Неточные совпадения
— Для
чего я не служу, милостивый государь, — подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто это он ему задал вопрос, — для
чего не служу? А разве сердце у меня не болит о том,
что я пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников, тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я не страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам… гм…
ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?
Лежал я тогда…
ну, да уж
что! лежал пьяненькой-с, и слышу, говорит моя Соня (безответная она, и голосок у ней такой кроткий… белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: «
Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти?» А уж Дарья Францовна, женщина злонамеренная и полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась.
Ну, уж
что, кажется, во мне за краса и какой я супруг?
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул,
что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
—
Ну, а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род, то есть человеческий, то значит,
что остальное все — предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..
…
Ну да уж пусть мамаша, уж бог с ней, она уж такая, но Дуня-то
что?
Ну да положим, он «проговорился», хоть и рациональный человек (так
что, может быть, и вовсе не проговорился, а именно в виду имел поскорее разъяснить), но Дуня-то, Дуня?
Ну, придумай-ка,
что может быть с сестрой через десять лет али в эти десять лет?
«Двадцать копеек мои унес, — злобно проговорил Раскольников, оставшись один. —
Ну пусть и с того тоже возьмет, да и отпустит с ним девочку, тем и кончится… И
чего я ввязался тут помогать?
Ну мне ль помогать? Имею ль я право помогать? Да пусть их переглотают друг друга живьем, — мне-то
чего? И как я смел отдать эти двадцать копеек. Разве они мои?»
«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но
чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если есть у него копейка, так
что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм…
Ну, а дальше? На пятаки-то
что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно,
что я пошел к Разумихину…»
—
Ну,
что же делать? Значит, назад. Э-эх! А я было думал денег достать! — вскричал молодой человек.
—
Ну так
что ж,
что хозяйка?
— Бедность не порок, дружище,
ну да уж
что! Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел — и нет! И все прошло! И в результате одно только золото сердца! Его и в полку прозвали: «поручик-порох»…
«А черт возьми это все! — подумал он вдруг в припадке неистощимой злобы. —
Ну началось, так и началось, черт с ней и с новою жизнию! Как это, господи, глупо!.. А сколько я налгал и наподличал сегодня! Как мерзко лебезил и заигрывал давеча с сквернейшим Ильей Петровичем! А впрочем, вздор и это! Наплевать мне на них на всех, да и на то,
что я лебезил и заигрывал! Совсем не то! Совсем не то!..»
—
Ну, слушай: я к тебе пришел, потому
что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы помог… начать… потому
что ты всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу,
что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один…
Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
Ну и, разумеется, торжественно доказывается,
что человек.
— Слышите: купца Вахрушина знает! — вскричал Разумихин. — Как же не в понятии? А впрочем, я теперь замечаю,
что и вы тоже толковый человек. Ну-с! Умные речи приятно и слушать.
Ну, а прежнюю квартиру, — помню только,
что у Пяти Углов, — Харламова дом.
Ну, да все это вздор, а только она, видя,
что ты уже не студент, уроков и костюма лишился и
что по смерти барышни ей нечего уже тебя на родственной ноге держать, вдруг испугалась; а так как ты, с своей стороны, забился в угол и ничего прежнего не поддерживал, она и вздумала тебя с квартиры согнать.
— Эвося! О
чем бредил? Известно, о
чем бредят…
Ну, брат, теперь чтобы времени не терять, за дело.
А
ну как уж знают и только прикидываются, дразнят, покуда лежу, а там вдруг войдут и скажут,
что все давно уж известно и
что они только так…
— А
чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание,
что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя…
Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
— Гм! — сказал тот, — забыл! Мне еще давеча мерещилось,
что ты все еще не в своем… Теперь со сна-то поправился… Право, совсем лучше смотришь. Молодец!
Ну да к делу! Вот сейчас припомнишь. Смотри-ка сюда, милый человек.
Ну-с, итак: восемь гривен картуз, два рубля двадцать пять прочее одеяние, итого три рубля пять копеек; рубль пятьдесят сапоги — потому
что уж очень хорошие, — итого четыре рубля пятьдесят пять копеек, да пять рублей все белье — оптом сторговались, — итого ровно девять рублей пятьдесят пять копеек.
— Да все можно давать… Супу, чаю… Грибов да огурцов, разумеется, не давать,
ну и говядины тоже не надо, и…
ну, да
чего тут болтать-то! — Он переглянулся с Разумихиным. — Микстуру прочь, и всё прочь, а завтра я посмотрю… Оно бы и сегодня…
ну, да…
—
Ну, и руки греет, и наплевать! Так
что ж,
что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе то,
что он руки греет? Я говорил,
что он в своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль людей хороших останется? Да я уверен,
что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу дадут, да и то если с тобой в придачу!..
—
Ну так
что ж красильщик? — с каким-то особенным неудовольствием перебил Зосимов болтовню Настасьи. Та вздохнула и замолчала.
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут
что всего обиднее? Ведь не то,
что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому
что к правде ведет. Нет, то досадно,
что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь
что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта:
ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их логика.
—
Ну, продолжай же, — сказал Зосимов, —
что дальше?
— Да врешь; горячишься.
Ну, а серьги? Согласись сам,
что коли в тот самый день и час к Николаю из старухина сундука попадают серьги в руки, — согласись сам,
что они как-нибудь да должны же были попасть? Это немало при таком следствии.
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова,
что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
— А
что отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл,
что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть.
Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился,
чем смотрит…
— Или?
Что «или»?
Ну,
что?
Ну, скажите-ка!
— Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь
что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не было, а тут вдруг тратить начнет, —
ну как же не он? Так вас вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!
— Да вот тебе еще двадцать копеек на водку. Ишь сколько денег! — протянул он Заметову свою дрожащую руку с кредитками, — красненькие, синенькие, двадцать пять рублей. Откудова? А откудова платье новое явилось? Ведь знаете же,
что копейки не было! Хозяйку-то небось уж опрашивали…
Ну, довольно! Assez cause! [Довольно болтать! (фр.)] До свидания… приятнейшего!..
Ну для
чего ты отыскал меня в начале болезни?
Ну, неужели я недостаточно выказал тебе сегодня,
что ты меня мучаешь,
что ты мне… надоел!
— Об
чем?
Ну да черт с тобой, пожалуй, не сказывай. Починкова, сорок семь, Бабушкина, помни!
«
Ну так
что ж! И пожалуй!» — проговорил он решительно, двинулся с моста и направился в ту сторону, где была контора. Сердце его было пусто и глухо. Мыслить он не хотел. Даже тоска прошла, ни следа давешней энергии, когда он из дому вышел, с тем «чтобы все кончить!». Полная апатия заступила ее место.
— Добился своего! — крикнула Катерина Ивановна, увидав труп мужа, —
ну,
что теперь делать!
Чем я похороню его! А
чем их-то, их-то завтра
чем накормлю?
— Знаю,
что вместе войдем, но мне хочется здесь пожать тебе руку и здесь с тобой проститься.
Ну, давай руку, прощай!
— Ничего, ничего! — кричал он матери и сестре, — это обморок, это дрянь! Сейчас только доктор сказал,
что ему гораздо лучше,
что он совершенно здоров! Воды!
Ну, вот уж он и приходит в себя,
ну, вот и очнулся!..
Ну так я вам скажу,
что ваш жених подлец после этого!
Потому я искренно говорю, а не оттого,
что… гм! это было бы подло; одним словом, не оттого,
что я в вас… гм!
ну, так и быть, не надо, не скажу отчего, не смею!..
Ну да, черт, не в том дело, а вот в
чем: ты сегодня в хозяйкиной квартире ночуешь (насилу уговорил ее!), а я в кухне: вот вам случай познакомиться покороче!
О любви только не заговаривай, — застенчива до судорог, — но и вид показывай,
что отойти не можешь,
ну, и довольно.
Вымылся он в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда же дошло до вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «Пусть так и остается!
Ну как подумают,
что я выбрился для… да непременно же подумают! Да ни за
что же на свете!
И… и главное, он такой грубый, грязный, обращение у него трактирное; и… и, положим, он знает,
что и он,
ну хоть немного, да порядочный же человек…
ну, так
чем же тут гордиться,
что порядочный человек?