Неточные совпадения
В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер
один молодой
человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту.
— Гм… да… все в руках
человека, и все-то он мимо носу проносит единственно от
одной трусости… это уж аксиома…
А между тем, когда
один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» — и заорал во все горло, указывая на него рукой, — молодой
человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу.
Молодой
человек, оставшись
один среди комнаты, любопытно прислушивался и соображал.
Кроме тех двух пьяных, что попались на лестнице, вслед за ними же вышла еще разом целая ватага,
человек в пять, с
одною девкой и с гармонией.
Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к
людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда
людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя
одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя бы в каком бы то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
Милостивый государь, милостивый государь, ведь надобно же, чтоб у всякого
человека было хоть
одно такое место, где бы и его пожалели!
И хотя я и сам понимаю, что когда она и вихры мои дерет, то дерет их не иначе как от жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодой
человек, — подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье), но, боже, что, если б она хотя
один раз…
Сначала сам добивался от Сонечки, а тут и в амбицию вдруг вошли: «Как, дескать, я, такой просвещенный
человек, в
одной квартире с таковскою буду жить?» А Катерина Ивановна не спустила, вступилась… ну и произошло…
— Ну, а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец
человек, весь вообще, весь род, то есть человеческий, то значит, что остальное все — предрассудки,
одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..
И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят
человека в павлиные перья, до последнего момента на добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от
одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до тех самых пор, пока разукрашенный
человек им собственноручно нос не налепит.
Тяжело за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю, что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью с
человеком, которого не уважает и с которым ей нечего делать, — навеки, из
одной своей личной выгоды!
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни
одного бы великого
человека не было. Говорят: «долг, совесть», — я ничего не хочу говорить против долга и совести, — но ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам
один вопрос. Слушай!
Тут заинтересовало его вдруг: почему именно во всех больших городах
человек не то что по
одной необходимости, но как-то особенно наклонен жить и селиться именно в таких частях города, где нет ни садов, ни фонтанов, где грязь и вонь и всякая гадость.
— Бедность не порок, дружище, ну да уж что! Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я вам скажу,
человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел — и нет! И все прошло! И в результате
одно только золото сердца! Его и в полку прозвали: «поручик-порох»…
Вот тут два с лишком листа немецкого текста, — по-моему, глупейшего шарлатанства:
одним словом, рассматривается,
человек ли женщина или не
человек?
— Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж, что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе то, что он руки греет? Я говорил, что он в своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль
людей хороших останется? Да я уверен, что за меня тогда совсем с требухой всего-то
одну печеную луковицу дадут, да и то если с тобой в придачу!..
— А я за тебя только
одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка, я еще волосенки ему надеру, потому что его надо привлекать, а не отталкивать. Тем, что оттолкнешь
человека, — не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то не понимаете!
Человека не уважаете, себя обижаете… А коли хочешь знать, так у нас, пожалуй, и дело
одно общее завязалось.
— Я, конечно, не мог собрать стольких сведений, так как и сам
человек новый, — щекотливо возразил Петр Петрович, — но, впрочем, две весьма и весьма чистенькие комнатки, а так как это на весьма короткий срок… Я приискал уже настоящую, то есть будущую нашу квартиру, — оборотился он к Раскольникову, — и теперь ее отделывают; а покамест и сам теснюсь в нумерах, два шага отсюда, у госпожи Липпевехзель, в квартире
одного моего молодого друга, Андрея Семеныча Лебезятникова; он-то мне и дом Бакалеева указал…
Там, слышно, бывший студент на большой дороге почту разбил; там передовые, по общественному своему положению,
люди фальшивые бумажки делают; там, в Москве, ловят целую компанию подделывателей билетов последнего займа с лотереей, — и в главных участниках
один лектор всемирной истории; там убивают нашего секретаря за границей, по причине денежной и загадочной…
— Газеты есть? — спросил он, входя в весьма просторное и даже опрятное трактирное заведение о нескольких комнатах, впрочем довольно пустых. Два-три посетителя пили чай, да в
одной дальней комнате сидела группа,
человека в четыре, и пили шампанское. Раскольникову показалось, что между ними Заметов. Впрочем, издали нельзя было хорошо рассмотреть.
— Фу, какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это
один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному
человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул,
одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
Всем известно, что у Семена Захаровича было много друзей и покровителей, которых он сам оставил из благородной гордости, чувствуя несчастную свою слабость, но теперь (она указала на Раскольникова) нам помогает
один великодушный молодой
человек, имеющий средства и связи, и которого Семен Захарович знал еще в детстве, и будьте уверены, Амалия Людвиговна…
Соврать по-своему — ведь это почти лучше, чем правда по
одному по-чужому; в первом случае ты
человек, а во втором ты только что птица!
Самым ужаснейшим воспоминанием его было то, как он оказался вчера «низок и гадок», не по тому
одному, что был пьян, а потому, что ругал перед девушкой, пользуясь ее положением, из глупо-поспешной ревности, ее жениха, не зная не только их взаимных между собой отношений и обязательств, но даже и человека-то не зная порядочно.
— О будущем муже вашей дочери я и не могу быть другого мнения, — твердо и с жаром отвечал Разумихин, — и не из
одной пошлой вежливости это говорю, а потому… потому… ну хоть по тому
одному, что Авдотья Романовна сама, добровольно, удостоила выбрать этого
человека.
— Это так… не беспокойтесь. Это кровь оттого, что вчера, когда я шатался несколько в бреду, я наткнулся на
одного раздавленного
человека… чиновника
одного…
— Довольно верное замечание, — ответил тот, — в этом смысле действительно все мы, и весьма часто, почти как помешанные, с маленькою только разницей, что «больные» несколько больше нашего помешаны, потому тут необходимо различать черту. А гармонического
человека, это правда, совсем почти нет; на десятки, а может, и на многие сотни тысяч по
одному встречается, да и то в довольно слабых экземплярах…
Человек он умный, но чтоб умно поступать —
одного ума мало.
По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными
людям иначе как с пожертвованием жизни
одного, десяти, ста и так далее
человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто
человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству.
Одним словом, я вывожу, что и все, не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие
люди, то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны, по природе своей, быть непременно преступниками, — более или менее, разумеется.
Ясно только
одно, что порядок зарождения
людей, всех этих разрядов и подразделений, должно быть весьма верно и точно определен каким-нибудь законом природы.
Огромная масса
людей, материал, для того только и существует на свете, чтобы, наконец, чрез какое-то усилие, каким-то таинственным до сих пор процессом, посредством какого-нибудь перекрещивания родов и пород, понатужиться и породить, наконец, на свет, ну хоть из тысячи
одного, хотя сколько-нибудь самостоятельного
человека.
Так, были какие-то мысли или обрывки мыслей, какие-то представления, без порядка и связи, — лица
людей, виденных им еще в детстве или встреченных где-нибудь
один только раз и об которых он никогда бы и не вспомнил; колокольня В—й церкви; биллиард в
одном трактире и какой-то офицер у биллиарда, запах сигар в какой-то подвальной табачной лавочке, распивочная, черная лестница, совсем темная, вся залитая помоями и засыпанная яичными скорлупами, а откуда-то доносится воскресный звон колоколов…
Да ведь предположите только, что и я
человек есмь et nihil humanum [и ничто человеческое (лат.).]…
одним словом, что и я способен прельститься и полюбить (что уж, конечно, не по нашему велению творится), тогда все самым естественным образом объясняется.
— Н… нет, видел,
один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька,
человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
Здоровому
человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый
человек есть наиболее земной
человек, а стало быть, должен жить
одною здешнею жизнью, для полноты и для порядка.
— Нимало. После этого
человек человеку на сем свете может делать
одно только зло и, напротив, не имеет права сделать ни крошки добра, из-за пустых принятых формальностей. Это нелепо. Ведь если б я, например, помер и оставил бы эту сумму сестрице вашей по духовному завещанию, неужели б она и тогда принять отказалась?
Петр Петрович несколько секунд смотрел на него с бледным и искривленным от злости лицом; затем повернулся, вышел, и, уж конечно, редко кто-нибудь уносил на кого в своем сердце столько злобной ненависти, как этот
человек на Раскольникова. Его, и его
одного, он обвинял во всем. Замечательно, что, уже спускаясь с лестницы, он все еще воображал, что дело еще, может быть, совсем не потеряно и, что касается
одних дам, даже «весьма и весьма» поправимое.
— Да-с… Он заикается и хром тоже. И жена тоже… Не то что заикается, а как будто не все выговаривает. Она добрая, очень. А он бывший дворовый
человек. А детей семь
человек… и только старший
один заикается, а другие просто больные… а не заикаются… А вы откуда про них знаете? — прибавила она с некоторым удивлением.
Но ничего подобного не было: он видел только
одни канцелярские, мелко-озабоченные лица, потом еще каких-то
людей, и никому-то не было до него никакой надобности: хоть иди он сейчас же на все четыре стороны.
А между тем ведь это так-с, с иным субъектом особенно, потому
люди многоразличны, и над всем
одна практика-с.
— Лжешь, ничего не будет! Зови
людей! Ты знал, что я болен, и раздражить меня хотел, до бешенства, чтоб я себя выдал, вот твоя цель! Нет, ты фактов подавай! Я все понял! У тебя фактов нет, у тебя
одни только дрянные, ничтожные догадки, заметовские!.. Ты знал мой характер, до исступления меня довести хотел, а потом и огорошить вдруг попами да депутатами [Депутаты — здесь: понятые.]… Ты их ждешь? а? Чего ждешь? Где? Подавай!
— Говорит, а у самого еще зубки во рту
один о другой колотятся, хе-хе! Иронический вы
человек! Ну-с, до свидания-с.
И вдруг Раскольникову ясно припомнилась вся сцена третьего дня под воротами; он сообразил, что, кроме дворников, там стояло тогда еще несколько
человек, стояли и женщины. Он припомнил
один голос, предлагавший вести его прямо в квартал. Лицо говорившего не мог он вспомнить и даже теперь не признавал, но ему памятно было, что он даже что-то ответил ему тогда, обернулся к нему…
Я недавно все это узнала от
одного великодушного
человека, которому и отдалась, и вместе с ним завожу коммуну.
— Покойник муж действительно имел эту слабость, и это всем известно, — так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, — но это был
человек добрый и благородный, любивший и уважавший семью свою;
одно худо, что по доброте своей слишком доверялся всяким развратным
людям и уж бог знает с кем он не пил, с теми, которые даже подошвы его не стоили! Вообразите, Родион Романович, в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а про детей помнит.
— А, ты вот куда заехал! — крикнул Лебезятников. — Врешь! Зови полицию, а я присягу приму!
Одного только понять не могу: для чего он рискнул на такой низкий поступок! О жалкий, подлый
человек!
— Не воровать и не убивать, не беспокойся, не за этим, — усмехнулся он едко, — мы
люди розные… И знаешь, Соня, я ведь только теперь, только сейчас понял: куда тебя звал вчера? А вчера, когда звал, я и сам не понимал куда. За
одним и звал, за
одним приходил: не оставить меня. Не оставишь, Соня?
Порой, вдруг находя себя где-нибудь в отдаленной и уединенной части города, в каком-нибудь жалком трактире,
одного, за столом, в размышлении, и едва помня, как он попал сюда, он вспоминал вдруг о Свидригайлове: ему вдруг слишком ясно и тревожно сознавалось, что надо бы, как можно скорее, сговориться с этим
человеком и, что возможно, порешить окончательно.