Неточные совпадения
Нестерпимая же вонь из распивочных, которых
в этой части города особенное множество, и
пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины.
А между тем, когда один
пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили
в это время по улице
в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» — и заорал во все горло, указывая на него рукой, — молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу.
Он шел по тротуару как
пьяный, не замечая прохожих и сталкиваясь с ними, и опомнился уже
в следующей улице.
Из дверей, как раз
в эту минуту, выходили двое
пьяных и, друг друга поддерживая и ругая, взбирались на улицу.
Кроме тех двух
пьяных, что попались на лестнице, вслед за ними же вышла еще разом целая ватага, человек
в пять, с одною девкой и с гармонией.
Было душно, так что было даже нестерпимо сидеть, и все до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было
в пять минут сделаться
пьяным.
В это время вошла с улицы целая партия пьяниц уже и без того
пьяных, и раздались у входа звуки нанятой шарманки и детский надтреснутый семилетний голосок, певший «Хуторок».
А вот теперь смотрите сюда: этот франт, с которым я сейчас драться хотел, мне незнаком, первый раз вижу; но он ее тоже отметил дорогой сейчас, пьяную-то, себя-то не помнящую, и ему ужасно теперь хочется подойти и перехватить ее, — так как она
в таком состоянии, — завезти куда-нибудь…
Но вот вдруг становится очень шумно: из кабака выходят с криками, с песнями, с балалайками пьяные-препьяные большие такие мужики
в красных и синих рубашках, с армяками внакидку.
На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно
пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики. Солнце ярко блеснуло ему
в глаза, так что больно стало глядеть, и голова его совсем закружилась, — обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг на улицу
в яркий солнечный день.
А сегодня поутру,
в восемь часов, — то есть это на третий-то день, понимаешь? — вижу, входит ко мне Миколай, не тверезый, да и не то чтоб очень
пьяный, а понимать разговор может.
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и я то ж.
Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да
в другой, да
в третий, да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так и пал! Уж нарочно, что ль, он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а он вскричал — они пуще… вот и беда.
— Вот тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно,
пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена, дети, дочь одна есть. Пока еще
в больницу тащить, а тут, верно,
в доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то…
— Не понимаете вы меня! — раздражительно крикнула Катерина Ивановна, махнув рукой. — Да и за что вознаграждать-то? Ведь он сам,
пьяный, под лошадей полез! Каких доходов? От него не доходы, а только мука была. Ведь он, пьяница, все пропивал. Нас обкрадывал да
в кабак носил, ихнюю да мою жизнь
в кабаке извел! И слава богу, что помирает! Убытку меньше!
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня
пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да
в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета
в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!.. Так чего уж тут про прощение говорить! И то простила!
Видите, барыни, — остановился он вдруг, уже поднимаясь на лестницу
в нумера, — хоть они у меня там все
пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру, да довремся же, наконец, и до правды, потому что на благородной дороге стоим, а Петр Петрович… не на благородной дороге стоит.
— Да пусти,
пьяный черт! — отбивался Зосимов и потом, когда уже тот его выпустил, посмотрел на него пристально и вдруг покатился со смеху. Разумихин стоял перед ним, опустив руки,
в мрачном и серьезном раздумье.
— То есть не то чтобы… видишь,
в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то есть все это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал
в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь…
Я бы, может, теперь
в экспедицию на Северный полюс поехал, потому j’ai le vin mauvais, [я
в пьяном виде нехорош (фр.).] и пить мне противно, а кроме вина ничего больше не остается.
— Обидно стало. Как вы изволили тогда приходить, может, во хмелю, и дворников
в квартал звали, и про кровь спрашивали, обидно мне стало, что втуне оставили и за
пьяного вас почли. И так обидно, что сна решился. А запомнивши адрес, мы вчера сюда приходили и спрашивали…
Не явилась тоже и одна тонная дама с своею «перезрелою девой», дочерью, которые хотя и проживали всего только недели с две
в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на шум и крик, подымавшийся из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался
пьяный домой, о чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне, через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю семью, кричала во все горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не стоят».
Явился тоже один
пьяный отставной поручик,
в сущности провиантский чиновник, [Провиантский чиновник — т. е. интендантский, ведавший закупками провианта для армии.] с самым неприличным и громким хохотом и, «представьте себе», без жилета!
— Покойник муж действительно имел эту слабость, и это всем известно, — так и вцепилась вдруг
в него Катерина Ивановна, — но это был человек добрый и благородный, любивший и уважавший семью свою; одно худо, что по доброте своей слишком доверялся всяким развратным людям и уж бог знает с кем он не пил, с теми, которые даже подошвы его не стоили! Вообразите, Родион Романович,
в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а про детей помнит.
Похвальный лист тотчас же пошел по рукам
пьяных гостей, чему Катерина Ивановна не препятствовала, потому что
в нем действительно было обозначено en toutes lettres, [полностью (фр.).] что она дочь надворного советника и кавалера, а следовательно, и
в самом деле почти полковничья дочь.
Но этого уже не могла вытерпеть Катерина Ивановна и немедленно, во всеуслышание, «отчеканила», что у Амалии Ивановны, может, никогда и фатера-то не было, а что просто Амалия Ивановна — петербургская
пьяная чухонка и, наверно, где-нибудь прежде
в кухарках жила, а пожалуй, и того хуже.
И, накинув на голову тот самый зеленый драдедамовый платок, о котором упоминал
в своем рассказе покойный Мармеладов, Катерина Ивановна протеснилась сквозь беспорядочную и
пьяную толпу жильцов, все еще толпившихся
в комнате, и с воплем и со слезами выбежала на улицу — с неопределенною целью где-то сейчас, немедленно и во что бы то ни стало найти справедливость.
Я тебя просто за
пьяного и принимал, да ты и был пьян», — ну, что я вам тогда на это скажу, тем паче что ваше-то еще правдоподобнее, чем его, потому что
в его показании одна психология, — что его рылу даже и неприлично, — а вы-то
в самую точку попадаете, потому что пьет, мерзавец, горькую и слишком даже известен.
Девочка говорила не умолкая; кое-как можно было угадать из всех этих рассказов, что это нелюбимый ребенок, которого мать, какая-нибудь вечно
пьяная кухарка, вероятно из здешней же гостиницы, заколотила и запугала; что девочка разбила мамашину чашку и что до того испугалась, что сбежала еще с вечера; долго, вероятно, скрывалась где-нибудь на дворе, под дождем, наконец пробралась сюда, спряталась за шкафом и просидела здесь
в углу всю ночь, плача, дрожа от сырости, от темноты и от страха, что ее теперь больно за все это прибьют.
Какой-то мертво-пьяный
в шинели, лицом вниз, лежал поперек тротуара.
В толпе безобразничал один
пьяный: ему все хотелось плясать, но он все валился на сторону.