и то чтобы друг в друге каждый пуще
себя самого был уверен!
Катерина Ивановна, как и всегда, чуть только выпадала свободная минута, тотчас же принималась ходить взад и вперед по своей маленькой комнате, от окна до печки и обратно, плотно скрестив руки на груди, говоря
сама с
собой и кашляя.
Раскольников скоро заметил, что эта женщина не из тех, которые тотчас же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась подушка — о которой никто еще не подумал; Катерина Ивановна стала раздевать его, осматривать, суетилась и не терялась, забыв о
себе самой, закусив свои дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.
Это ночное мытье производилось
самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить
себя по ночам и не по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме.
Соня остановилась в сенях у
самого порога, но не переходила за порог и глядела как потерянная, не сознавая, казалось, ничего, забыв о своем перекупленном из четвертых рук шелковом, неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим и смешным хвостом, и необъятном кринолине, загородившем всю дверь, и о светлых ботинках, и об омбрельке, [Омбрелька — зонтик (фр. ombrelle).] ненужной ночью, но которую она взяла с
собой, и о смешной соломенной круглой шляпке с ярким огненного цвета пером.
— О, как же, умеем! Давно уже; я как уж большая, то молюсь
сама про
себя, а Коля с Лидочкой вместе с мамашей вслух; сперва «Богородицу» прочитают, а потом еще одну молитву: «Боже, спаси и благослови сестрицу Соню», а потом еще: «Боже, прости и благослови нашего другого папашу», потому что наш старший папаша уже умер, а этот ведь нам другой, а мы и об том тоже молимся.
— И всё дело испортите! — тоже прошептал, из
себя выходя, Разумихин, — выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, — продолжал он полушепотом, уж на лестнице, — что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил! Понимаете вы это!
Самого доктора! И тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает над
собой…
— Успокойтесь, маменька, — отвечала Дуня, снимая с
себя шляпку и мантильку, — нам
сам бог послал этого господина, хоть он и прямо с какой-то попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он уже сделал для брата…
Самым ужаснейшим воспоминанием его было то, как он оказался вчера «низок и гадок», не по тому одному, что был пьян, а потому, что ругал перед девушкой, пользуясь ее положением, из глупо-поспешной ревности, ее жениха, не зная не только их взаимных между
собой отношений и обязательств, но даже и человека-то не зная порядочно.
И, однако ж, одеваясь, он осмотрел свой костюм тщательнее обыкновенного. Другого платья у него не было, а если б и было, он, быть может, и не надел бы его, — «так, нарочно бы не надел». Но во всяком случае циником и грязною неряхой нельзя оставаться: он не имеет права оскорблять чувства других, тем более что те, другие,
сами в нем нуждаются и
сами зовут к
себе. Платье свое он тщательно отчистил щеткой. Белье же было на нем всегда сносное; на этот счет он был особенно чистоплотен.
— А знаете, Авдотья Романовна, вы
сами ужасно как похожи на вашего брата, даже во всем! — брякнул он вдруг, для
себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив о том, что сейчас говорил ей же про брата, покраснел как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться, на него глядя.
— Он был не в
себе вчера, — задумчиво проговорил Разумихин. — Если бы вы знали, что он там натворил вчера в трактире, хоть и умно… гм! О каком-то покойнике и о какой-то девице он действительно мне что-то говорил вчера, когда мы шли домой, но я не понял ни слова… А впрочем, и я
сам вчера…
«Та королева, — думал он про
себя, — которая чинила свои чулки в тюрьме, уж конечно, в ту минуту смотрела настоящею королевой и даже более, чем во время
самых пышных торжеств и выходов».
«А ведь точно они боятся меня», — подумал
сам про
себя Раскольников, исподлобья глядя на мать и сестру. Пульхерия Александровна действительно, чем больше молчала, тем больше и робела.
— Представь
себе, скоропостижно! — заторопилась Пульхерия Александровна, ободренная его любопытством, — и как раз в то
самое время, как я тебе письмо тогда отправила, в тот
самый даже день! Вообрази, этот ужасный человек, кажется, и был причиной ее смерти. Говорят, он ее ужасно избил!
— Родя, Родя! Да ведь это все то же
самое, что и вчера, — горестно воскликнула Пульхерия Александровна, — и почему ты все подлецом
себя называешь, не могу я этого выносить! И вчера то же
самое…
— Брат, — твердо и тоже сухо отвечала Дуня, — во всем этом есть ошибка с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Все в том, что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу
себя в жертву. Совсем это не так. Я просто для
себя выхожу, потому что мне
самой тяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть полезною родным, но в моей решимости это не
самое главное побуждение…
— Вчера, я знаю. Я ведь
сам прибыл всего только третьего дня. Ну-с, вот что я скажу вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать
себя считаю излишним, но позвольте же и мне заявить: что ж тут, во всем этом, в
самом деле, такого особенно преступного с моей стороны, то есть без предрассудков-то, а здраво судя?
— Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и увидел, что вы с закрытыми глазами лежите, а
сами делаете вид, — тут же и сказал
себе: «Это тот
самый и есть!»