Неточные совпадения
Бивал он ее под конец; а она хоть и не спускала ему, о чем мне доподлинно и
по документам известно, но до сих пор вспоминает его со слезами и меня им корит, и я рад, я рад, ибо хотя в воображениях своих зрит
себя когда-то счастливой…
Теперь же обращусь к вам, милостивый государь мой, сам от
себя с вопросом приватным: много ли может, по-вашему, бедная, но честная девица честным трудом заработать?..
Мармеладов стукнул
себя кулаком
по лбу, стиснул зубы, закрыл глаза и крепко оперся локтем на стол. Но через минуту лицо его вдруг изменилось, и с каким-то напускным лукавством и выделанным нахальством взглянул на Раскольникова, засмеялся и проговорил...
Путь же взял он
по направлению к Васильевскому острову через В—й проспект, как будто торопясь туда за делом, но,
по обыкновению своему, шел, не замечая дороги, шепча про
себя и даже говоря вслух с
собою, чем очень удивлял прохожих.
Он поспешно огляделся, он искал чего-то. Ему хотелось сесть, и он искал скамейку; проходил же он тогда
по К—му бульвару. Скамейка виднелась впереди, шагах во ста. Он пошел сколько мог поскорее; но на пути случилось с ним одно маленькое приключение, которое на несколько минут привлекло к
себе все его внимание.
— Добивай! — кричит Миколка и вскакивает, словно
себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало — кнуты, палки, оглоблю — и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря
по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.
Но в последнем случае он просто не верил
себе и упрямо, рабски, искал возражений
по сторонам и ощупью, как будто кто его принуждал и тянул к тому.
Вопрос же: болезнь ли порождает самое преступление или само преступление, как-нибудь
по особенной натуре своей, всегда сопровождается чем-то вроде болезни? — он еще не чувствовал
себя в силах разрешить.
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!..
По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат,
себя чувствуешь?
Сорок пять копеек сдачи, медными пятаками, вот-с, извольте принять, и таким образом, Родя, ты теперь во всем костюме восстановлен, потому что,
по моему мнению, твое пальто не только еще может служить, но даже имеет в
себе вид особенного благородства: что значит у Шармера-то заказывать!
— Вижу, вижу; ну так как же мы теперь
себя чувствуем, а? — обратился Зосимов к Раскольникову, пристально в него вглядываясь и усаживаясь к нему на диван, в ногах, где тотчас же и развалился
по возможности.
Одним словом, мы безвозвратно отрезали
себя от прошедшего, а это, по-моему, уж дело-с…
Раскольников перешел через площадь. Там, на углу, стояла густая толпа народа, все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания на него и все что-то галдели про
себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и пошел направо, тротуаром,
по направлению к В—му. Миновав площадь, он попал в переулок…
Ну, положим, удалось и с бланбеками, положим, каждый
себе по миллиону наменял, ну, а потом?
— Фу, какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за
себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал;
по делу видно…
Но лодки было уж не надо: городовой сбежал
по ступенькам схода к канаве, сбросил с
себя шинель, сапоги и кинулся в воду. Работы было немного: утопленницу несло водой в двух шагах от схода, он схватил ее за одежду правою рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ, и тотчас же утопленница была вытащена. Ее положили на гранитные плиты схода. Она очнулась скоро, приподнялась, села, стала чихать и фыркать, бессмысленно обтирая мокрое платье руками. Она ничего не говорила.
Катерина Ивановна, как и всегда, чуть только выпадала свободная минута, тотчас же принималась ходить взад и вперед
по своей маленькой комнате, от окна до печки и обратно, плотно скрестив руки на груди, говоря сама с
собой и кашляя.
— Ты не поверишь, ты и вообразить
себе не можешь, Поленька, — говорила она, ходя
по комнате, — до какой степени мы весело и пышно жили в доме у папеньки и как этот пьяница погубил меня и вас всех погубит!
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно,
по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства
по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить
себя по ночам и не
по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме.
Затем села в тревожном ожидании возвращения Разумихина и робко стала следить за дочерью, которая, скрестив руки, и тоже в ожидании, стала ходить взад и вперед
по комнате, раздумывая про
себя.
Самым ужаснейшим воспоминанием его было то, как он оказался вчера «низок и гадок», не
по тому одному, что был пьян, а потому, что ругал перед девушкой, пользуясь ее положением, из глупо-поспешной ревности, ее жениха, не зная не только их взаимных между
собой отношений и обязательств, но даже и человека-то не зная порядочно.
Со всего размаху ударил он кулаком
по кухонной печке, повредил
себе руку и вышиб один кирпич.
— А чего ты опять краснеешь? Ты лжешь, сестра, ты нарочно лжешь,
по одному только женскому упрямству, чтобы только на своем поставить передо мной… Ты не можешь уважать Лужина: я видел его и говорил с ним. Стало быть, продаешь
себя за деньги и, стало быть, во всяком случае поступаешь низко, и я рад, что ты,
по крайней мере, краснеть можешь!
— Опять говорю вам, маменька, он еще очень болен. Неужели вы не видите? Может быть, страдая
по нас, и расстроил
себя. Надо быть снисходительным, и многое, многое можно простить.
Раскольников, еще не представленный, поклонился стоявшему посреди комнаты и вопросительно глядевшему на них хозяину, протянул и пожал ему руку все еще с видимым чрезвычайным усилием подавить свою веселость и,
по крайней мере, хоть два-три слова выговорить, чтоб отрекомендовать
себя.
Она именно состоит в том, что люди,
по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения
себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово.
Но если ему надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он внутри
себя,
по совести, может, по-моему, дать
себе разрешение перешагнуть через кровь, — смотря, впрочем,
по идее и
по размерам ее, — это заметьте.
Несмотря на врожденную склонность их к послушанию,
по некоторой игривости природы, в которой не отказано даже и корове, весьма многие из них любят воображать
себя передовыми людьми, «разрушителями» и лезть в «новое слово», и это совершенно искренно-с.
— Фу! перемешал! — хлопнул
себя по лбу Порфирий. — Черт возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит! — обратился он, как бы даже извиняясь, к Раскольникову, — нам ведь так бы важно узнать, не видал ли кто их, в восьмом часу, в квартире-то, что мне и вообразись сейчас, что вы тоже могли бы сказать… совсем перемешал!
Нет, на родине лучше: тут,
по крайней мере, во всем других винишь, а
себя оправдываешь.
— Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте
себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а
по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.
По-моему, Авдотья Романовна в этом деле жертвует
собою весьма великодушно и нерасчетливо, для… для своего семейства.
— Уйду-с, но одно только последнее слово! — проговорил он, уже почти совсем не владея
собою, — ваша мамаша, кажется, совершенно забыла, что я решился вас взять, так сказать, после городской молвы, разнесшейся
по всему околотку насчет репутации вашей.
— Потом поймешь. Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на
себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это все равно!) Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не можешь и, если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти,
по одной дороге! Пойдем!
Когда на другое утро, ровно в одиннадцать часов, Раскольников вошел в дом — й части, в отделение пристава следственных дел, и попросил доложить о
себе Порфирию Петровичу, то он даже удивился тому, как долго не принимали его: прошло
по крайней мере десять минут, пока его позвали.
И так сильно было его негодование, что тотчас же прекратило дрожь; он приготовился войти с холодным и дерзким видом и дал
себе слово как можно больше молчать, вглядываться и вслушиваться и, хоть на этот раз,
по крайней мере, во что бы то ни стало победить болезненно раздраженную натуру свою.
— Я вам одну вещь, батюшка Родион Романович, скажу про
себя, так сказать в объяснение характеристики, — продолжал, суетясь
по комнате, Порфирий Петрович и по-прежнему как бы избегая встретиться глазами с своим гостем.
— Я не дам
себя мучить, — зашептал он вдруг по-давешнему, с болью и с ненавистию мгновенно сознавая в
себе, что не может не подчиниться приказанию, и приходя от этой мысли еще в большее бешенство, — арестуйте меня, обыскивайте меня, но извольте действовать
по форме, а не играть со мной-с! Не смейте…
Но,
по крайней мере, до того времени он свободен и должен непременно что-нибудь для
себя сделать, потому что опасность неминуемая.
Ему как-то предчувствовалось, что,
по крайней мере, на сегодняшний день он почти наверное может считать
себя безопасным. Вдруг в сердце своем он ощутил почти радость: ему захотелось поскорее к Катерине Ивановне. На похороны он, разумеется, опоздал, но на поминки поспеет, и там, сейчас, он увидит Соню.
Стал я ему докладывать все, как было, и стал он
по комнате сигать и
себя в грудь кулаком бил: «Что вы, говорит, со мной, разбойники, делаете?
Петр Петрович,
по обыкновению своему, не возражал на такие приписываемые ему качества и допускал хвалить
себя даже этак, — до того приятна была ему всякая похвала.
Андрей Семенович, у которого никогда почти не бывало денег, ходил
по комнате и делал сам
себе вид, что смотрит на все эти пачки равнодушно и даже с пренебрежением.
— Это все вздор и клевета! — вспыхнул Лебезятников, который постоянно трусил напоминания об этой истории, — и совсем это не так было! Это было другое… Вы не так слышали; сплетня! Я просто тогда защищался. Она сама первая бросилась на меня с когтями… Она мне весь бакенбард выщипала… Всякому человеку позволительно, надеюсь, защищать свою личность. К тому же я никому не позволю с
собой насилия…
По принципу. Потому это уж почти деспотизм. Что ж мне было: так и стоять перед ней? Я ее только отпихнул.
Разумеется, если б она мне сама сказала: «Я хочу тебя иметь», то я бы почел
себя в большой удаче, потому что девушка мне очень нравится; но теперь, теперь
по крайней мере, уж конечно, никто и никогда не обращался с ней более вежливо и учтиво, чем я, более с уважением к ее достоинству… я жду и надеюсь — и только!
Она так на него и накинулась, посадила его за стол подле
себя по левую руку (
по правую села Амалия Ивановна) и, несмотря на беспрерывную суету и хлопоты о том, чтобы правильно разносилось кушанье и всем доставалось, несмотря на мучительный кашель, который поминутно прерывал и душил ее и, кажется, особенно укоренился в эти последние два дня, беспрерывно обращалась к Раскольникову и полушепотом спешила излить перед ним все накопившиеся в ней чувства и все справедливое негодование свое на неудавшиеся поминки; причем негодование сменялось часто самым веселым, самым неудержимым смехом над собравшимися гостями, но преимущественно над самою хозяйкой.
Тут надобно вести
себя самым деликатнейшим манером, действовать самым искусным образом, а она сделала так, что эта приезжая дура, эта заносчивая тварь, эта ничтожная провинциалка, потому только, что она какая-то там вдова майора и приехала хлопотать о пенсии и обивать подол
по присутственным местам, что она в пятьдесят пять лет сурьмится, белится и румянится (это известно)… и такая-то тварь не только не заблагорассудила явиться, но даже не прислала извиниться, коли не могла прийти, как в таких случаях самая обыкновенная вежливость требует!
И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к Соне прошло
по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на
себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это было не то; он принял одно чувство за другое. Это только значило, что та минута пришла.
И она, сама чуть не плача (что не мешало ее непрерывной и неумолчной скороговорке), показывала ему на хнычущих детей. Раскольников попробовал было убедить ее воротиться и даже сказал, думая подействовать на самолюбие, что ей неприлично ходить
по улицам, как шарманщики ходят, потому что она готовит
себя в директрисы благородного пансиона девиц…
— Всю эту возню, то есть похороны и прочее, я беру на
себя. Знаете, были бы деньги, а ведь я вам сказал, что у меня лишние. Этих двух птенцов и эту Полечку я помещу в какие-нибудь сиротские заведения получше и положу на каждого, до совершеннолетия,
по тысяче пятисот рублей капиталу, чтоб уж совсем Софья Семеновна была покойна. Да и ее из омута вытащу, потому хорошая девушка, так ли? Ну-с, так вы и передайте Авдотье Романовне, что ее десять тысяч я вот так и употребил.