Неточные совпадения
— А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и
не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами, и, кроме того, состою титулярным советником. Мармеладов — такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь
узнать: служить изволили?
Знаю я, что и пьянство
не добродетель, и это тем паче.
— То есть безнадежно вполне-с, заранее
зная, что из сего ничего
не выйдет.
Вот вы
знаете, например, заранее и досконально, что сей человек, сей благонамереннейший и наиполезнейший гражданин, ни за что вам денег
не даст, ибо зачем, спрошу я, он даст?
Ведь он
знает же, что я
не отдам.
И вот,
зная вперед, что
не даст, вы все-таки отправляетесь в путь и…
Знай, сударь, что мне таковые побои
не токмо
не в боль, но и в наслаждение бывают…
Нет, Дуня
не та была, сколько я
знал, и… ну да уж, конечно,
не изменилась и теперь!..
Тяжело за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки
знаю, что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью с человеком, которого
не уважает и с которым ей нечего делать, — навеки, из одной своей личной выгоды!
Знаете ли вы, Дунечка, что Сонечкин жребий ничем
не сквернее жребия с господином Лужиным?
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он
не оттого, что пронеслась эта мысль. Он ведь
знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и мысль эта была совсем
не вчерашняя. Но разница была в том, что месяц назад, и даже вчера еще, она была только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг
не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову, и потемнело в глазах.
— Вот, смотрите, совсем пьяная, сейчас шла по бульвару: кто ее
знает, из каких, а
не похоже, чтоб по ремеслу.
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я
знал же, что я этого
не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что
не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
Раскольников тут уже прошел и
не слыхал больше. Он проходил тихо, незаметно, стараясь
не проронить ни единого слова. Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине его. Он
узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно
узнал, что завтра, ровно в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее сожительницы, дома
не будет и что, стало быть, старуха, ровно в семь часов вечера, останется дома одна.
Раскольников
не проронил ни одного слова и зараз все
узнал: Лизавета была младшая, сводная (от разных матерей) сестра старухи, и было ей уже тридцать пять лет.
— Да, смуглая такая, точно солдат переряженный, но
знаешь, совсем
не урод. У нее такое доброе лицо и глаза. Очень даже. Доказательство — многим нравится. Тихая такая, кроткая, безответная, согласная, на все согласная. А улыбка у ней даже очень хороша.
Он
знал, впрочем, что нехорошо разглядывает, что, может быть, есть что-нибудь в глаза бросающееся, чего он
не замечает.
— Да черт их
знает, замок чуть
не разломал, — отвечал Кох. — А вы как меня изволите
знать?
Он очень хорошо
знал, он отлично хорошо
знал, что они в это мгновение уже в квартире, что очень удивились, видя, что она отперта, тогда как сейчас была заперта, что они уже смотрят на тела и что пройдет
не больше минуты, как они догадаются и совершенно сообразят, что тут только что был убийца и успел куда-нибудь спрятаться, проскользнуть мимо них, убежать; догадаются, пожалуй, и о том, что он в пустой квартире сидел, пока они вверх проходили.
Наконец, пришло ему в голову, что
не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого
не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и
знал это. Решительно надо было спешить!
Да, это так; это все так. Он, впрочем, это и прежде
знал, и совсем это
не новый вопрос для него; и когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания и возражения, а так, как будто так тому и следует быть, как будто иначе и быть невозможно… Да, он это все
знал и все помнил; да чуть ли это уже вчера
не было так решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел и футляры из него таскал… А ведь так!..
Ну, а кто его
знает, может быть, оно и
не лучше, а хуже выходит…
— Слышите: купца Вахрушина
знает! — вскричал Разумихин. — Как же
не в понятии? А впрочем, я теперь замечаю, что и вы тоже толковый человек. Ну-с! Умные речи приятно и слушать.
— Еще бы; а вот генерала Кобелева никак
не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только как я нагрянул сюда, тотчас же со всеми твоими делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, все
знаю; вот и она видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича мне показывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе, а наконец, и с Пашенькой, — это уж был венец; вот и она
знает…
— Пашенькой зовет! Ах ты рожа хитростная! — проговорила ему вслед Настасья; затем отворила дверь и стала подслушивать, но
не вытерпела и сама побежала вниз. Очень уж ей интересно было
узнать, о чем он говорит там с хозяйкой; да и вообще видно было, что она совсем очарована Разумихиным.
— Да прозябал всю жизнь уездным почтмейстером… пенсионишко получает, шестьдесят пять лет,
не стоит и говорить… Я его, впрочем, люблю. Порфирий Петрович придет: здешний пристав следственных дел… правовед. Да, ведь ты
знаешь…
— Ох уж эти брюзгливые! Принципы!.. и весь-то ты на принципах, как на пружинах; повернуться по своей воле
не смеет; а по-моему, хорош человек, — вот и принцип, и
знать я ничего
не хочу. Заметов человек чудеснейший.
— А я за тебя только одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка, я еще волосенки ему надеру, потому что его надо привлекать, а
не отталкивать. Тем, что оттолкнешь человека, —
не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то
не понимаете! Человека
не уважаете, себя обижаете… А коли хочешь
знать, так у нас, пожалуй, и дело одно общее завязалось.
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта
не улика, вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж
знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
Ну, конечно, бабушкин сон рассказывает, врет, как лошадь, потому я этого Душкина
знаю, сам он закладчик и краденое прячет, и тридцатирублевую вещь
не для того, чтоб «преставить», у Миколая подтибрил.
Ну, веришь иль
не веришь, Зосимов, этот вопрос был предложен, и буквально в таких выражениях, я положительно
знаю, мне верно передали!
— Жалею весьма и весьма, что нахожу вас в таком положении, — начал он снова, с усилием прерывая молчание. — Если б
знал о вашем нездоровье, зашел бы раньше. Но,
знаете, хлопоты!.. Имею к тому же весьма важное дело по моей адвокатской части в сенате.
Не упоминаю уже о тех заботах, которые и вы угадаете. Ваших, то есть мамашу и сестрицу, жду с часу на час…
— Скверность ужаснейшая: грязь, вонь, да и подозрительное место; штуки случались; да и черт
знает кто
не живет!.. Я и сам-то заходил по скандальному случаю. Дешево, впрочем.
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет
не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и
узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
— Я люблю, — продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе
не об уличном пении говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру,
знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…
—
Не знаю-с… Извините… — пробормотал господин, испуганный и вопросом, и странным видом Раскольникова, и перешел на другую сторону улицы.
Раскольников пошел прямо и вышел к тому углу на Сенной, где торговали мещанин и баба, разговаривавшие тогда с Лизаветой; но их теперь
не было.
Узнав место, он остановился, огляделся и обратился к молодому парню в красной рубахе, зевавшему у входа в мучной лабаз.
— У нас, ваше сиятельство,
не губерния, а уезд, а ездил-то брат, а я дома сидел, так и
не знаю-с… Уж простите, ваше сиятельство, великодушно.
— Это я
знаю, что вы были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А
знаете, Разумихин от вас без ума, говорит, что вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все
не понимал, помните? Уж как бы, кажется,
не понять — дело ясное… а?
— Нет, я
не про пожары. — Тут он загадочно посмотрел на Заметова; насмешливая улыбка опять искривила его губы. — Нет, я
не про пожары, — продолжал он, подмигивая Заметову. — А сознайтесь, милый юноша, что вам ужасно хочется
знать, про что я читал?
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть
не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего
не произнося; так длилось с полминуты; он
знал, что делал, но
не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!
— Да вот тебе еще двадцать копеек на водку. Ишь сколько денег! — протянул он Заметову свою дрожащую руку с кредитками, — красненькие, синенькие, двадцать пять рублей. Откудова? А откудова платье новое явилось? Ведь
знаете же, что копейки
не было! Хозяйку-то небось уж опрашивали… Ну, довольно! Assez cause! [Довольно болтать! (фр.)] До свидания… приятнейшего!..
— Вр-р-решь! — нетерпеливо вскрикнул Разумихин, — почему ты
знаешь? Ты
не можешь отвечать за себя! Да и ничего ты в этом
не понимаешь… Я тысячу раз точно так же с людьми расплевывался и опять назад прибегал… Станет стыдно — и воротишься к человеку! Так помни же, дом Починкова, третий этаж…
— Об заклад, что придешь! — крикнул ему вдогонку Разумихин. — Иначе ты… иначе
знать тебя
не хочу! Постой, гей! Заметов там?
— Я Родион Романыч Раскольников, бывший студент, а живу в доме Шиля, здесь в переулке, отсюда недалеко, в квартире нумер четырнадцать. У дворника спроси… меня
знает. — Раскольников проговорил все это как-то лениво и задумчиво,
не оборачиваясь и пристально смотря на потемневшую улицу.
— Пьян
не пьян, а бог их
знает, — пробормотал работник.
— Нечего связываться, — решил большой дворник. — Как есть выжига! Сам на то лезет, известно, а свяжись,
не развяжешься…
Знаем!
— Молчи-и-и!
Не надо!..
Знаю, что хочешь сказать!.. — И больной умолк; но в ту же минуту блуждающий взгляд его упал на дверь, и он увидал Соню…
И он быстро вышел из комнаты, поскорей протесняясь через толпу на лестницу; но в толпе вдруг столкнулся с Никодимом Фомичом, узнавшим о несчастии и пожелавшим распорядиться лично. Со времени сцены в конторе они
не видались, но Никодим Фомич мигом
узнал его.
— Умер, — отвечал Раскольников. — Был доктор, был священник, все в порядке.
Не беспокойте очень бедную женщину, она и без того в чахотке. Ободрите ее, если чем можете… Ведь вы добрый человек, я
знаю… — прибавил он с усмешкой, смотря ему прямо в глаза.